– Бред, Болога! Бред! Натяжка! – запротестовал поручик. – Родина – это вовсе не... а...
– Увиливаешь! Уходишь от ответа! – торжествующе воскликнул Апостол. – То-то и оно! Не можешь честно сказать правду! А двух решений тут быть не может!
Варга был обескуражен. Откровенность, прямота и смелость Бологи его смутили. Он не сразу нашелся, что ответить.
– У солдата один закон, – сказал он, – всегда и везде следовать своему воинскому долгу, не нарушать присягу, военную присягу. Солдат не кисейная барышня, чтобы сентиментальничать... А то выйдет черт знает что...
– Значит, солдат не человек! Против закона, долга, присяги идти ему нельзя, а против совести можно! Так, что ли? – накинулся на него Апостол. – А тебе не кажется, что это противоестественно, что это и есть преступление? Грош цена закону и долгу, если он принуждает тебя лицемерить, кривить душой...
Апостол хотел еще что-то добавить, но только досадливо махнул рукой. Этот жест хотя и не мог выразить того, что он хотел сказать, но ясно выразил его убежденность в своей правоте.
Варга оторопело посмотрел на него и удрученно сказал:
– Неужто правда... ты способен на... ты хочешь дезертировать?..
– Хочу? – пожав плечами, переспросил Апостол. – Разве можно такого хотеть? Такой поступок может быть продиктован только велением совести!.. Если совесть мне завтра скажет: уходи, – я не задумываясь уйду, потому что иначе поступить нельзя... И ты поступил бы точно так же... и потому не осудишь меня... Да, Варга, да!..
– Нет, Болога, ты заблуждаешься, глубоко заблуждаешься на мой счет! – сухо и злобно проговорил поручик. – Я так никогда не поступлю и никому не прощу такого! Я ненавижу предателей!..
– Успокойся, Варга, в твоем прощении и в твоем согласии никто не нуждается... Советоваться с тобой не стану... Только... разве что напорюсь на твой эскадрон... Но тогда, надеюсь, в тебе заговорит то, что бьется под грубой солдатской шинелью, и ты пожалеешь старого друга и отпустишь его с миром на все четыре стороны вопреки столь твердым убеждениям...
– Не приведи тебе бог, Болога! – серьезно, почти угрожающе произнес Варга. – Не приведи тебе бог попасться мне тогда в руки, я тебя пристрелю на месте как собаку... При-стре-лю!..
– Ну что ж, Варга, спасибо на добром слове... Постараюсь держаться как можно дальше от тебя, как можно дальше... – рассмеявшись, закончил разговор Апостол. – Зачем портить отношения?..
– Если ты шутишь, Болога, то шутишь опасно. Я лично не шучу!..
– Представь себе, я тоже! – спокойно ответил Апостол, посмотрев ему прямо в глаза.
Поручик Варга был обозлен, Болога вел себя с ним просто оскорбительно: заявить, да так откровенно и нагло, прямо в лицо, что собираешься дезертировать, – видано ли такое... Первым его движением было тут же поставить в известность командование, но... донос... да еще на давнего товарища... «В конце концов, – подумал он, – это и в самом деле не мое дело. Да и мало ли что кому приходит в голову. Некоторые офицеры такое несут, что не приведи господь. И что же, прикажете на каждого доносить? Апостол, по крайней мере, честен, смел и откровенен...»
– Ну и нагородил ты тут, брат! – добродушно заявил он с некоторой нарочитой небрежностью. – Лучше пойдем-ка к генералу да исхлопочем себе заслуженный отпуск!
– И правда нагородил... – согласился Апостол. – Мало ли что скажет человек, когда на душе у него пакостно!.. Пойдем!..
Варга двинулся вперед по грязному, зашарканному коридору офицерского вагона, наполненного светом яркого весеннего солнца. Неожиданно вагон качнуло, да так сильно, что Варга, пошатнувшись, ухватился за стенку, чтобы не упасть, и крепко выругался. Сзади, немного поотстав, шел Апостол, шел он твердой, спокойной походкой, будто качка ему была нипочем.
3
Они миновали вагон третьего класса, набитый до отказа солдатами и штатскими. В узком проходе, сбившись тесной кучкой, сидели на своих узлах и торбах несколько крестьян-венгров и разговаривали шепотом, точно боялись быть услышанными. У самых дверей в закутке беседовал с другой кучкой крестьян худющий, долговязый румынский священник в поношенной рясе и с реденькой бородкой.
Проходя мимо священника и услыхав румынскую речь, Апостол невольно обернулся и вскользь посмотрел на него. Лицо священника показалось ему знакомым. Протискиваясь к самым дверям, Апостол еще раз обернулся. «Да откуда же я его знаю, где я мог его видеть?..» – подумал он.
В следующем вагоне ехал генерал Карг. По коридору разгуливали и норой останавливались у окон офицеры, искавшие счастливого случая приватно поговорить с его превосходительством. Стеклянные двери генеральского купе были задернуты коричневыми шторками. Адъютант вышел в коридор и попросил офицеров говорить потише: его превосходительство не переносит шума... Варга подошел к адъютанту, дружески взял его за локоть, отвел в сторону.
– Гросс сказал, будто командующий хочет нас видеть, – он указал глазами на Бологу. – Справься, дружище.
Адъютант протянул руку Бологе, которого не видел со дня злополучной аудиенции, и вальяжно направился обратно в генеральское купе.
