Она вернулась ко мне из полета фантазии, ее сознание вернулась в реальность лесной поляны. Через пару секунд она, казалось, поняла, что я хочу узнать историю ее жизни. Она нахмурилась, глядя на меня так, словно удивилась: «нашел что спрашивать». Я заметил, что она, внезапно, испугалась и по-настоящему разозлилась, но я не обратил на это особого внимания.
Тогда, слегка пожав плечами, она потянулась к скатанному плащу, вынула из него два кожаных мешочка и потрясла ими. В одном из них что-то затрещало, словно столкнулись осколки костей.
Она успокоила меня жестом, который она использовала весь предыдущий час, чтобы сделать странные замечания. Потом вытряхнула на траву содержимое бо́льшего мешочка — дюжину небольших деревянных обломков и куски коры, некоторые серебряные, некоторые темные, некоторые пятнистые, но все с маленькой дырой в середине. У меня возникла мысль, что у нее есть образцы каждой породы дерева. Не отрывая глаз от амулета, который я показал ей, она выбрала два куска и взяла их левой рукой. Затем что-то негромко запела, и вся поляна, казалось, содрогнулась. Ледяной порыв ветра хлестнул листву, затанцевал и улетел — возможно элементаль, простейшая жизненная форма, призванная и тут же отпущенная.
Из второго мешочка она вытряхнула только кости, сорок или пятьдесят обломков белых костей, и выбрала один из них. Держа в руке дерево и кость, она потрясла всеми тремя фрагментами, потом продела тонкую полоску кожи через дыры, сделала узел и передала мне ожерелье. Я не очень понимал происходящее, но, вспомнив подарок, который она оставила зимой у ворот, взял ожерелье и надел на шею.
Она опять села на траву и вернула оставшиеся кости и куски дерева в соответствующие мешочки. Потом встала, подняла плащ, побитый лисьим мехом, и, понимающе улыбнувшись, ушла с поляны, растворившись в тишине и мраке леса. Уже уходя, она ударила в крошечный барабан — двусторонний кожаный цилиндр, прикрепленный к запястью; бить в него полагалась маленькими камнями, соединенными ремешками.
Я понятия не имел, что делать дальше. Похоже, она отпустила меня. Я встал, собираясь уйти с поляны и вернуться в Оак Лодж.
ШЕСТЬ
Хаксли ушел не дальше первого могущественного дуба. Когда он нырнул под его тяжелую ветку, направляясь к узкой тропе, ведущей наружу, его мир — сам лес — вывернулся наизнанку.
Из летнего и затхлого воздух стал осенним и свежим. Через листву пробивался сильный и яркий свет; навевающее сон зеленое свечение исчезло. Он очутился в густой чаще темных деревьев, высоких и мрачных. И это были березы, а не дубы; мерцали заросли падуб, освещенные лучами серебряного света. Поцарапанный, в порванной одежде, он шел, спотыкаясь, по незнакомому миру, панически пытаясь сориентироваться. Над ним кричали улетавшие на юг птицы. Сквозь верхние ветки проносился холодный ветер. Иногда налетали неизвестные запахи, за которыми следовала вонь мокрых гниющих кустов, которую опять сменял кристально-чистый осенний воздух. Сверху лился ослепительно яркий свет; если он глядел вверх, а потом тут же оглядывался, деревья казались черными, почти бесформенными колоннами, без всяких примет.
Внезапно он услышал, как через лес, напрягая легкие, пробиваются лошади; судя по жалобному ржанию, они несли на себе бремя боли и раны, нанесенные им густым древним лесом. Хаксли заметил, как они пронеслись мимо — могучие громадные животные, подгоняемые тем, что, как быстро предположил Хаксли, было признаком их приручения: в спину одной были воткнуты горящие факелы, глубоко вонзившиеся в толстую шкуру; голову второй украшали колосья ржи или пшеницы, третья несла на себе зеленые связки терновника — кровь капала из тех мест, где острые шипы воткнулись слишком глубоко. В тело четвертой вонзились тонкие дрожащие древки стрел, сделанных, возможно, из ясеня; каждая стрела несла обрывки кожи разных животных — серые, белые, коричневые и черные.
То, что казалось бешенной скачкой табуна этих великолепных созданий, было, на самом деле, яростным бегом только четырех лошадей.
Одна проскакала достаточно близко, и Хаксли ясно увидел ее серые окровавленные бока. Это была лошадь, «украшенная» горящими и дымящимися факелами. Она была намного выше Хаксли, с длинной летящей гривой, и он нее несло навозом. Лошадь на мгновение посмотрела на него, в ее глазах плескался дикий ужас. Хаксли прижался к одной из берез, которая содрогнулась, когда животное ударило в ствол копытом, одновременно обнажив огромные обломанные зубы, цвета спелой пшеницы; потом оно поскакало дальше, внутрь, убегая от своих мучителей.
Мучители появились почти сразу за лошадями. Люди, конечно. И Хаксли быстро сообразил, что сделала Ясень.
