никуда не годятся.
Ники была сыта по горло. Он может вести себя как капризный придурок, сколько ему хочется, но она не обязана сидеть здесь и все это терпеть. Не говоря больше ни слова, Ники встала и пошла прочь, обхватив себя руками и надеясь, что сможет уйти достаточно далеко, прежде чем разразится слезами.
Это просто лес. Это просто лес.
Это просто лес.
10
Кости искривились, затем расщепились внутри его рук и ног. Хрустнули, как бутылки, которые разбиваются под водой, но резкость этого звука приглушило мясо, туго охватывающее их. Язык, сухой и потрескавшийся, разбух, наполнив собой весь рот. Глаза закатились, багровые прожилки в склере расширились, стали толстыми, как шпагат. Парень, который еще вчера был Адамом, кричал без звука и видел незрячими глазами, как его тело извивается, корчится, распадается на части, захлестываемое волнами чудовищной муки. Он лежал там, где упал, на сухой хвое, и из уголков его растянутых бескровных губ вытекала жидкая розовая пена. Он сжимал зубы, пока они не треснули и не сломались, он царапал пальцами землю, пока они не покрылись кровью. Его спина выгнулась и разделилась на тридцать позвонков; каждый позвонок отделился от других, таща за собой клочья нервов, кровеносных сосудов и всего вещества жизни.
Он умирал. Значит, вот каково это – умирать.
Тот, кто еще вчера был Адамом, заплакал. Внутри него разверзлась огромная, зияющая расщелина, холодная и бездонная, и он схватился за это небытие, за эту пустоту, чтобы она поглотила его и забрала боль. Он готов был броситься в этот мрак, если это означало, что он больше не будет чувствовать боли.
Потом он услышал эхо голоса, до того как услышал сам голос. Свистящие грани этого голоса ползли вверх по стенам зияющей внутри него ледяной бездны, выныривая в виде струек, как дым. Слова слагались в голове странным образом, слоги складывались не в том порядке, звуки выходили задом наперед, но он все равно слышал и понимал.
Здравствуй, Адам.
Парень-нежить, еще вчера бывший Адамом, попытался закричать, но не смог, потому что его горло было сдавлено болью, и из него вырвался только тихий сдавленный звук. На лбу выступили вены, на шее, словно канаты, взбухли сухожилия. Боль была жгучей, слепящей.
Голос обратился к нему снова, он был как луч белого солнечного света, прорезающий вечный мрак.
Теперь уже недолго…
Парень-нежить стиснул зубы так, что они превратились в порошок, и почувствовал, как в изорванных гнездах вырастают новые, жемчужно-белые и острые как бритва. Раздавалось гудение – он слышал, как части его тела опять спаиваются вместе, превращая его во что-то более крепкое и более ужасное, чем он когда-либо мог представить.
Когда это закончилось, парень-нежить почуял запах крови, поднимающийся от земли вместе с влажностью железистыми волнами. Вдалеке он видел потухающий свет, окруженный тьмой, бренной и красной. Он был голоден, очень, очень голоден.
Его ноги, похожие на стебельки, не производили ни звука, неся его во тьму.
Солнце опускалось все ниже и ниже, пока не зашло за деревья и не исчезло совсем, потопив маленький городок в чернильной мягкой тьме. Поначалу Паркер хотел исследовать его, поискать следы пребывания своего отца, может быть, опять найти вырезанные на дереве инициалы, но уже начинало темнеть. Лучше заночевать здесь и осмотреться с утра. Он не хотел этого признавать, но от мысли о том, чтобы блуждать по этому городку после наступления темноты, его мороз пробирал по спине.
Завтра. Он осмотрит этот город завтра. А эту ночь он проведет в маленьком домике у ворот, где имелись две комнаты: гостиная и пыльная, окутанная паутиной спальня. Сбоку от двери висела именная табличка, на которой была вырезана фамилия хозяев дома – ХЭРРОУ.
Устраиваясь в углу гостиной, Паркер отодвинул листья, устилающие пол, и развернул спальный мешок на голых досках. Ему пришлось с помощью топора оторвать доски, которыми была заколочена дверь. Воздух в домике был затхлым, стены покрыты плесенью, крыша сгнила, но на одну ночь сойдет.
Паркер улегся поверх спального мешка, чувствуя, как каждый сустав его тела хрустит от облегчения, затем порылся в рюкзаке, нашел маленький фонарик и осветил комнату белым светом, от которого на стены легли извитые тени.
– Наверное, здесь не стоит разводить костер, да? – спросил Нэйт из дальнего угла комнаты; призрак ходил взад-вперед, крутя головой в свете фонарика.
– Наверное, да.
– Жесть.
– У нас же есть свет, – сказал Паркер. – И тебе теперь не нужно тепло, верно?
– Не знаю. Просто… костры успокаивают, да? От них веет безопасностью. Если где-то горит костер, значит, где-то есть люди, тепло, еда. Ты ведь помнишь, что такое еда?
У Паркера заурчало в животе. Да, он помнил, что такое еда. Он ел вчера, и с тех пор прошло уже достаточно времени, чтобы проголодался. Ему надо было захватить с собой какую-нибудь еду – батончик с мюсли или что-то в этом духе. Он мог бы положить съестное на дно своего рюкзака, и никто бы ничего не узнал. За последний год он просек, как прятать вещи: его мать могла бы поучить этому других.
