– Румын! – уверенно и твердо подтвердил Апостол и расправил плечи.
– И вам кажется, сударь, что вы просите о маленькой услуге?.. – ястребиный взгляд снова пробуравил его насквозь, – Вы, очевидно, считаете свою просьбу вполне невинной?.. Так? Вы полагаете, что между врагами нашего отечества существует некое различие? Так?..
Апостол, не дрогнув, выдержал этот инквизиторский взгляд и сам удивился своему хладнокровию и дерзости. С такой же стойкостью он вел себя во время вражеской осады и атаки, хотя знал, что на этот раз враг силен и грозен и сломить его не удастся. Спокойно и твердо отвечал он на все вопросы, словно перед ним был не суровый и беспощадный генерал Карг, а какой-нибудь добрейший и благорасположенный друг-приятель.
– Я, ваше превосходительство, воюю уже двадцать восемь месяцев и не раз смотрел в глаза опасности. Долг свой я всегда исполнял честно, не щадя ни сил, ни крови своей, ни даже самой жизни. Но поступаться своими чувствами, идти на сделку с совестью...
Генерала даже передернуло, точно в грудь ему вонзился клинок. В ястребиных глазах его сверкнул зловещий огонь, казалось, сейчас он испепелит Апостола, набросится на него, сомнет, затопчет сапогами.
– Что? Сделку с совестью?!. Да как вы осмеливаетесь?.. Да за одни такие слова я могу вас отдать под трибунал!.. Вздор!.. Солдат руководствуется приказом командиров, а не чувствами... Совесть – это не ваша забота!.. Совесть для солдата прикрытие трусости! Вы просто трус! Да, да, трус!..
Апостол пытался возразить, но генерал не дал ему и слова вымолвить, он задыхался от гнева:
– Молчать! Ни слова больше!.. Запрещаю! Каждое ваше слово заслуживает пули! И этого труса я сам представил к золотой медали за доблесть! Нечего сказать, удружили!..
Он обжег поручика ледяным презрением, отвернулся, пробормотав какое-то немецкое ругательство, и стал нервно теребить бровь своей унизанной перстнями, пухлой дамской ручкой.
У Апостола ни одни мускул на лице не дрогнул. Как ни странно, чем больше бушевал генерал, тем уверенней и спокойней держался Апостол. Когда ему показалось, что генерал несколько поостыл, он как ни в чем не бывало продолжил:
– Ваше превосходительство, я никогда не стал бы к вам обращаться, если бы не надеялся, что найду в вашей душе отклик и понимание... Обращаюсь к вам как человек к человеку...
Генерал, что-то ворча себе под нос, стоял отвернувшись у окна. Слова Апостола опять вывели его из себя, он обернулся.
– Я не признаю такого рода просьб и не разговариваю с подобными офицерами... Ясно?.. – уже более спокойно добавил он. – Я и так слишком много времени вам уделил... Неблагодарный!..
Ястребиные глаза снова исторгли презрение, он горделиво уселся за стол и стал шумно ворошить и перекладывать с места на место бумаги. Болога, помедлив мгновение, козырнул, повернулся, прищелкнув каблуками, и размеренным шагом направился к двери. Генерал с любопытством проводил его взглядом и, как только поручик вышел, яростно стукнул по столу кулаком. Удар пришелся как раз по карте, испещренной тысячью линий и значков. Этот странный жест до смерти напугал вошедшего с докладом адъютанта, он хотел тихо ретироваться.
– Поручика Бологу взять под строжайшее наблюдение, – искоса взглянув на него, прошипел генерал. – Строжайшее! Ничуть не удивлюсь, если он вздумает перебежать на сторону врага... Ну и солдаты! Ну и армия!
Адъютант осторожно приблизился к столу, молча положил на него какой-то пакет и, повернувшись на цыпочках, направился к двери, боясь, как бы генерал не обрушился на него.
Апостол вышел во двор, спустился с крыльца и осмотрелся. Все здесь было ему знакомо. Дощатый забор окружал с трех сторон огромный двор, и лишь со стороны улицы тянулась каменная ограда с широкими, распахнутыми настежь воротами. В глубине двора у большого амбара стояло несколько возов и открытый автомобиль, тот самый, на котором Апостол приехал сюда. Большой каменный дом под черепицей, размером с добрую казарму, был весь выщерблен пулями и осколками снарядов, а перед ним, прочно вцепившись корнями в землю, росло пораненное войной дерево, и в его листве весело гомонили воробьи... По небу струилась нежная тихая голубизна. Неяркое солнце смотрело на мир взглядом смешливого деревенского простачка, у которого вокруг глаз разбегаются тысячи мельчайших морщинок. Земля, согретая его скупым теплом, омытая вечерней росой, пробуждала в сердце радость и надежду... Апостол стоял, подставив лицо солнцу и впитывая его ласковый свет. На душе было так хорошо и легко, словно он выплакался вдрызг. Сомнения оставили его, теперь он твердо знал, что ему делать. Мысли следовали одна за другой, как бусинки, и он мог их нанизывать на ниточку, как нанизывают настоящие бусинки...
Выйдя со двора, он увидел возле столовой машину с провиантом, готовящуюся ехать на передовую. Не раздумывая, он влез в нее и уселся на какой-то ящик. Ему хотелось как можно скорей добраться к себе на батарею...
