– Чулки в сеточку, черные лифчики и туфли на каблуке нужны? – поинтересовался Стиккан.
Майор ответил, что, естественно, женщины должны взять с собой весь необходимый инвентарь.
– А плетки и прочее? Наручники, резиновые маски?
Майор ответил, что наручники точно не нужны, но можно нижнее белье из черного кружева, и пусть не забудут красные подвязки! Стиккан все внимательно записал.
– Да, еще небольшая информация для Ойвы. Некоего Хеммо Сииру освободили из тюрьмы две недели назад. Бродит здесь озабоченный, пистолет, говорят, купил. Это все.
Майор Ремес прокутил в Рованиеми еще два дня, истратил уйму денег и забыл обо всем на свете. Когда он наконец вернулся с огромным грузом в Куопсувара, Ойва Юнтунен немного пожурил его за опоздание. Но за деньги не ругал, а пафосно произнес:
– Наши не скупятся.
Майор истопил баню и потер Ойве Юнтунену спину. Тут он смутно припомнил, что созванивался со Стикканом.
– Говорят, твой Хеммо Сиира уже на свободе.
Ойва Юнтунен застыл.
– Сиира!
Но тут мужчин отвлекли – на улице залаяли собаки. Что-то случилось.
Часть 3
Глава 16
Утром восьмого октября саамская бабушка Наска Мошникофф занималась своими обычными делами: она встала, сварила кофе, накрошила в кружку вкусного лапландского сыра и вышла по нужде за угол дома. Ночью выпал снег и уютно укутал белым одеялом ее крошечную избушку – домик был чуть больше игрушечных, в которых играют дети на юге Финляндии. Не видно стало провалившейся крыши. Летом ураган прошелся над их деревней Севеттиярви и опрокинул Наску, когда та ходила за дровами. Тогда и крышу проломило, следующим летом Наска собиралась ее хорошенько заделать. Злило только, что вода капала прямо на кровать. Особенно ненавидел протекающие крыши древний лохматый кот Наски. Он любил спать у хозяйки в ногах и никак не мог привыкнуть к постоянной сырости.
Наска вспомнила, что, раз на дворе восьмое октября, сегодня ей исполнится девяносто лет. Так и есть: с Покрова прошла ровно неделя, Покров-то был в первый день октября, это Наска хорошо помнила. Она была православная, как и все эвакуированные из Печенги саами[3]. Многократно принимала она участие в крестном ходе и миллионы раз за свою жизнь осеняла грудь крестом.
Наска зажгла перед любимой домашней иконой лампадку, перекинулась новостями со святым Димитрием. Через посредство Димитрия поблагодарила она Господа за отпущенные ей дни и за то, что ее дети всегда были относительно здоровы и достойно жили, каждый у себя. Младший скоро будет лет пятьдесят как съехал.
Только никак не могла она найти в себе силы поблагодарить за участь мужа своего Киурелия. Его тогда силой взяли в царскую армию и отправили на войну, а куда – того Наске никто не сообщил. Она уже и не помнила, как та война и называлась… Но мужа туда забрали и в войну держали, и с тех пор его так никто и не видел. То ли война поглотила Киурелия, то ли заблудился он в огромном мире, кто знает? Наска помнила лишь то, что муж был скорее добрым, правда, иногда ее поколачивал. Все же она лучше себе Киурелия бы оставила, чем войне-то отдавать. Проще было бы детей прокормить, если б Киурелий помогал.
Наска загасила свечу и стала одеваться. Затем вышла из дома, смела с крыльца и с дорожки только что выпавший снег, принесла пару охапок дров. Дала поесть коту по кличке Ермак. В честь праздника решила сварить суп из оленины. Мясо стоило дороже, чем рыба, но Наска была не жадная:
– Раз в жизни человеку девяносто лет бывает!
И только Наска нарядилась в воскресное платье и лучшие свои ботинки, как во дворе появились две машины. Такого уже несколько месяцев не было. «Господи-господи! Никак приехали забирать меня в Инари, в дом престарелых», – мелькнуло в голове у старухи. Она спешно причесала жидкие волосы и вышла на порог встречать гостей. Нужно быть с ними поласковей, а то снова заведут речь о переезде. У нее свой дом, куча дел, какого черта ей срываться в дом престарелых, пожилому человеку?!
– Добро пожаловать, гости дорогие, – поприветствовала приехавших испуганная Наска.
Делегацию возглавлял начальник службы социальной защиты. Так-то парень неплохой, но всегда является с каким-нибудь неприятным делом. То налоговую квитанцию требует заполнить, то заявление написать на соцпомощь или опекунство. Как будто в жизни человека и так мало неприятностей! Глава социальной службы Хемминки Юрьеля ввел своих людей в дом. Среди сопровождавших его были Синикка Ханнуксела, заведующая больничным отделением дома престарелых, Эвертти Тулппио, журналист газеты «Народ Лапландии», писавший под псевдонимом Эверди, и странствующий этнограф Сакари Пол-Тиитто. Этнограф тащил магнитофон, редактор – фотоаппарат и вспышку, медсестра – теплый плед, а заведующий отделом соцзащиты – букет цветов. Хемминки Юрьеля протянул цветы Наске и вежливо поклонился.
