Апостол поднялся и, сухо кивнув, направился к выходу. Но Клапка, внезапно решившись, встал у него на пути.
– Никуда я тебя не пущу! – произнес он угрожающе. – Не пущу! Ясно тебе?.. Я твой командир. И как командир приказываю тебе остаться здесь! Приказываю!
– Тогда уж возьми и напиши рапорт, – с расстановкой произнес Апостол и пристально поглядел на него. – Только учти, я застрелюсь...
Клапка в отчаянии схватился за голову, бил себя кулаками по голове и шепотом приговаривал:
– Идиот! Форменный идиот!.. Как же мне тебя образумить?.. Как тебя образумить, скажи?..
Апостол подошел к нему и любовно обнял за плечи.
– Может быть, ты и прав по-своему, капитан... Может, я поступаю неразумно, но иначе я поступить не могу. Прощай! Не поминай лихом! Обнимемся напоследок!
Клапка сначала опешил, потом, расчувствовавшись, обнял его и поцеловал в обе щеки. На пухлом лице его выступил пот, на глазах – слезы, растроганный до глубины души, он прошептал:
– Прощай, друг!.. Несчастный друг! – Он еще раз крепко обнял Апостола и долго не отпускал, потом даже оттолкнул легонько. – А может, ты одумаешься?.. Передумаешь... Подумай, а? Обещай мне, по крайней мере, еще подумать... Если тебя схватят – это будет ужасно!.. Ужасно!.. Невыносимо!..
– Прощай! – тихо произнес Апостол и поспешно вышел из блиндажа.
Темнело. Но на западе небо еще было розовым от лучей заходящего солнца. Апостол торопливо зашагал к себе на батарею. Вдруг он застыл как вкопанный, прислушиваясь: капитан Клапка нетерпеливо и требовательно окликал кого-то.
– Телефонист! Телефонист!.. – доносился из блиндажа его голос.
Апостол усмехнулся и подумал: «Подстраховывается, чтобы его не заподозрили в соучастии...»
11
Сизый туман расстилался над унылым и безмолвным полем. Бескрайняя, голая, изрытая снарядами, с одинокими деревьями лежала вокруг захваченная войной, бесплодная земля, исчерченная ломаными линиями окопных траншей и похожая на грубо смятую и брошенную серую оберточную бумагу.
Добравшись до своей батареи, Апостол пристально стал вглядываться туда, где за несколькими рядами окопов находилась та точка, то место, где он провел всю прошлую ночь. Отыскав ее глазами, он мысленно отправился дальше, сквозь колючую проволоку, через мертвое пространство в пятьсот восемьдесят три метра к русским окопам, куда ему предстояло уйти сегодня ночью.
«И начнется для меня иная жизнь, непохожая на ту, какую я вел до сих пор», – грустно подумал он.
В землянке давно дожидался Бологу его заместитель, которому не терпелось услышать, как приняли поручика в штабе дивизии и о чем с ним говорил командующий. Апостол в двух словах изложил всю историю, разумеется, утаив существенную ее часть, и сразу же перевел разговор на служебные дела. Он сказал подпоручику, что теперь надо держать ухо востро: как бы москали не предприняли атаки, воспользовавшись сменой частей. Подпоручик, желая показать себя великим стратегом, согласился, что такое вполне возможно, если русские пронюхали о перемещении дивизий, и предложил исключить из числа наблюдателей нижние чины, а дежурить самим. Апостол в ответ предложил ему тут же занять пост и обещал сменить его после полуночи, часа в два. На том они и расстались.
Как только подпоручик ушел, Апостол сел писать письма матери и Марте. Ему хотелось хотя бы обиняками уведомить домашних, что оставаться дальше в армии он не может и скоро его жизнь коренным образом переменится... к лучшему... Но, написав полстранички, он подумал, что письмо могут перехватить и использовать во вред адресатам. Тут же разорвав листок на мелкие клочки, он принялся заново изучать карту, выбирая наиболее подходящий маршрут для перехода фронта. За этим занятием и застал его Петре, принесший в судках ужин.
– Наконец-то ты явился меня покормить, я голоден как волк! – сознался Апостол, решив, что ему и в самом деле не мешает основательно подкрепиться, так как еще неизвестно, скоро ли ему удастся в следующий раз поесть.
После ужина он прилег отдохнуть, наказав разбудить себя ровно в час. Выспаться он тоже решил на всякий случай – впрок.
В час, как было условлено, Петре его разбудил. Апостол чувствовал себя бодрым и отдохнувшим, будто проспал всю ночь. Он тут же собрал и побросал в вещмешок все необходимое, мельком оглядел блиндаж, не забыл ли чего важного и нужного, затем, подумав, выложил из кармана все, кроме револьвера, на случай, если постигнет его неудача и будет грозить веревка, – и решительно направился к выходу.
– Помогай вам бог, господин офицер! – напутствовал его в дорогу Петре.
Хотя это было обычное его напутствие, на этот раз оно прозвучало для Апостола многообещающе и весомо, он даже приостановился, вознамерившись попрощаться с денщиком за руку, но передумал и молча вышел из блиндажа...
Издалека тянуло сыростью, предвещавшей скорый дождь. Глядя на хмурое небо с бешено несущимися тучами, Апостол порадовался: погода была как раз под стать его намерению, вот-вот должно было задождить.