Четверо закутанных в плащи темноволосых мужчин. Они двигались через лес, пронзительно крича, хрипло лая или изображая голосом музыку песни; звуки становились все громче и громче, пока не стали самым настоящим воем. Иногда кто-нибудь из них выкрикивал слова — пугающие и чуждые уху англичанина. Каждый из мужчин заплел волосы по своему, но очень тщательно. Каждый носил украшение из камня, кости, раковины или дерева. И каждый раскрасил лицо в свой цвет: красный, зеленый, желтый и синий. Они прошли мимо Хаксли, иногда переходя на бег, иногда смеясь, все исцарапанные терновником и падубой; листья и сучки вонзились в их грубую одежду, так что они сами казались продолжением берез и терновника.
Они кричали, празднуя жестокое преследование лошадей!
В этот момент Хаксли решил, что таким способом они приучали лошадей повиноваться. Он спросил себя, сколько мифов о тайном языке лошадей дожило до нашего времени? Много, ответил он самому себе, и вот люди, которые знают эти тайны! Он видит одну из ранних охот на лошадей, которых гонят в самую чащу леса — замечательный способ поймать их в ловушку, прежде чем, в свое время, поместить в конюшню или загон! Загони лошадь чащу, и разница в размерах между жертвой и охотником будет равна разнице между едой и едоком.
Поскольку все это происходит еще до неолита, он не сомневался — животных, скорее, ловят для еды, чем для того, чтобы возить на них грузы.
Раздвигая кусты длинными палками с кремниевыми наконечниками, четыре человека прошли мимо. Последний из них, выглядевший таким же высоким, как и широким из-за тяжелого подбитого мехом плаща, внезапно повернулся и уставился на замаскированного чужака; зелено-серый свет блеснул в его бледных глазах. На его груди висел амулет, как две капли воды похожий на тот, который Хаксли нашел в Святилище Лошади. Он коснулся его, почти нервно, возможно в поисках удачи или храбрости.
Его позвали товарищи, визгливые звуки, почти музыкальные по ритму и тону, которые вызвали ответное щебетание птиц с верхушек деревьев. Он повернулся и исчез, поглощенный зарослями падуб и сбивающей с толку игрой света и тени березового леса. Хаксли, нервно, коснулся зеленого капюшона дождевика, опущенного на лицо.
Конечно, я последовал за ними. Конечно! Я хотел увидеть ритуал до конца, включая ужасное завершение. Я уже понимал, что Ясень, при помощи своей магии, заставила меня присоединиться к погоне, результатом которой станет жертвоприношение лошадей.
Тем не менее, я ошибался, по существу. В загробный мир послали, при помощи кремня и льняной веревки, вовсе не странно украшенных жеребцов. На широкой поляне, где повсюду стояли грубо сделанные деревянные боги, лошади заволновались, напуганные запахами и криками угасающей жизни. Толпа одетых в зимние одежду людей успокоила жеребцов. Поляна в березовом лесу наполнилась грохотом деревянных барабанов, зазвучали древние гимны. Смех, какофония жертвоприношения, радостные крики погонщиков, магическая музыка, подчеркивавшая неразбериху — все это должно было успокоить беспокойных лошадей, пока на них надевали упряжь и грузили первые настоящие грузы.
Ближе к закату лошадей опять послали в мир, на прощание ударив, чтобы быстрее бежали. Обратно, по уже проложенным тропам, к краю леса, где бы он ни находился. К их спинам прикрепили деревянные рамы, к которым крепко привязали ужасные фигуры; бледные всадники смотрели во тьму, их невидящие глаза видели перед собой даже более темные миры, чем этот темнеющий лес. Первым уехал мелово-бледный труп, причудливо задушенный. Потом еще живой и кричащий мужчина, замотанный в терновник. За ним одетый в лохмотья и вонявший кровью человек; едкий дым шел из горящих новых кожаных ремней, обернутых вокруг него.
Последней оказалась фигура, настолько покрытая тростником и камышом, что видны были только руки, привязанные — как к кресту — к деревянной раме, возвышавшейся над гигантским жеребцом. Он горел; огонь быстро пожирало его. Пламя струилось в ночь, отдавая ей свет и тепло, пока запаниковавший жеребец несся ко мне; от ужасного факела отрывались полоски и плыли по воздуху.
Мне показалось, что я достаточно быстро отпрыгнул в сторону, но прежде, чем я понял, что животное столкнулось со мной, передняя нога ударила меня в бок, а плечо бросило меня на землю. Я хотел свернуться клубком, чтобы защитить себя, но тело отказалось повиноваться и порывалось встать…
На какое-то ужасное мгновение я почувствовал, что сижу за горящим человеком, почувствовал тепло его тела, ветер и огонь на лице, и неровный галоп лошади подо мной.
Иллюзия продлилась не дольше секунды, а потом меня, потрясенного и сбитого с толку, опять отбросило назад, и я растянулся на земле; мне показалось, что земляные руки сдавили рот, шею и легкие.
Я быстро пришел в себя.
Я не могу в деталях записать то, что видел на поляне — так много стерлось из памяти, возможно из-за удара взбесившегося жеребца. Я до сих не могу придти в себя из-за природы этого жертвоприношения и понимания того, что, похоже, убитые добровольно принесли себя в жертву во время ранней формы ритуала признания могущества лошади.
Такие чудесные создания, и, тем не менее, они стали как другом Человека, так и орудием его уничтожения…