е?.. Доказательства налицо...
Капитан нехотя надломил ледяную корочку молчания и с какой-то грустной безнадежностью возразил:
– Что значат доказательства в сравнении с человеческой жизнью...
Красиво очерченные губы поручика искривила ироническая усмешка, он наслаждался своим превосходством.
– Вы забываете, что мы воюем... Что значит одна человеческая жизнь в сравнении с судьбой страны, сотен и тысяч человеческих жизней!.. До сантиментов ли?.. Жалеть изменника – значит потакать измене!.. Сразу видно, что вы запасник...
– Да, вы правы, – поспешил согласиться Клапка. – Я не кадровик... До войны был адвокатом, имел свою контору...
– И я тоже не военный. Учился в университете, грыз, как говорится, гранит науки и от реальности был весьма далек. Только здесь и столкнулся лицом к лицу с настоящей жизнью и понял: война единственный двигатель прогресса!..
Горькой усмешки капитана было куда как довольно для ответа, и все же он решился на большее.
– Война – двигатель прогресса? Какого? Средств и орудий для убийства?..
Щеки самолюбивого поручика ярко вспыхнули, и, готовясь защитить свою правоту, он лихорадочно искал какого-нибудь разительно веского довода, но на ум как назло не приходило ничего подходящего и достойного. Утопающий искал соломинку и нашел: из села, обхватив тяжеленную скамейку, трусцой бежал запыхавшийся, вспотевший капрал.
– Одну минуточку, капитан, – извиняющимся голосом проговорил поручик Болога и, повернувшись к своему избавителю, окатил его потоком брани: – Ты что это приволок, болван? Стол обеденный? Ну можно ли на такое взобраться, балбес?.. Впрочем, какое мне дело? Стану я портить себе кровь! Не мне поручено!.. Ну и достанется вам от генерала, задаст он вам перцу!.. Что стоишь как пень? Поставь скамью, вдави ножки в землю, еще ниже... вот так... Все вам подскажи, сами ни бум-бум!.. Что за народ!..
Картинно воздетые к небу руки вдруг опустились – поручик заметил приближающуюся группу офицеров во главе с командиром дивизии, генералом, – маленького росточка, румяненьким, упитанным человечком с торчащей из-под мясистого носа щеточкой усов. Шел генерал бодрой, молодцеватой походкой, похлопывал себя по блестящему голенищу стеком, а рядом, то обгоняя его, то оказываясь у него за спиной, семенил седоусый, высокий, пузатый капитан-претор[1], держа в руке свернутую трубкой бумагу.
– А вот и генерал, значит, и осужденного ведут, – радостно объявил поручик и подмигнул капитану.
Капитан испуганно раскрыл огромные навыкате глаза, словно увидел перед собой привидение.
Исполненный служебного рвения, бравый поручик бросился к генералу и, лихо козырнув, доложил:
– Ваше превосходительство, я пришел сюда чуть раньше и обнаружил отсутствие скамейки.
– Как! Нет скамейки? – недоволным голосом переспросил генерал и уничтожающе посмотрел на разом сникшего, перепуганного претора.
– Пришлось принять меры, – как ни в чем не бывало продолжал поручик, стараясь успокоительным тоном утешить всполошившегося претора. – Я распорядился, и скамейку принесли.
Но претор уже ничего не слышал. В паническом ужасе он побежал вперед, не обращая внимания на вытянувшегося перед ним капрала, оглядел все вокруг наметанным глазом и, успокоившись, изобразил на своем подвижном лице подобие сладчайшей улыбки, хотя адресована она была, увы, не предприимчивому поручику, а его превосходительству, командиру дивизии, господину генералу.
И тут же беззаботная улыбка опять сменилась паническим ужасом.
– Капрал, где палач?
– Не могу знать, господин претор. Вы только насчет ямы приказывали, а насчет палача не...
– Молчать! Кретин! – истерически завизжал претор. – Фельдфебель! Фельдфебель!.. Да что же это? Развал!.. Ваше превосходительство, ни палача, ни фельдфебеля... – стал он жаловаться генералу, как бы ища у него поддержки. – Совсем распоясались... Приказов не выполняют... Развал!.. Полный развал!..
Чахоточного вида фельдфебель появился у виселицы, будто из-под земли вырос.
– Ты где шляешься, паршивец? – угрожающе простонал претор. – Смотри, попомню я тебе... Где палач?
– Тридцать суток ареста! – взмахнув стеком, рыкнул генерал и, тронув двумя пальцами щеточку усов, распорядился: – Немедленно назначить другого палача!
– Капрал, вы назначаетесь палачом! – торопливо распорядился и претор и облегченно вздохнул.
– Как так? Господин претор!.. За что же?.. Христом-богом молю... Увольте! Помилуйте... – взмолился капрал.
Претор совершенно растерялся и, в отчаянии, сбитый с толку, опять стал жаловаться генералу на недисциплинированность подчиненных. Генерал, взбеленившись, прошипел сквозь зубы:
– Прекратите, капитан!.. Делайте свое дело!..
Вечерело. На тропинке под охраной четырех конвоиров, вооруженных винтовками с холодно поблескивающими кинжалами штыков, и в сопровождении старенького священника показался осужденный в накинутой на плечи шинели с поднятым воротником и в фетровой шляпе. Шел он спокойной, размеренной походкой, опустив голову, а следом тянулась целая вереница солдат и офицеров, запыленных, грязных, оболваненных уродливыми металлическими касками, в видавших виды линялых мундирах, пропахших въедливой окопной вонью. Людей этих намеренно привезли с фронта зрителями на казнь.