10
Уже смеркалось, когда он вернулся в свой дивизион и решил заглянуть на командный пункт к Клапке. В просторном блиндаже капитан был один, он сидел за столиком и писал письмо домой. Появление Апостола его обрадовало, он вскочил с места, бросился ему навстречу, протягивая обе руки.
– Поздравляю, поздравляю, дружище!.. От всей души, ей-богу!..
– Интересно, с чем же это ты меня поздравляешь, капитан? – горестно усмехнувшись, спросил Апостол. – Разве что с новой медяшкой за доблесть?
– За доблесть! Именно за доблесть, проявленную в разговоре с генералом. Ты вел себя выше всех похвал! – одобрительно сказал капитан.
– Так! Любопытно! – удивился Апостол. – Оперативно сработано!
– Ничего не сработано. Я догадался по твоему горящему лицу, – патетично воскликнул Клапка. – Можешь мне и не рассказывать, в твоих глазах можно читать, как в открытой книге... Ты молодец! Как бы мне хотелось быть таким же храбрым! Да веди мы себя все, как ты, давно не было бы рабства!
Трус любит восторгаться смелостью других. Тем самым он как бы приобщается к чужой славе. Несмотря на свое заявление, Клапка все же горел желанием узнать подробности встречи с генералом. Апостол принялся ему рассказывать, и красочное его повествование то и дело прерывалось восторженными восклицаниями слушателя.
– Как же ты теперь? – с тревогой спросил капитан, дослушав до конца.
В глазах Апостола загорелись веселые искорки. Он насмешливо поглядел на своего приятеля и как о давно решенном и само собой разумеющемся деле, растягивая слова, ответил:
– Ну... очень просто... Как только стемнеет, перейду к русским!
От неожиданности Клапка открыл рот. На лбу у него выступили капельки пота. Он пугливо обернулся: не слышал ли кто? Уже одно только выслушивание таких «безобидных» признаний сулило хорошо намыленную веревку.
– Ты шутишь! – просительно произнес Клапка, хотя его уже колотило как в лихорадке. – Что за вздор! Брось молоть чепуху! Хочешь, чтобы нас обоих вздернули на одном суку? Будем болтаться рядышком, как две кочерыжки...
Апостол усмехнулся, блеснув яркой белизной зубов.
– Еще месяц назад я бы сам плюнул в лицо всякому, кто предложил мне такое! Но за этот месяц, да что там говорить, за последние три дня я совершенно переродился... Я думаю, что раньше был другим, чужим самому себе, человеком... Знаешь, капитан, душа человеческая как кладовая со множеством отделений: одни наполнены истинными ценностями, другие – всякой ерундой. Можно прожить целую жизнь, и не подозревая о существовании богатства, пользуясь одними лишь пустяками. Это очень обидно, правда?.. Но отделения с пустяками более доступны и сразу бросаются в глаза, а те, что заполнены сокровищами, надо еще разглядеть, увидеть, открыть, они за семью замками. Но коли ты открыл в себе сокровища, ты уже не можешь довольствоваться ерундой... Скажешь, самообман? Пусть так!.. Может, истинные ценности открывает нам лишь смерть... Но заблуждение наше приятно. Не будь этих наших представлений или иллюзий об истинных ценностях, жизнь потеряла бы для нас всякий смысл. Без этого мы не отличались бы от клопов... Я открыл в своей душе такие сокровища и должен хранить их как зеницу ока, чего бы мне это ни стоило!..
– Какие сокровища? Какие ценности? – возмутился капитан. – Что за несусветный бред! Ты бредишь, Болога! Несешь чепуху! Все это плод твоего больного воображения! А реальность вот она – война! И сопутствует ей смерть! Слышишь, смерть!.. Оставь свои бредни! Зачем усложнять и без того невыносимую жизнь?..
– Слушай, капитан, если ты мне доверяешь, тем более любишь, как ты говоришь, прошу тебя, воздержись от подобных оценок и толкований! – раздраженно заявил Болога и продолжал: – Пожалуйста... прошу тебя, воздержись... Думаешь, мне это легко далось? Ошибаешься. Мне пришлось отказаться от выработанного мировоззрения. Я сбросил его, как сбрасывают старую, обветшавшую одежду, не согревающую тела, не прикрывающую наготу... Думаешь, не страшно было остаться нагишом под ураганом жизни, но я это преодолел... Я не стал прикидываться одетым, не стал напяливать на себя случайное чужое тряпье, хотя и ощущал смертельный холод. И я выстоял. Ни метель, ни дождь, ни град, ни ветер не сломили меня. Теперь никто не заставит меня надеть старую, пусть даже подновленную одежду! Никто и ничто! И я прошу тебя тоже не делать таких попыток!.. Завтра наверняка начнется смена частей. Мне нельзя медлить ни минуты. Иначе все пойдет прахом: я окажусь с вами всеми на румынском фронте... А это невозможно!..
– Слушаю тебя и ушам своим не верю. Ты болен, Болога, – жалобно проговорил Клапка. – У тебя жар. Ты же лезешь в петлю! Пойми, что генерал теперь, не спуская глаз, будет следить за каждым твоим шагом! Тебя сразу же сцапают, ты и шага не сделаешь, как тебя сцапают...
– Потому я и ухожу сегодня, а не завтра, – твердо ответил Апостол.
– Идешь на виселицу! – в отчаянии произнес капитан и потрогал шею, будто пытался с нее снять уже затянувшуюся веревку. – Просто не знаю, как быть... ты связываешь меня но рукам и ногам... Умоляю тебя!..