Небо прояснилось, тьма рассеивалась, а ветер все еще гудел заунывно, все еще завывал тоскливо, будто пел свою гнусную песню хор ангелов преисподней... И как бы следствием первородного греха, во всяком случае, непосредственным его продолжением и дополнением, в Бологе вновь родилась мысль о переходе фронта. На этот раз он не стал гнать ее от себя, принял как достойную и уважаемую гостью, и кто знает, чем бы кончилась эта встреча, если бы не приход капрала, который пришел сменить своего командира по его же приказу, хотя Болога об этом напрочь забыл...
Как ни странно, Апостол нехотя расставался со своим уединением. Он возвращался на батарею, протискиваясь за спинами солдат, уснувших в обнимку с винтовками, перешагивая через улегшихся прямо на сырую землю. И, возвращаясь по извилистым траншеям, в самом конце первого окопа лицом к лицу столкнулся с капитаном Червенко.
– Из-за тебя сон потерял, Болога! – с горечью признался русин. – Что ж ты наделал? Зачем раздолбал прожектор, а? Убийца света! Понимаешь, кто ты? Убийца света!
– Разве там свет? – парировал Апостол и, указав на грудь, сказал: – Свет вот он где!..
– Может, и твоя правда, – согласился капитан. – Свет и страдание... А еще целый мир... Все покоится тут... – грустно проговорил Червенко, и глаза у него просияли.
Апостол, пригнувшись, перебежал открытую местность и снова по зигзагообразным окопам протискивался к своей батарее. В душе у него была вера и покой, будто он окунулся с головой в реку добродетели.
9
В полдень он все еще спал, и разбудил его резкий телефонный звонок. Апостол с таким испугом вскочил на ноги, будто на него рушился потолок. Спросонья он не сразу понял, в чем дело. Телефон надрывался, и Апостол наконец сообразил снять трубку.
– Алло, Болога? – узнал он барственный и развязный тон штабного адьютанта. – Это ты? Полковник срочно велел тебе отправляться к его превосходительству... Генерал желает тебя видеть! Не мешкай, беги! Только поначалу загляни к нам, полковник да и я тоже желаем тебя поздравить... Молодчага! Можно сказать, спас честь девизии! Полковник говорит: «Четвертая медаль ему обеспечена!» Повезло тебе! В рубашке родился!..
Час спустя Апостол трясся и автомобиле штабного офицера, встреченного у полковника. Узнав в чем дело, капитан предложил Бологе подвезти его, сказав, что и сам направляется в штаб. По дороге он громко выражал восторг, говорил, что несомненно за прожектор полагается медаль, потом добавил, что это не только его мнение, но и полковника, да и многих других офицеров штаба, потому что этот прожектор был у всех бельмом на глазу. Апостол помалкивал. На груди у него и так поблескивали три медали за доблесть. Он вспомнил, как мечтал о первой. Каким жалким, ничтожным и заурядным чувствовал он себя, пока не получил ее. Ему казалось, что он один обойден наградой, и переживал это как тяжкое бесчестье. Чего он только не делал, чтобы заслужить ее, – подставлял лоб под пули, рисковал головой. И когда полковник перед всем строем приколол ему эту первую медаль, он был на седьмом небе от счастья, будто его произвели в фельдмаршалы... Отныне он мог считать себя настоящим солдатом, мог смотреть своим боевым товарищам в глаза, имел право жить на этой земле...
В штабном дворе Апостолу неожиданно встретился поручик Гросс, ему как инженеру-саперу часто приходилось бывать в штабе.
– Привет, философ! – насмешливо поздоровался с ним Гросс. – Что? Прибыл за очередной медяшкой? Сколько ты ради нее человеческих жизней ухлопал?
– Слушай, Гросс! – задетый за живое, резко оборвал его Апостол. – Можно подумать, что ты ангел во плоти! Ты, что ли, не выполняешь своего долга?
– Долг я выполняю, а долги возвращаю, – усмехнулся в ответ Гросс. – Но у нас с тобой разные задачи. Моя задача спасать людей, а твоя их уничтожать! Я строитель, а ты варвар, разрушитель!.. И уж что касается рвения выслужиться...
– Послушай тебя, так ты прямо-таки пацифист. Жаль, что и у
тебя слова с делами расходятся, – успокоившись и стараясь попасть в тон Гроссу, сказал Апостол. – На словах мы все миротворцы...
– Ну-ну! Погляжу я на тебя, как ты отличишься на румынском фронте через недельку! – прервал его веселье Гросс. – Что ты тогда заноешь?
– Я просто запишусь в другой хор! – резко оборвал Апостол.
Гросс хотел было спросить, каким образом Апостол собирается это сделать, но тут на крыльце появился важный и сановитый фельдфебель, служивший при штабе.
– Господин поручик, его превосходительство ждет вас! – торжественно возвестил он. – Прошу!
Маленький упитанный генерал Карг с грозно торчащими под носом усами и грубыми, резкими чертами лица, пронзительным, ястребиным взглядом воззрился на вытянувшегося перед ним поручика Апостола Бологу, сверкнув глазами из-под густых и мохнатых бровей. Он как бы нехотя поднялся из-за стола, заваленного бумагами и картами, и пошел навстречу Бологе. Апостол почему-то всегда робел при встрече с генералом Каргом. Сколько он себе ни внушал, что бояться ему нечего, какой-то безотчетный страх овладевал всем его существом, как только он приближался к двери его кабинета. Вот и сейчас он вел себя, как напроказивший школяр перед классным наставником, а не офицер, отличившийся в бою и ожидавший высокой награды...