Его родители никогда особо не пили, но в последние месяцы Лори, его мать, здорово нажимала на спиртное. Началось с малого, и, чтобы что-то заметить, надо было внимательно присмотреться – еще один бокал вина, выпитый за ужином, а иногда два бокала или три. Но затем Паркер стал замечать, что в их маленькой кухне с полки исчезает все больше и больше бутылок, а на следующий день они появлялись в баках для мусора, уже пустые, заваленные сверху слоями смятых газет. Как будто она могла кого-то обмануть.
Какое-то время Паркер думал, что речь идет только о вине, но на рождественские каникулы мать попросила поискать в ее сумке сотовый телефон. Он нашел телефон, но там же обнаружил полупустую бутылку джина «Гилби» – это была первая такая бутылка, но далеко не последняя. После этого Паркер находил маленькие пластиковые бутылочки джина везде – в ее столе со сдвижной крышкой, в карманах ее куртки или среди банок в кладовке.
Ей он об этом не говорил. Что он мог сказать? У него не находилось слов, чтобы описать то, что он чувствовал, и он даже не был уверен, что мать станет его слушать, если он попытается что-то сказать. Она потеряла себя, она все глубже и глубже погружалась в темноту, которая сгустилась в ее душе, после того как пропал отец. Лори все еще выглядела как его мать, разговаривала как его мать, а и в те дни, когда у нее бывало прояснение, даже вела себя как его мать, но она больше не была его матерью. Это читалось в ее глазах, в них тлел какой-то кашицеобразный, похожий на яичницу-болтунью свет, смотреть на который слишком долго было противно. Это чувствовалось в ее дыхании, в запахах можжевельника, пластика и перегара, которые настигали его каждый день и вечер, а иногда прямо с самого утра, еще до того, как он уезжал в школу. Он видел это в дрожи ее рук на кухне, до того как она выпивала свою чашку кофе, хотя и делал вид, будто ничего не замечает.
Как-то раз в субботу пару месяцев назад мать заметила, что он смотрит на нее, когда она отвинчивала крышку одной из этих маленьких бутылочек, что обычно раздают в самолетах, и выливала в кофе. Она не попыталась назвать это лекарством, нет, никакой подобной хрени. Она вообще никак это не назвала, а просто стояла с бутылочкой в руке, делая вид, будто не наливает в свой кофе спиртное, будто в руке у нее вообще ничего нет. Паркеру был знаком этот ход, да и, по правде говоря, он ожидал этого. Молчание всегда было ее любимым оружием, ее мечом и ее щитом. Так что нет, она ничего не сказала на этот счет. Вместо этого она просто смотрела ему в глаза, пока каждый из них пытался понять, что знает другой.
Спустя долгую томительную минуту мать попыталась обратить это в шутку, и ее смех прозвучал так деланно, так вымученно, что Паркеру захотелось закричать. Но он не закричал – он кивнул, улыбнулся и сделал вид, будто все нормально. Будто все хорошо.
Он даже не попрощался с ней, перед тем как вышел из дома вчера утром. Хотел попрощаться, но она спала, свернувшись на мятой, пропитанной потом простыне, в футболке и нижнем белье, в спальне, дверь которой была наполовину открыта, словно сломанная челюсть. Ему хотелось разбудить мать, сказать, что он любит ее, но в последнюю секунду он решил этого не делать. Эта полуголая женщина, едва накрытая одеялом, не была его матерью. Просто какая-то чужая женщина в ее коже.
Откуда-то издалека до Паркера донесся тихий свист, и мгновение спустя в ветхий домик проник ветер, насквозь пронизав его холодом, несмотря на одежду. Он повернулся на бок в своем спальном мешке и заметил, что Нэйт наблюдает за ним немигающими глазами, еще более темными из-за полумрака.
– О чем ты думаешь, Паркер?
Паркер покачал головой:
– Ни о чем.
– Не похоже, что ни о чем.
– Да. Нет. Извини. Ты что-то сказал?
Нэйт покачал головой, и его толстые щеки заколыхались.
– Нет. Просто мне показалось, что на минуту ты унесся мыслями куда-то далеко.
– Думаю, так оно и было.
– А куда?
На секунду Паркеру захотелось солгать, но он не сделал этого:
– О моем доме. О матери.
– Ты думаешь, она скучает о тебе?
Паркер пожал плечами:
– Сомневаюсь, что она вообще заметила, что меня нет. Мои проблемы до нее больше не доходят.
– Жесть.
– А как насчет тебя?
Нэйт заерзал:
– Что насчет меня?
– Как ты думаешь, твои родители беспокоятся?
– Вообще-то Даг и Кэти ни о чем особо не беспокоятся, – сказал он. – Но, думаю, в последние тридцать шесть часов они, возможно, пересмотрели свои взгляды. И не такое бывало, верно? Иногда случаются весьма странные вещи.
– Например, то, что твои родители беспокоятся о тебе?
Нэйт ухмыльнулся и изобразил пальцами, что стреляет в него из пистолета:
– Вот именно.