«Надо же что-то делать!» – подумал Апостол, схватив телефонную трубку и прислушиваясь к этой усиливающейся артиллерийской дуэли.
Вдруг послышался нарастающий свист и сразу вслед за ним оглушительный грохот. Мгновенно все вокруг потонуло в пыли, грязи и дыме, будто вырвавшемся из преисподней. Когда дым рассеялся, Апостол увидел слева от себя огромную черную воронку.
– Все! Пехоту искромсают в фарш! – сказал он вслух, все еще не соображая, что же ему предпринять.
Прошло минуты две. Снаряды рвались вокруг него, близко, рядом. Опять послышался нарастающий страшный свист, сердце у Апостола сжалось от ужаса, и в голове пронеслось: «Это в меня!»
Грохот был такой сокрушительной силы, будто небо раскололось над головой, брезентовый навес с угломера сорвало и унесло куда-то. Апостол почувствовал тяжелый удар по голове, ощутимый даже сквозь каску, грудь обожгло резкой болью. Он пошатнулся и хотел ухватиться за угломер, но в этот миг его подбросило взрывной волной высоко вверх и грохнуло об землю с такой сокрушительной силой, что он успел лишь подумать напоследок: «Все! Мне конец», – и мысль оборвалась как нитка...
ЧАСТЬ II
1
В единственное окно больничной палаты сквозь ветки старой груши проникал серый холодный зимний свет, ложась оловянными бликами на плиточный пол между двумя железными койками. Стены палаты, казалось, впитали в себя стоны раненых, предсмертные вздохи умирающих, лекарственный запах больницы и тепло кафельной печки, отапливаемой из коридора.
На застеленных чистых койках в серых казенных халатах лежали молча два офицера, устремив глаза в потолок. У изголовья обеих коек висело по табличке, на одной значилось: «Поручик Болога», на другой: «Поручик Варга». Столики возле коек были завалены лекарствами, тут же лежали температурные листки, судя по которым все худшее и опасное уже миновало.
Первым долгое молчание, очевидно, привычное еще с тех самых пор, когда раненым было не до разговоров, нарушил поручик Варга.
– Послушай, Болога, скажи что-нибудь! – взмолился он, приподнявшись на локте и взглянув на соседа. – Что же ты молчишь как проклятый. Ведь так и с ума сойти недолго. Тоска такая, хуже шрапнельной раны!
Болога повернул к нему бледное, исхудалое за время болезни лицо и ничего не ответил, только скупо улыбнулся. Варга, так и не дождавшись от него ни слова, снова улегся навзничь, подложил руки под голову и стал размышлять вслух:
– Считай четыре месяца валандаемся по госпиталям да лазаретам, все ближе и ближе к фронту. Ох, до чего же мне осточертели все эти врачи, да сестры, да перевязки... Скорей бы домой, в отпуск...
Болога опять ничего не ответил.
Когда его доставили в лазарет со сквозным осколочным ранением правого легкого, врачи строго-настрого запретили ему открывать рот, и за три долгих месяца он настолько привык молчать, что слова из него и клещами нельзя было вытянуть. Молча ему хорошо и легко думалось, и никакие воспоминания не имели над ним власти, словно чья-то мягкая и добрая рука взяла и стерла их. Когда он впервые очнулся после беспамятства в прифронтовом лазарете, над ним склонились доктор Майер и Петре, но он никого не узнал, а лишь ощутил радость, что остался жив. Радость была так велика, что он опять впал в беспамятство. Вторично он очнулся в санитарном поезде все с тем же чувством радости и тут же опять провалился в пропасть. И лишь на третий раз окончательно пришел в себя уже в госпитале. Вокруг стояли врачи в белых халатах.
– Ну, что, покойничек, – обратился к нему с улыбкой доктор с седыми бакенбардами и как смоль черными усами, – воскрес наконец? Шесть суток ты был на волосок от смерти...
Апостол счастливо улыбнулся запекшимися от лихорадки и жара губами и через силу прошептал:
– Я здоров как бык... Ничего не болит...
На самом деле еще недель семь вокруг него кружила смерть. Кроме осколка в груди, у него оказался перелом шейки бедра.
– Удивительно, как вы выжили! – диву давался черноусый врач с седыми бакенбардами. – Просто удивительно! У вас неистощимый запас жизненных сил. Другой бы на вашем месте давно отдал богу душу.
Нога вскоре зажила, и Апостола перевели в санчасть, поближе к фронту, между тем как в госпиталь прибывали все новые и новые раненые. В полковом лазарете он провалялся еще добрый месяц, лежал в боксе один-одинешенек на первом этаже в конце коридора. Петре дежурил подле его койки дни и ночи, стараясь предупредить любое желание. Каждое утро после врачебного обхода Петре проникновенно читал вслух «Сон богородицы», и Апостол, хоть и не в силах был еще понимать слова, умиленно слушал его. Само чтение и присутствие Петре действовали на него успокоительно. От Петре Апостол узнал, что с ним стряслось в ту самую ночь... Когда атаку русских успешно отбили, Петре после полудня отправился на розыски «господина офицера» и с трудом нашел его, раненного в грудь, лежащим на дне глубокой ямы, да еще засыпанного землей – и приволок в лазарет. Рассказ денщика напомнил Апостолу, как он оказался на передовой в ту ночь и чему помешала начавшаяся атака русских. В нем опять проснулось острое желание бежать... Но он подумал, а случайно ли то, что с ним произошло? Не есть ли это перст божий? Не знак ли это судьбы? Три дня он мучался, ища для себя выхода, и в конце концов пришел к смиренному выводу, что с судьбой спорить бессмысленно и спасет его только смерть. Однако смерть теперь казалась ему куда страшней, чем румынский фронт. Напрасно он пытался раздразнить свое самолюбие, обвинить себя в трусости, ничего у него не получалось – жажда жизни была сильней его и упорно нашептывала: «Главное – это ты, а уж потом все остальное!»