Проходя мимо блиндажа Червенко, Апостол решил ненадолго заглянуть к русину. Выло только половина второго, у Апостола еще оставалось в запасе полчаса. Капитана он нашел в слезах, склонившимся над раскрытым томом толстой Библии, которую он по всем фронтам таскал с собой.
– Ты что? – испугался Апостол. – Ты что плачешь? Плохие вести из дому получил?
– Не-е-е... – замотал головой капитан. – Я один как перст на земле... древо без корней, – с отчаянием добавил он. – Нынче ночью русские войска пойдут в наступление...
Лучше бы он дал Апостолу пощечину, лицо поручика стало бледнее мела. Хотя он сам сказал подпоручику о предполагаемой атаке русских, но сказал только для того, чтобы иметь возможность дежурить на передовой и осуществить свой план. Настоящая же атака могла его разрушить...
– С чего ты взял? – с сомнением спросил Болога. – Я только что из штаба, там ни о какой атаке не слыхать...
– Слушай меня, Болога, – печально изрек капитан, – только меня слушай... Разведка еще вчера обнаружила подозрительное движение у москалей, значит, сегодня – атака... Вот увидишь... Я редко ошибаюсь, у меня чутье верное, потому как...
Минут десять он нудно и велеречиво говорил о своем предчувствии, потом стал объяснять, почему атака начнется именно сегодня, а не завтра, все это был чистейший вздор, и Апостол не рад был, что навестил полоумного русина.
Вырвавшись на свободу, вдохнув свежий сырой ветер, Апостол немного успокоился и подумал, мало ли что может втемяшиться в голову маньяку, говорящему только о скорой смерти, о великом возмездии да о страшном суде...
Бедный подпоручик наконец-то дождался своего сменщика, лязгая зубами от холода.
– Среди пехотинцев поговаривают, будто ночью начнется атака, перед рассветом, – сообщил ему Апостол. – Вы ничего не заметили?
– Брешут! – уверенно отмахнулся подпоручик. – Тишь да благодать. Вот только холод проклятый. Замерз как цуцик... Пехота, она вроде пуганой вороны – куста боится... Москали тоже не дураки, чтобы атаковать, когда мы на своих местах, дождутся, когда мы снимемся, вот тогда и ударят...
Довод показался Апостолу убедительным. Он пожал руку подпоручику, пожелал ему выспаться и видеть приятные сны. Впервые подпоручик пришелся ему по душе. «Конечно же, – подумал он, – москали не дураки, чтобы лезть на рожон, когда можно погодить и ударить наверняка...»
Привыкнув к темноте, Апостол внимательно вглядывался во вражеские позиции, пытаясь обнаружить там какое-то подозрительное движение или услышать шум. Но там было тихо и спокойно, как на кладбище. Вдруг совсем рядом треснул ружейный выстрел. Апостол вздрогнул – вот оно, началось! Хотя но характерному звуку он сразу понял, что выстрелил кто-то свой. Все же сердце у него дрогнуло. Вскоре опять послышалась стрельба, шла она где-то далеко, на другом фланге фронта. Апостол прислушался и успокоился: обычная перестрелка всполошившихся часовых.
Часа в три ночи он позвонил на батарею, велел пустить ракету на всякий случай. В ее зеленоватом свете открылось все пространство ничейной полосы, безмолвное, безжизненное, страшное. Справа, нарвавшись на проволочные заграждения, повис труп. Это был убитый своими же по оплошности и нерадивости позавчерашней ночью разведчик. Апостол поглядел на несчастного, покачал головой и стал внимательно выверять тот путь, который определил по карте. До самых русских позиций тянутся через мертвую зону размытый дождями и заросший травой старый окоп... До него было метров двадцать... Возле наблюдательного пункта росло несколько кустиков, потому и выбрали это место... Значит, кусты... Дальше чернели две огромные воронки от снарядов, по ним ползком можно было добраться до старого окопа, а там уже до неприятельских траншей рукой подать... Несколько слов по-русски он, слава богу, выучил, это дело нехитрое... Главное, доползти...
Ракета погасла.
Апостол решил дождаться пяти часов, когда начнет светать. Тут-то и можно будет отправиться в путь. Но до пяти было еще далеко, целых два часа... Продумав все до мелочей. Апостол совершенно успокоился и терпеливо ждал рассвета. Время тянулось медленно, так медленно, как тянется тихое, плавное течение большой широкой реки.
Внезапно Апостолу пришло на ум, что русские наверняка отнесутся презрительно к перебежчику, да еще офицеру... Но тут мысли его были прерваны каким-то неясным, подозрительным гулом. Прошла, казалось, целая вечность, и вдруг где-то позади в тылу раздался оглушительный взрыв, земля дрогнула, словно раскололась надвое... За первым взрывом последовал второй, потом третий... И началась плотная, яростная артиллерийская подготовка. Со страшным грохотом сотрясалась земля, охваченная ураганным огнем и дымом.
«Что же это такое? – испуганно подумал Апостол, торопливо взглядывая на часы: стрелки показывали ровно четыре. – Неужто они все-таки начали атаку?.. Как же так?.. Просто не верится!»
Как Апостол понял, первые залпы пришлись по батареям, свои орудия отвечали нестройно, робко, по-видимому застигнутые врасплох внезапным ударом.