Иезуит потер пухлыми ручками:
– Слухи. Ходили всякие слухи.
– Какие слухи?
Домициан упорно избегал смотреть Жанне в глаза, шаря взглядом по сторонам.
– Какие слухи?
– Болтали про демона. Демона, которого он таскал с собой.
– Он что, был одержимый?
– Нет, не в этом дело. Тут совсем другое. Ребенок… С ним был ребенок.
– Сирота?
Иезуит с тоской оглядел двор. Казалось, он ждет, что случится хоть что-нибудь – зайдет посетитель, начнется гроза, – что освободит его от тягостной беседы.
– Да что, вы не понимаете, что ли? – с неожиданным раздражением воскликнул он.
– Вы хотите сказать, что это был его ребенок?
Монах хранил красноречивое молчание. Новость застала Жанну врасплох. Но она быстро взяла себя в руки. Попробовала мысленно выстроить гипотезу: какова вероятность, что старик испанец, явившийся в кабинет Феро, был не кто иной, как сам Роберж? У нее в ушах до сих пор звучал его голос: «В моей стране это была распространенная практика. Все так делали». Священник, который спал со своими прихожанками?
Кое-что в эту схему вписывалось: тайна, хранимая отцом и сыном; испытываемое Хоакином чувство собственной неуместности – ребенок-катастрофа, плод запретной любви. Как следствие – его аутизм… Зато другие детали ей явно противоречили. Старик в кабинете Феро говорил с выраженным испанским акцентом, тогда как Роберж был бельгиец. Неужели за годы жизни в Латинской Америке он настолько забыл родной язык? Нет, невозможно. Но и это еще не все. По словам Эвы Ариас, Робержу в то время было около шестидесяти лет. Значит, сегодня ему должно быть под девяносто.
Она решила начать с нуля:
– Вы сказали, ребенок. Мальчик или девочка?
– Мальчик.
– Как его звали?
– Не знаю.
– Сколько ему было лет?
– Точно не скажу. Лет десять, наверное. Поймите, они не задерживались в Антигуа. Сразу уехали туда, где горело. Надо признать, Роберж свое дело знал. В этом ему не откажешь. Он принимал в миссии множество народу. Противостоял солдатне…
– Почему вы упомянули демона? Ребенок был одержимым?
– Послушайте. Я и правда ничего не знаю. Болтали много чего. Например, утверждали, что ребенок – воплощение зла. На слухи накладывались верования майя. Но чаще всего повторяли одно: дескать, Роберж под башмаком у мальчишки. Убийство доказало, что и за самыми пустыми сплетнями порой кроется нечто серьезное.
– Что было потом? Робержа судили?
Иезуит отрицательно помотал головой. Это не был ответ на вопрос. Просто он давал ей понять, что больше ничего не скажет. Беседа окончена. Но Жанна и не думала двигаться с места.
– Если вы действительно хотите в подробностях узнать, что тогда произошло, – устало выдохнул он, – есть тут один человек. Очевидец событий. Она сможет рассказать вам о Роберже.
– «Она»?
– Росамария Ибаньес. Археолог. Она дружила с Робержем.
– Где мне ее найти?
– Она здесь, в Антигуа. Ведет раскопки в квартале Калье-Орьенте. Я вам нарисую. Это недалеко.
Монах взял у Жанны протянутые блокнот и фломастер. Он не скрывал радости от того, что навязчивая гостья наконец уберется восвояси. На лбу у него блестели капельки пота.
– А что насчет убийства? Индейская девушка, съеденная каннибалом? Что вам об этом известно?
Домициан протянул ей блокнот:
– Церковь Сан-Педро. Росамария Ибаньес. Работает на развалинах монастыря, это сразу за церковным зданием.
51
– Его сын? Hay Dios mio! Ничего подобного!
Росамария Ибаньес внешне походила на бомжиху. Сморщенное обезьянье личико. Пакля спутанных волос – ни дать ни взять волокна кокосового ореха. Мешки под глазами, как у алкоголички. Приплюснутый нос, толстые губы. На королеву красоты никак не тянет. Одета она была в знававшую лучшие времена куртку, большие, не по размеру, джинсы и красные сабо, похоже, свистнутые у какой-нибудь зазевавшейся туристки.
Она убежденно затрясла головой:
– Я отлично знала Робержа. Это был человек прямой, как колокольня. Никакого секса. Никаких вольностей с женщинами.
По-испански она говорила отрывисто, глотая половину слов, и Жанна напрягалась, чтобы ее понять. «Очень хорошо» в ее исполнении звучало как «оч-шо», а «добрый день» как «доб-де».
– А ребенок? Вы знали ребенка?
– Хуана? Конечно.
Хуан, а не Хоакин, взяла на заметку Жанна. Неужели она ошиблась насчет мальчика? Нет, быть того не может.
– Что это был за мальчик?
– Красавчик.
– Сколько ему было лет?
– Лет десять, что-то около того.
– У него были проблемы с руками?
– С руками? Нет. Что вы имеете в виду?
– Ничего, оставим это. Почему Роберж взял его с собой в Гватемалу?
– Хуан страдал нервным расстройством. Роберж не хотел бросать его одного в приюте в Формосе. Это в Аргентине.
– Что за расстройство?
– Что-то вроде аутизма. Точнее не скажу.