Бедный капрал затравленно и тупо смотрел в рот чахлому скелетоподобному фельдфебелю, который с важностью давал ему необходимые наставления.
Налетавший порывами пронизывающий сырой ветер изредка ворошил листья, гнал их в сторону кладбищ, дул в спины идущим, как бы принуждая их убыстрить шаг.
Осужденный приблизился и остановился у края свежей могилы, заглянул в ее зияющую пасть и невольно содрогнулся.
– Господь милостив, – сочувственно пробормотал священник, увидев это движение, и поднес к губам арестанта крест для целования.
– Вы, батюшка, не там стали, вам вон куда, – пронзительным голосом скомандовал претор и указал на место под виселицей. – Фельдфебель, что же ты рот раззявил? Мне твою службу исполнять прикажешь?..
Осужденный, священник и конвоиры переместились туда, куда указал претор. И тут же вокруг них сомкнулось тесное кольцо людей в военной форме. Тягучая тишина повисла в воздухе, все молчали, словно бы боясь потревожить чуткий сон истомленного страданием больного. Томительную тишину эту нарушили лишь печальные всхлипывания ветра да стук солдатских ботинок.
– Слушай, доктор, надолго это затянется? – придержав за рукав пробирающегося сквозь толпу дивизионного врача, шепотом спросил Апостол Болога.
– Не знаю, сам увидишь, – так же шепотом отвечал врач, высвобождая руку и продолжая протискиваться вперед. – Да расступитесь же, господа, дайте пройти!
Воспользовавшись случаем, поручик Болога тоже продвинулся вперед вместе с доктором и оказался чуть ли не у самой виселицы. В горле у него пересохло, сердце забилось гулкими, равномерными, тяжелыми барабанными ударами. Но чувствовал он себя счастливым, оттого что все-все увидит и разглядит, и, чтобы справиться с треплющей его лихорадкой возбуждения, он оглядывался вокруг, ища знакомых и приятелей среди этих обескровленных, иссушенных и выжатых войной людей с приплюснутыми, неузнаваемыми под тяжелыми касками лицами. Справа шагах в трех от него, насупив мохнатые, сросшиеся на переносице брови, томился ожиданием и нетерпением генерал, а с ним рядом, ловя каждое движение смертника, изнемогал от боли, тоски и отчаяния поручик Гросс, ближайший его приятель последних месяцев. Взглянув на Гросса, Апостол Болога почему-то вспомнил о своем недавнем знакомце – капитане и, поглядев по сторонам, нашел его стоящим за спиной генерала: бледный, испуганный капитан держался за щеку, будто у него ныли зубы.
«Вот они, моралисты! – злорадно подумал Болога. – Не успел с поезда сойти, как примчался поглазеть на кровавое зрелище, а еще дерзает учить меня гуманности, будто я зверь, в лесу воспитывался...»
В эту минуту кто-то больно сжал ему локоть. Болога обернулся.
– Червенко! – удивленно протянул он. – Вот уж невидаль так невидаль! Тебя-то каким ветром сюда занесло?.. Ах, вас пригнали с передовой... Прости, брат, забыл... А я... я, понимаешь ли, был членом трибунала...
Капитан Червенко ответить не успел, потому что воздух вспорол резкий, пронзительный голос претора:
– Всем отступить на три шага!.. Быстрей! Быстрей!..
Толпа заколебалась, прянула назад, разбилась на кучки, и перед виселицей образовалась небольшая плешь, где одним-единственным уцелевшим волоском торчал не сдвинувшийся с места генерал. Очутившись лицом к лицу с осужденным, командир дивизии взглянул на него хищным, ястребиным взором и даже как-то угрожающе встопорщил щеточку своих усов. Но осужденный, казалось, ничего вокруг не видел, глаза его смотрели вдаль, туда, где, изгибаясь дугой и заслоняя почти весь горизонт, высилась крутая железнодорожная насыпь. Сердце Апостола Бологи невольно и болезненно сжалось при виде этих ясных карих глаз, смотрящих с такой пронзительной отрешенностью, так проникновенно и чисто, без тени злобы, раскаянья или страха; и скорее душой, нежели слухом Болога уловил тихие слова смертника, обращенные к священнику: «Скорей бы конец!»
Мохнатые гусеницы генеральских бровей пришли в движение, сползлись у переносицы, образовав новую щеточку, подобную той, что красовалась над верхней губою; он повернулся к претору и спросил:
– Что он сказал, капитан?
Претор угодливо бросился узнавать, медоточиво выспрашивая приговоренного, не нужно ли ему чего. Но тот, не удостоив его ответом, продолжал смотреть вдаль, поверх людских голов, обезображенных и обезличенных нелепыми касками.
Претор негодующе хмыкнул и укоризненно взглянул на генерала, поджав и без того тонкие губы.
– Внимание! Прошу тишины! – прокричал он раздраженным бабьим голосом, хотя и так стояла каменная, непроницаемая тишина. Скроив брезгливую мину, он взобрался на глинистый холмик у края могилы, притоптал его огромными сапожищами, развернул свернутую трубкой бумагу и стал читать приговор. – «Подпоручик Свобода за измену родине, нарушение воинской присяги, попытку передать неприятелю карту важнейшего стратегического значения и ряд других секретных документов, а также личного оружия – решением военно-полевого суда в составе... приговорен единогласно к...»