– Поздравляем! Вы сегодня, Наска, самый старый представитель народа колтта-саами в области, вот вам букет в знак признания! Этот день значим еще и тем, что сегодня вы, Наска, еще и стали старше всех среди представителей народа саами в Финляндии!
Репортер Тулппио подтвердил: с тех пор как Риету прошлой весной умерла, во всей Финляндии не осталось ни одного колтта-саами старше девяноста. Он уже представлял заголовок: «Поговорили со старейшей представительницей саами. С Наской Мошникофф – начистоту».
– Нужно выяснить, а может, ты, Наска, еще и старейшая колтта-саами в мире! Вот это была бы сенсация: «Наска Мошникофф – старейшая живая саами». Наска развернула букет. Очень удивилась, что цветочки цвели буйным цветом, несмотря на октябрь месяц.
– Да что вы, не надо было… Что жены-то ваши скажут, как узнают, что вы их цветы сорвали да мне принесли! – разволновалась именинница.
Наску успокоили: цветы куплены в киоске. Женщина из дома престарелых укрыла старуху теплым пледом и усадила в кресло. Цветы она хотела поставить в вазу, но, не найдя, сунула цветы в двухлитровый жестяной бидон и поставила на край печи. Скоро вода в бидоне закипела, и по хижине разлился пьянящий цветочный аромат. Наска это заметила, переставила бидон с плиты на пол, заодно помешала суп из оленины. Через час суп будет готов. Старуха подсчитала количество гостей. Глубоких тарелок было всего три, сама она могла поесть из мелкой, ей-то все равно. Хорошо бы незаметно помыть кошачью миску, тогда всем гостям тарелок хватит. Но сперва, конечно, следует выпить по чашке праздничного кофе. Наска разлила напиток в чашки, велела макать в него булочки и брать сыр.
После кофе глава социальной службы и репортер закурили. В груди у Наски засвистело, но она старалась делать вид, будто табачный дым ей совершенно не мешает. Этим господам бесполезно жаловаться на астму. А если по глупости и скажешь – возьмут и увезут с собой. Так вот и Киурелия тогда забрали. Всегда так было: если забирают, так либо на войну, либо в больницу. Из этих поездок человек живым домой не возвращался.
Этнограф включил магнитофон и сунул микрофон Наске чуть не в рот. Старуху эта дурная болванка раздражала: приезжают тут всякие, а потом непонятными штуками в лицо тычут! Неужели и так не слышно? Обязательно в рот совать? Что с них взять! Ничего не поделаешь, придется вспоминать.
Гости наперебой стали уговаривать Наску рассказать о прошлом. Они смеялись и говорили, что это очень важно. Пленки поместят в архив, потом кто угодно сможет прийти в университет, послушать их и переписать себе. Когда Наска спросила, для чего это делается, ей ответили, что так положено. Все это культурное наследие, которое не должно кануть в Лету.
– Спросите у тех, кто помоложе, они лучше помнят, – попыталась увильнуть Наска, но и это не помогло. Спрашивали именно стариков, ведь они могут умереть… Это, конечно, не про Наску, а просто на всякий случай, чтобы не дай бог что-то важное не пропало «во мраке могильных холмов», как поэтично выразился этнограф Пол-Тиитто.
Наска стала вспоминать. Она рассказала о детстве, проведенном в деревне Суоникюля в Печенге, вспомнила молодость и зрелые годы. Чего не помнила, добавила от себя. Стали спрашивать о Печенгском православном монастыре, и Наска сказала, что была там в услужении сразу после того, как забрали на войну ее Киурелия, и что ее младший сын, которому скоро шестьдесят, прижит от игумена того самого монастыря. Этнограф поспешно выключил запись. Заговорили о другом.
Тем временем Наске удалось незаметно спрятать кошачью миску под юбку. Старуха вышла во двор к колодцу – как будто за водой, а сама сполоснула миску и с чистой посудиной вернулась в дом. Суп из оленины закипел, Наска накрыла на стол и еще полчаса вспоминала и наговаривала на магнитофон старые истории о Печенге. Затем сели обедать.
После еды этнограф Пол-Тиитто стал вытягивать из Наски все, что она помнила о войнах, которые ей довелось пережить. Старуха пережила четыре или даже пять войн. Все согласились, что это огромное достижение! Репортер Тулппио щелкал фотоаппаратом, время от времени просил героиню выйти во двор. Наску сфотографировали сидящей на крылечке, поднимающей из колодца ведро с водой и стоящей перед сараем с охапкой дров. Все сошлись во мнении, что двор старушки выглядел очень романтично. Этнограф брал то один предмет, то другой и спрашивал, что это за штука и для чего она в хозяйстве у саами. В сарае Наска, помахав перед носом этнографа тупым топором, сказала:
– Записывай, сынок. Это топор. Мы, саами, им дрова колем!
Все это Наску уже утомило. Короткий осенний день клонился к ночи, а ей еще даже не удалось вздремнуть. Очень хотелось плюхнуться в кровать, но она не осмеливалась: вдруг гости подумают, что она старая и дряхлая. Зевалось, конечно, но тут уж ничего не поделаешь.
Медсестра обратила внимание на щелкающие зубные протезы. Она попросила вытащить их, прополоскала и посмотрела на свет.
– Вот, бабушка Наска, поедете в церковь, там вам новые зубы сделаем. В доме престарелых снимут слепки, а в Рованиеми поставят хорошие зубы. Все за счет общины.