– Попробую! – сказал он, не оборачиваясь.
Минут через пять он выглянул в коридор и, подмигнув, позвал Апостола:
– Болога, иди, его превосходительство ждет тебя...
У Варги лицо удивленно вытянулось, он как бы спрашивал: «А как же я?», на что в ответ адъютант только пожал плечами, как бы отвечая: «На счет тебя никаких указаний не поступило...»
Генерал был в отличном расположении духа. Наконец-то он после долгих и унизительных стараний добился ордена Марии-Терезии. Он сидел, раскинувшись на кушетке и вытянув свои короткие ноги. Повернув к вошедшему смуглое морщинистое лицо, он смерил Бологу взглядом с ног до головы, остался весьма доволен боевой выправкой поручика и улыбнулся.
– Ну, молодцом! – громко одобрил он Бологу и по-барски лениво протянул ему унизанную перстнями пухлую дамскую ручку.
Апостол осторожно пожал ее и тоже ответил слабой улыбкой бескровных губ. На его изжелта-бледном лице выделялись лишь сияющие голубизной глаза, светившиеся внутренним светом. Генерал опять смерил его взглядом с ног до головы и тем же барственным приглашающим жестом указал ему на место рядом с собой на кушетке. Напротив генерала сидели неизвестные Апостолу два человека: сутуловатый полковник и щупленький, с живыми умными глазами майор. Из коридора донесся оживленный громкий разговор, взрыв смеха, адъютант пулей выскочил за дверь и вновь напомнил офицерам, что его превосходительство не переносит шума...
Генерал расспрашивал Бологу, тяжелое ли у него было ранение, в каких госпиталях он лежал, как теперь себя чувствует. Но Апостол понимал, что до всего этого ему нет дела, а интересует его лишь одно – то, что совсем недавно так насторожило поручика Варгу и вызвало у него такое бурное раздражение. Обращался генерал с Апостолом мягко, можно сказать, по-отечески. В конце концов, выдержав незначительную паузу, он выстрелил в Апостола, по-видимому, заранее заготовленным вопросом, хотя и придал ему шутливый оттенок:
– Ну, что, поручик, конец света наступил оттого, что ты едешь с нами?
Спросил, и было видно, что в ответ он ожидает короткого и четкого – нет!
Апостол слегка помешкал, как бы подыскивая подходящие слова, и спокойно сказал:
– Я, ваше превосходительство, не трус, как вам известно, но все же откровенно признаюсь, что в каком-то смысле конец света наступил...
Брови генерала стянулись у переносицы, пухлые пальцы тронули усы, точно собирались их встопорщить.
– В каком смысле? Не понимаю! – грубо и резко спросил он.
На лице Апостола заиграла лучезарная улыбка, и лицо генерала поневоле тоже разгладилось, пухлая рука опять пригладила встопорщенные усы.
– Где-то, не помню где, я читал когда-то, ваше превосходительство, – начал Апостол все с той же безмятежной улыбкой, – что у каждого человека в эмбриональном состоянии мозг и сердце расположены в области головы, и лишь потом сердце опускается и занимает то положение и место, где пребывает потом. И вот я подумал: а хорошо, если бы сердце и мозг не разлучались бы и дальше. Чувства соответствовали бы мыслям, мысли не противоречили чувствам...
Генерал ничего не понял, удивленно и растерянно обвел взглядом окружающих и вдруг громко расхохотался. Живот у него затрясся, усы сами собой встопорщились, лицо напомнило морщинистую скорлупу ореха.
– Ну рассмешил ты меня... рассмешил, – повторял он, вытирая слезы.
Успокоившись, он еще раз конфузливо обвел всех взглядом, как бы проверял, не позволил ли себе лишнего, и тут же рассказал сутулому полковнику, как Болога отказывался ехать на румынский фронт, а он, генерал, не придал этому значения, потому что не может отказываться от таких храбрых и деятельных офицеров. Сутулый полковник вежливо выслушал рассказ и почтительно возразил:
– Ваше превосходительство, я хотя и не румын, но вполне понимаю чувства поручика, тут есть некое нарушение норм... Жаль, что командование и компетентные органы не предусмотрели, как избежать подобных щекотливых положений. Думаю, что боеспособность и монолитность войск от этого только бы выиграла...
Апостол сидел как на иголках. Его так и подмывало вмешаться в разговор, и он с трудом сдерживался. Теперь ему хотелось не умиротворения или покоя, не душевного участия, – ему хотелось вызвать у всех у них озлобление.
Генерал поначалу поморщился, услышав возражение полковника, но потом, по видимому, решил, что лучше проявить великодушие, и глубокомысленно сказал:
– Да-да, вы вполне правы... Так оно, может, и должно поступать... Прежде всего гуманность!.. Но раз командование не распорядилось, то я со своей стороны не имею права... Хотя в отдельных, особых случаях, как, например, с поручиком... следовало бы... Тем более что поручик после тяжелого ранения... Послать его на передовую было бы негуманно... оставим его в тылу, заведовать боеприпасами... Вы довольны? Мы должны проявлять гуманность... Наша армия не в пример другим заботится прежде всего о человеке. Где, в какой другой армии мира военачальник моего ранга стал бы возиться с подобными мелочами? Ведь верно, майор? Я думаю, что на протяжении всей истории человечества не было гуманней армии. А нас еще обвиняют в жестокости!.. Что за неблагодарный мир!..