– А он не был… э-э… одержим демоном?
Росамария изобразила губами непристойный звук. Виртуозно изобразила, надо отдать ей должное.
– Бредни деревенщины! Аутизм традиционно вызывает страх. Этот синдром часто связывают с одержимостью. Особенно здесь. Знаете, что говорят про местных жителей? Что у них в одном кармане бог, а в другом – дьявол.
Жанна сидела на большом камне с блокнотом на коленях и делала записи. Женщины устроились в уголке, неподалеку от раскопа. Окружающая обстановка напоминала стройку – за тем исключением, что здесь ничего не строили. Кругом зияли ямы. Высились груды щебня. Лежали куски стен – очень древних, извлеченных из-под земли. Пространство огораживали желтые ленты. Валялись тачки и лопаты. Над головой был натянут тент из пленки, служивший добытым «сокровищам» защитой от ливневых дождей.
Рука Жанны застыла над блокнотом. У нее вдруг закружилась голова. От голода. От усталости. Да и разница во времени еще давала о себе знать…
– Вам нехорошо? – забеспокоилась Росамария и наклонилась к собеседнице. На Жанну пахнуло ромом.
– Ничего, все нормально.
– Кофе хочешь? – спросила археолог, переходя на «ты».
– Нет, спасибо.
Росамария стояла перед ней, уперев кулаки в бедра:
– Это лучший в мире кофе.
Эва Ариас предупреждала ее: майя не любят шутить с тем, что считают предметом своей национальной гордости.
– Ну хорошо.
– Идем со мной.
Они двинулись вперед, с предосторожностями обходя натянутые шнуры, тенты, ямы. Индеанка привела Жанну в свою лабораторию. Здесь на прибитых к козлам досках, служащих столами, лежали кучками камни. В правом углу обнаружилась плитка и кофемолка. Росамария принялась варить кофе.
Жанна присела к одному из столов. Усталость поднималась в ней волнами – неодолимая, удушливая, тошнотворная, как переполненный мусорный бак. Что-то она совсем расклеилась.
Росамария разлила кофе. В воздухе запахло горелой землей. От одной мысли о том, что вот это сейчас придется пить, Жанну чуть не вывернуло.
– Я покажу тебе одну фотографию, – сказала археолог, роясь в железном шкафчике.
Она положила на стол старый черно-белый любительский снимок, запечатлевший ее – в чуть более презентабельном виде, но вполне узнаваемую – в компании с мужчиной лет шестидесяти, одетым в просторную белую рубаху, смахивающую на индейскую тунику. Кроме золотого крестика на шее, ничто не выдавало его принадлежности к духовному сословию.
Жанна наклонилась поближе к фотографии. Сначала ей показалось, что снимок то ли передержан, то ли запылен, но потом она поняла, что пыльным был весь облик Пьера Робержа. Волосы, брови, лицо – все как будто присыпано пеплом. Крошечными оазисами в этой выжженной, растрескавшейся, безнадежной пустыне оставались лишь глаза – очень светлые, почти прозрачные. Ей на ум пришли монахи-отшельники, в первые века христианства жившие в пустыне.
– А фотографий Хуана у вас нет?
– Нет. Он не любил фотографироваться.
– Почему?
– Боялся. Хуан всего боялся. Вы что-нибудь понимаете в аутизме?
– Немножко.
– Для такого ребенка внешний мир в лучшем случае не существует. В худшем – таит угрозу. Никто не имел права входить в комнату, где он спал. Каждый предмет у него лежал строго на своем месте.
– Роберж занимался с ним? Учил, воспитывал?
– Со страстью! И добивался результатов. Он надеялся сделать из него, как бы это выразиться, нормального ребенка. Чтобы мальчик мог получить профессию.
Жанна по-прежнему не отрывала взгляда от снимка:
– Когда произошло убийство, вы были здесь?
– Нет. Я руководила работами в Сололе – это город на берегу озера. Роберж был в Панкахче. Как только я узнала о трагедии, сразу примчалась.
– Что он вам рассказал?
– Он не мог ничего рассказать – к тому времени его уже арестовали.
– Вы не помните, какие против него нашлись улики?
– Да не было никаких улик! Он сам сдался властям.
– Признался в убийстве?
– Вдоль и поперек. И по диагонали.
– Что было потом?
– Его выпустили. Доказательств-то никаких. Даже здесь, в Гватемале, одного признания недостаточно, чтобы осудить человека. Легавые догадались, что он вешает им лапшу на уши.
Жанну удивило, что полицейские не удовольствовались признанием задержанного. В такой стране, да еще в то время, этого должно было за глаза хватить, чтобы закрыть дело.
Росамария словно прочитала ее мысли:
– Полиция Атитлана ни с кем особо не миндальничала. В любом другом случае они бы просто дали ему подписать показания и в тот же день шлепнули бы, да и все. Но Роберж был бельгиец. А им и так намылили голову за одного британца, казненного за пару месяцев до того. Мне кажется, в Гватемала-Сити им дали приказ не цепляться к гринго…
– И Роберж вернулся к нормальной жизни?
Археолог двумя руками держала чашку кофе.
Из длинных рукавов куртки едва выглядывали кончики пальцев.
Она хрипло рассмеялась, обнажив пораженные кариесом зубы:
– No, mujer, no[62]