«Да, это с легкой руки Марты я оказался тут, – продолжал он рассуждать по извечной привычке людей сваливать вину на другого, но все же вовремя спохватился. – А при чем тут Марта?..» Ей-то, может быть, и хотелось видеть его героем, но она никогда ни прямо, ни намеком об этом не говорила: он сам, мучаясь ревностью, решил, что в блистательном офицерском мундире будет неотразим, скорее завоюет ее сердце... Да, чего уж скрывать, так оно и было...
Но какой смысл теперь ворошить прошлое, если там уже нельзя ничего исправить. Нужно попытаться изменить что-то сейчас. И Апостол внимательно всматривался в узкую и едва видневшуюся полоску зари, мерцавшую на краю непроглядной ночи. Окрыленный надеждой, он видел в этой маленькой полоске свое спасение...
«Начать все заново! – радостно убеждал он себя. – Шаг за шагом продвигаться вперед без сомнений и колебаний. Надо потихоньку исправлять то, что я, одурманенный самоуверенностью, напортил...»
В сердце его зародилась пламенная надежда, что все еще поправимо, и он мучительно искал для этого путей. По утрам, возвращаясь с наблюдательного пункта в свою «берлогу», он усталый валился на топчан и засыпал мертвым сном.
Несколько дней спустя, под вечер, бегло осмотрев батарею, Апостола опять навестил капитан Клапка. Был он свеж, бодр, даже, пожалуй, весел – с чего бы? Апостол удивился, но ничем не выразил своего удивления. По его понятиям, дела шли из рук вон плохо и радоваться было нечему.
– К сожалению, ничего утешительного сообщить не могу, – коротко доложил поручик. – Вот уж несколько ночей он не подает признаков жизни.
– Это вы о ком? – не понял Клапка. – Ах, вот вы о чем! Плюньте на него. Охота вам была этим заниматься? Дался вам этот прожектор! Выбросьте из головы, Болога!
Апостол ушам своим не поверил. Недели не прошло, как Клапка чуть ли не рыдал, трясся как осиновый лист, говорил, что его вздернут из-за этого прожектора, с ужасом рассказывал про лес повешенных, и вот на тебе – они чуть ли не поменялись ролями: Клапка утешает Апостола и просит «выбросить из головы» этот прожектор.
– Перетрухнул я тогда... казнь эта... воспоминания... все смешалось... одно к одному... – как бы отвечая на мысли Апостола, благодушно сообщил Клапка. – Я думал: полковник – деспот, изверг... А оказалось, что он милейший и добрейший человек... Ах, вы же не знаете, мы не виделись... Четыре дня подряд он меня вызывал и всячески расспрашивал... Я думал: ну, допечь меня решил, извести вконец... Не выдержали у меня нервишки. Выложил я ему все как на духу, за что, мол, и как перевели меня сюда... Ну, разумеется, не все, кое-что утаил; клялся и божился, что чист я как стеклышко и зря меня заподозрили... Полковник внимательно выслушал, подумал и говорит: так часто бывает, приклеют человеку ярлычок ни за что ни про что, он с ним всю жизнь и таскается, в грязи вываляют, и попробуй тогда отмойся... Понимаешь, Болога, ни словечка упрека, что обманул я его поначалу... ни словечка... Поговорили мы с ним о Вене, об оперетках, об Америке, словом, подружились... Мне кажется, теперь он ко мне расположен всей душой. Сегодня наведался, якобы для проверки, а сам сразу ко мне... Посидели, поговорили по душам. Это ли не свидетельство полного расположения? Между прочим, он мне в знак особого доверия сообщил важную новость...
Легкомыслие капитана раздражало Апостола, и, не выдержав, он прервал поток его болтовни:
– Знаете, капитан, по мне, что особое доверие, что особое недоверие – две стороны одной медали!
– Ну уж нет! Не скажи! Не скажи! – смеясь возразил капитан. – Перегибаешь, перегибаешь палку... Я лично предпочитаю доверие!.. Что ж, по-твоему, среди них (он указал пальцем вверх) невозможен порядочный человек? Ты глубоко неправ, дружище! Я убежден, что полковник – свой, не сомневайся... Уж я-то в людях разбираюсь! Кстати, новость касается нас с тобой: нашу дивизию перебрасывают, а на наше место прибывают остатки дивизии с итальянского фронта... Но это между нами!..
– Значит, опять прокатитесь на итальянский? – хмыкнул Апостол.
– Ошибся, дружище, вовсе нет! – в тон ему весело ответил Клапка и торжественным шепотом добавил: – На румынский!..
Вспомнить бы ему вовремя, что Болога румын. Но, увы, было поздно – птичка вылетела. Апостол изменился в лице и, не глядя на капитана, переспросил:
– На ру?..
Слово «румынский» комом застряло у него в горле, выговорить его он не смог.
– Прости, дружище, совсем забыл... совсем выпустил из виду... – растерянно пробормотал капитан.
Не в силах прийти в себя, Апостол вскочил и стал метаться но землянке, как раненый тигр по клетке.
– Успокойся, Болога... Отнесись к факту философски... Надо быть фаталистом... – неуверенно попытался утешить его Клапка.
Апостол резко остановился, в упор взглянул на капитана, да так, что у того сразу пропала охота шутить. Лицо его стало покорным, детским.
– Философски? – гневно переспросил Апостол. – Можно ли к такому относиться философски... Это же чудовищно!.. Чудовищно!..