И однажды ночью во время бессонницы его вдруг осенило: нет, не зря судьба распорядилась с ним именно так! Она дала ему указание. Зачем переходить к русским, когда можно перейти к своим? Кем он будет для русских, как не перебежчиком, трусом, дезертиром, шкурником, спасающимся от войны в плену? А для румын? Человеком, не пожелавшим предавать свой народ, повернувшим оружие против истинных врагов... Как же он сразу этого не понял, почему испугался румынского фронта? Спасибо судьбе, что надоумила его. Надоумила и нс дала умереть... Теперь он знал доподлинно, что, если у человека есть цель, искать убежища в смерти – малодушие.
С этого дня в душе его наступила тишь, мысли, как верные рабы, оберегали его покой. Но постепенно в нем росла неприязнь ко всем окружающим, чужим для него людям, неприязнь к врачам, лечившим его, к сестрам милосердия, ухаживающим за ним, к офицерам, лежавшим обок с ним. Он был рад, что врачи запретили ему говорить, это освобождало его от необходимости общаться с кем бы то ни было. Как-то в госпиталь прибыл сам генерал Карг, сопровождаемый целым выводком щеголеватых штабных офицеров, прибыл специально для того, чтобы вручить Апостолу золотую медаль за доблесть. Апостол, воспользовавшись данным ему правом молчать, не произнес в ответ предусмотренные ритуалом слова благодарности и верности присяге.
А месяц назад к нему в палату подселили поручика Варгу. Апостол обрадовался старому приятелю. Варгу ранило той же ночью, что и Апостола, ранило в левую ногу, и он тоже долго мотался но разным госпиталям, пока не попал сюда. Варга красочно описал Апостолу события той памятной ночи: поначалу русские атаковали весьма успешно и выбили пехотинцев, дойдя чуть ли не до артиллерийских позиций, но потом внезапным контрударом противника удалось отбросить на исходные рубежи и закрепиться. В этом бою искрошили почти два полка, больше всего полегло кавалеристов. Вот и Варга пострадал, его зацепило осколком, да так крепко, что какой-то недоумок хирург чуть не оттяпал ему напрочь ногу, чуть не оставил калекой на всю жизнь. Хороша была бы картина – гусар без ноги! Но грех жаловаться, ему еще повезло, а вот две тысячи человек полегло ни за что ни про что... И после всего пережитого о нем даже не упомянули в военных реляциях! Ну не свинство ли? Но ничего, он еще свое возьмет, вот только бы для начала отхватить отпуск и отправиться домой...
Разглагольствования Варги начали мало-помалу раздражать Апостола, наполняя его глухой неприязнью. Он удивлялся, как мог прежде терпеть этого самовлюбленного словоблуда и солдафона. Чтобы избавиться от его откровений, Апостол заказал себе целую стопку книг и, не отрываясь, читал все дни напролет, пытаясь найти ответ на мучившие его вопросы. Две недели подряд он читал, и все впустую. Никто не мог объяснить ему, почему добро так непрочно и уязвимо, почему оно так часто оборачивается злом. Кого бы он ни читал, ему все казалось, что герой не имеет ничего общего с действительностью, сух, абстрактен и ненатурален, как математическая формула. Тот, кто писал все это, свято верил в непогрешимость своего житейского опыта и требовал, чтобы люди обязательно были вот только такими и ни в коем случае не смели быть вот этакими, что добродетельны они, когда поступают вот так, а если не так, то злы и порочны. Живые души укладывались в мертвые схемы, внушая иллюзию, будто и жизнь можно слепить, как захотел или задумал. Но жизнь всегда обгоняет нас, потому и оказываются несостоятельными все самые лучшие, самые научные наши для нее рецепты, она прекрасно обходится без них. создавая все новые и новые коллизии, над которыми бьется жалкий человеческий ум, не умея ни постигнуть их, ни предусмотреть. Вот, к примеру, сейчас столкнуто лбами огромное число государств, миллионы людей, но разве можно предугадать, как поведет себя каждый отдельный человек и какие губительные последствия могут повлечь за собой его незаирограммированные действия. Так что и искать в книгах истину бессмысленно. Каждая книга не более как щепотка пыли на дороге, песчинка в пустыне. Они только запутывают тебя, затягивают в водоворот слов. А твое дело помнить и заботиться о своей совести, чтобы она не кровоточила...
Неожиданно Апостол получил письмо от Клапки с изъявлениями дружеских чувств и описанием фронтовой жизни на новом участке. В короткой приписке капитан сообщал, что и на новом месте они воюют против русских, и только против них. Апостол не придал значения этим словам и подумал: «Мало ли что, все еще может измениться...»