Генерал тряхнул головой, как бы желая сбросить с лица мрачное выражение, и ему это в самом деле удалось, но улыбнулся он такой жуткой и неестественной улыбкой, что Апостолу стало не по себе.
– Поздравляю! Поздравляю, Болога... Молодец! Отличился! Я решил лично тебя поздравить, непременно лично, ты заслужил!..
Голос у генерала был неприятный, лающий; даже когда он старался говорить ласково или шутливо, казалось, что он бранится.
Апостол с некоторым даже подобострастием, пригнувшись, пожал протянутую ему руку и коротко, по уставу, доложил, как ему удалось уничтожить вражеский прожектор. Докладывая, он смотрел прямо в лицо генералу, видел его широкие ноздри с торчащими оттуда пучками волос и подумал, что по ночам ему, должно быть, тяжело дышится и храпит он ужасно. Генерала он не видел с самого дня казни. Его превосходительство снисходительно выслушал доклад, одобрительно несколько раз кивнул головой, а в конце даже дружески похлопал Апостола по плечу.
– Я представил тебя к высокой награде. Думаю, что командование меня поддержит и ты получишь золотую медаль!.. Что ж, заслужил! Мне нужны такие храбрецы!.. Молодец, Болога! Горжусь тобой! Приятно, что у меня в дивизии есть такие офицеры!..
Ему хотелось сказать еще что-нибудь менее официальное, приятное, но, привыкнув выражаться казенными фразами, он не находил больше никаких других слов, поэтому, помолчав, громко повторил:
– Горжусь... горжусь тобой!..
И опять протянул Апостолу руку, давая понять, что аудиенция окончена. Но поручик вдруг проявил неслыханную дерзость: глядя прямо в глаза генералу, он без тени смущения произнес:
– Ваше превосходительство, разрешите к вам обратиться с небольшой просьбой.
У генерала от возмущения даже брови полезли на лоб. С частными просьбами было принято обращаться в другое время, и каждый желающий должен был заранее записаться на прием. Болога же не только обошел эту формальность, но и нарушил установленный этикет и регламент аудиенции. Однако генералу Каргу не хотелось гневаться на только что отличившегося офицера; скрепя сердце он осклабился своей волчьей пастью и сказал:
– Говори, Болога, я слушаю... Мне доставит удовольствие исполнить твою просьбу...
И вдруг на Апостола будто нашло озарение: он понял, что ничего не добьется своей просьбой, что просьба его покажется генералу в высшей степени нелепой и тем самым подозрительной. Холодный пот выступил у него на лбу. Он растерялся, умолк, не зная, как поступить, и понурил голову, как провинившийся школьник. Генерал недоумевающе смотрел на него и ждал. Прошло около минуты. Молчать и дальше было нельзя, нужно было на что-то решиться, и Апостол решился. Он поднял голову и хрипловатым, будто после сна, голосом произнес:
– Ваше превосходительство... Мне сказали... я узнал, что нашу дивизию переводят на другой фронт... Если так, то я желал бы... мне бы хотелось... я бы просил...
– Просите, Полога, смелей, смелей! – подбодрил его генерал Карг, не понимая, куда он клонит.
– Оставьте... Позвольте мне остаться на этом участке фронта, – наконец выдавил Апостол душившую его фразу. – Мне необходимо... или отправьте меня на итальянский фронт...
Генерал, все еще ничего не понимая, досадливо взглянул на поручика, усы у него, казалось, еще больше встопорщились.
– Что ж, оставайтесь... Хотя мне жаль терять такого храброго солдата... Но если уж вам так хочется... Оставайтесь... Хотя здесь все-таки лучше, чем в Италии...
– Готов и туда, ваше превосходительство! Я был уже несколько месяцев на Добердо, и уж лучше...
Лицо Апостола просияло; казалось, гора свалилась у него с плеч. Он благодарно взглянул на командующего и облегченно вздохнул.
– Оставайтесь, оставайтесь... – задумчиво повторял генерал Карг. – Хотя я предпочел бы, чтобы вы служили y меня... Нам предстоит высокая миссия сражаться в Трансильвании!.. Это обезьянье племя... валахи осмелились выступить против империи... Ну и всыплем мы им!..
И тут его осенила внезапная догадка, он нахмурил лоб и, отступив на несколько шагов, взглянул на поручика острым, буравящим взглядом ястреба, готового наброситься на добычу. Несколько секунд оба молчали. Стало так тихо, что было слышен скрип колес проезжавшей где-то совсем вдалеке телеги. Перед окном кабинета, облепив ветки ясеня, весело гомонили воробьи. Апостол даже зажмурился, чтобы не видеть этого устремленного на него кровожадного, ястребиного взгляда.
– Вы что же... румын? – пролаял вопросительно генерал.
– Так точно, румын, ваше превосходительство! – не задумываясь, ответил Апостол.
– Румын?! – угрожающе переспросил генерал, как бы ожидая, что Болога передумает и исправит ответ.