Бревенчатый потолок, казалось, дрогнул от мощи его голоса и ответил протяжным стоном. Клапка испуганно ухватил поручика за руку и погладил по рукаву, как бы умоляя говорить тише, и Апостол, как ни странно, в самом деле перешел на шепот:
– Чудовищно!.. Преступно!..
– Конечно, это ужасно и тебе нелегко, – все еще испуганно озираясь, заговорил капитан. – Я тебя понимаю и от всей души сочувствую, но кому легче? Мне? Я в еще худшем положении! Да и не я один. Ты можешь утешаться тем, что по ту сторону фронта сражаются твои земляки, братья, сражаются за твое освобождение. А на что надеяться таким, как я, кроме бесславного конца... где-нибудь на виселице?
Апостол ничего не ответил и в полном отчаянии сел. Капитан, решив, что его доводы вполне убедительны, с еще большим жаром продолжал:
– Вся эта чертова война чудовищна и преступна. Но самая преступная из всех стран, конечно же, Австрия. Я понимаю, когда люди сражаются и гибнут за свои национальные интересы, это служит им поддержкой и утешением. Но заставить порабощенных сражаться за свои оковы – верх всякой безнравственности... И в этой бездне преступлений что значит чье-нибудь маленькое преступление? Кто нас вообще видит и замечает? Кому ведомо и интересно, что творится у нас в душе?..
– Так что же делать? – раздраженно и нетерпеливо перебил Апостол.
– Ничего. Поступать как все. Положиться на судьбу, – уверенно произнес капитан. – Куда все, туда и ты. Замкнуться в себе и жить своей маленькой жизнью... Наступит ли конец войне, конец света или просто смерть от пули – все одно... Во всех случаях это принесет избавление душе...
Апостол будто очнулся от глубокого сна.
– А я не хочу! Понимаешь, не хочу!.. Не хочу так жить и не хочу умирать... Я хочу жить, как живут люди... Жить!
Клапка понимающе улыбнулся.
– Кто же этого не хочет, Болога?.. И я, как ты знаешь, меньше всех хочу умереть. Я же ради жизни своей пошел даже на... Да что там церемониться, на явное предательство... Я знаю, ты меня осуждаешь, и, конечно, прав... Но так оно было!.. А сейчас мне кажется, что мертвые счастливее живых, им уже не больно, у них нет укоров совести... Завидую мертвым!..
Апостол его не слушал, точнее, не слышал; спокойный и уверенный тон капитана уже не задевал сознания. И, как бы желая утвердиться в чем-то своем, продуманном, Апостол спросил:
– А ты уверен, что нас переводят?..
Капитан на мгновение задумался, прервав свои рассуждения, и твердо ответил:
– Совершенно уверен. Сменная дивизия уже в пути. Со дня на день прибудет. Ну, недельку, может, мы еще покантуемся, а там – в Трансильванию...
Болога посмотрел на него таким жалобным и затравленным взглядом, что Клапка опять испуганно умолк, опустил глаза, будто его ни с того ни с сего заинтересовали грязные, давно не чищенные ботинки. Руки, лежащие на коленях, слегка подрагивали. Апостол помедлил и опять зашагал из угла в угол; несколько раз он останавливался, сжимал ладонями виски, словно у него разболелась голова, и снова начинал метаться по землянке. Прошло минуты две, а может, и больше.
– Слушай... капитан... – сказал вдруг Апостол, остановившись перед Клапкой. – Ты мне должен помочь!.. Больше мне обратиться не к кому. Похлопочи за меня, подай рапорт, чтобы меня перевели куда-нибудь... куда угодно, лишь бы... Ты понимаешь?.. Сделай доброе дело!..
Клапка онемел, вытаращив свои выпуклые темные глаза.
– Придумай какую-нибудь причину... Не могу же я воевать против своих... – продолжал уговаривать Апостол. – Я согласен на все... любой фронт, итальянский... хоть к черту на рога... Только не... Умоляю!.. Иначе мне хана... И я, трижды герой, погибну ни за понюшку!.. Для меня отправка туда – верная смерть... А я хочу еще пожить...
Апостол с размаху уселся на топчан и закрыл лицо руками. Клапке почудилось, что плечи у него вздрагивают и он плачет. Растерявшись, он и сам готов был заплакать. Он сделал несколько глотательных движений, пытаясь вымолвить хоть слово, но не мог... Махнув рукой, он отвернулся, и на глазах у него и в самом деле появились слезы.
В мрачной, сырой землянке стало еще печальней. По стенам отплясывали причудливые блики свечи.
Апостол, казалось, успокоился, хотя продолжал сидеть, закрыв лицо руками.
– Вот и хорошо, что поостыл, – ласково произнес капитан. – А теперь давай трезво обдумаем ситуацию... В конце концов, мы мыслящие существа, хотя и солдаты... Это я к тому, что недавно в штабе генерал заявил, мол, солдату думать не полагается... Мы несколько отступим от этого замечательного правила, пошевелим мозгами... Прежде всего не надо пороть горячку... А теперь сам подумай, Болога, могу ли я тебе помочь? Я чех... А для начальства все чехи потенциальные предатели и дезертиры. Мое заступничество только испортит дело. Думаешь, зря у нас за спиной установлены пулеметы? Они призваны поднимать наш боевой дух!.. Кончится тем, что нас обоих возьмут на заметку. Печально, но факт... Чех. да еще с подмоченной репутацией, берется хлопотать за румына! Это уже само по себе подозрительно... Я и не знаю, кто в таком деле мог бы тебе помочь, разве что генерал Карг, если бы, конечно, он был человеком, а не... солдафоном... Вот так-то, дружище...