И, обратившись к вошедшему в купе адъютанту, распорядился:
– Срочно приготовьте приказ о назначении поручика Бологи начальником отдела снабжения боеприпасами.
Адъютант достал блокнот и записал распоряжение генерала. На лицах всех присутствующих выразилось глубокое участие и удовлетворение, один только Апостол почувствовал себя маленьким, обиженным, беспомощным ребенком и готов был заплакать от обиды. Вместо ожидаемых негодования и возмущения он вызвал жалость и сочувствие.
– Ваше превосходительство, как же так, меня, боевого офицера, артиллериста – в интенданты? Помилуйте!
– Нет-нет, голубчик, и но проси! – покровительственно похлопал его по плечу генерал. – Тебе надо понравиться, набраться сил, вот я и подыскал тебе легкую службу... Конечно, я рад, что мои орлы рвутся в бой, но гуманность прежде всего... Тебе нужно поправить свое здоровье... И кто же об этом позаботится, если не я?
Напрасно Полога пытался объяснить генералу, что такая милость для пего – нож острый, что служба на батарее для него стократ целебнее, чем возня с бумажонками в тыловой конторе, генерал и слушать ничего не хотел... И вдруг Апостолу тоже все стало безразлично, ему захотелось вернуться как можно скорей к себе, а главное – уйти отсюда, увидеть еще раз того священника в замусоленной рясе, подойти к нему, познакомиться, поговорить и, может быть, вспомнить, откуда он его знает. Произнеся несколько слов благодарности и извинившись, Апостол поднялся, пожал милостиво протянутую ему дамскую ручку, козырнул остальным и счастливый покинул купе.
Протиснувшись среди крестьян, сгрудившихся в тамбуре, он перешел в соседний вагон и, снова увидев священника в засаленной рясе, тут же узнал его, узнал с первого взгляда!
– Сдается мне, святой отец, что лицо мое вам небезызвестно, – шутливо обратился он к нему и протянул руку.
Священник пугливо отпрянул и побледнел, словно его застали за каким-то недостойным или преступным занятием. Он явно не узнавал Апостола и смотрел в сторону, избегая его взгляда. Апостолу ничего не оставалось, как назвать себя. Лицо священника удивленно вытянулось, хотя недоверие и испуг так и не покинули его. Это был однокашник Бологи по лицею, один из ближайших его друзей, Константин Ботяну.
– И где же находится ваш приход, батюшка? – все так же весело продолжал Апостол.
– Недалеко от Фэджета, где обитает ваше главное начальство или командование, уж не знаю, как оно у вас там прозывается, – все еще не в силах избавиться от испуга ответил священник, может быть, смущаясь еще и тем, что говорит с офицером по-румынски.
– Оказывается, в этой стороне есть румынские деревни? – удивился Апостол.
– Не совсем румынские... скажем, наполовину... Деревня Лунка... Правда, по-венгерски она прозывается...
– Лунка?! – радостно воскликнул Апостол, так и не услышав, как «прозывается» деревня по-венгерски. – Вот так удача! Ведь и мне туда... А помнишь, друг ситный, что и в наших аркадиях тоже была деревня с таким названием... Лунка!..
– Еще бы не помнить!.. Родное не забывается, Апостол... – улыбнувшись, сказал Константин. – Тут и румыны говорят по-венгерски... Привыкли... среди венгров живут... Может, оно так и лучше...
– Чем же лучше? – возмутился Апостол. – Да ведь если так дальше пойдет, ты, батюшка, в один прекрасный день без прихода останешься...
– Чему быть, того не миновать, – философски заметил Ботяну и застенчиво улыбнулся. – На все воля божья... Семь бед – один ответ! Человек ко всему привыкает... Спасибо еще, что живы...
– Были бы твердые идеалы, ничего бы не страшно! – уверенно сказал Апостол.
– Бог – наш идеал, – кротко возразил священник и снова улыбнулся: – И в муках и в радости нам пример... – И шепотом, выдохом закончил: – Бог!..
Ботяну рассказал, как его и еще троих самых уважаемых местных жителей после вступления Румынии в войну власти выслали в глубь Венгрии, под Дебрецен, и бедная матушка с грудным младенцем и престарелой матерью осталась без всяких средств к существованию. Три долгих месяца он о них ничего не знал, думал, погибли, но смилостивился господь, не дал им пропасть, живы и здоровы, ждут не дождутся его обратно. Он стал хлопотать о возвращении домой, ему пообещали, но проходила неделя, другая, третья... а дело не двигалось с места. Сколько порогов он обил, скольких чиновников обошел, просил, умолял, унижался, а все без толку... Отказывали ему под всякими благовидными, а порой и неблаговидными предлогами: то нельзя в прифронтовую полосу, потому что опасаются за его жизнь, то прямо говорили, мол, румыны народ неблагонадежный, то еще что-нибудь и похуже... Тогда он догадался исхлопотать разрешение, чтобы перевели семью к нему, и тут-то власти позволили ему вернуться, правда, с условием, что будет он вести себя тише воды ниже травы... Видать, так господь распорядился!..
Лицо у Апостола становилось то грустным, то улыбчивым, пока он слушал рассказ Константина. Сердце сжималось от боли: сколько же человек выстрадал ни за что! Сколько мучений и унижений выпало на его долю... В ответ он тоже вкратце поведал Константину, как и почему стал военным и попал на фронт.
– Мы с тобой, Константин, непременно еще увидимся и обо всем поговорим по душам! – заверил его Апостол, пожимая на прощание руку.
Константин не то сконфузился, не то испугался.
– Милости просим, – все же любезно ответил он и добавил: – Матушка написала мне, будто у нас в доме бывают и военные... Такое уж нынче время...
Апостол улыбнулся, но улыбка у него вышла недобрая, вымученная.
4
Отдел снабжения боеприпасами расположился на окраине деревеньки Лунка, в избе могильщика Паула Видора. Окна избы смотрели в проулок, узкие сени со всегда распахнутой настежь дверью делили избу на две половины – большая, правда, отведена была под канцелярию, а в меньшей, левой, тоже разделенной надвое, жили начальник канцелярии и сами хозяева.
Апостол принял у бывшего начальника дела: кучу бумаг, папок, ведомостей и реестров. В поезде он совсем не спал и умирал от желания выспаться, поэтому слушал своего предшественника вполуха, сонно, не в силах сосредоточиться. Но как только поручик развернул перед Апостолом карту местности, Болога оживился, будто его окропили живой водой, и с любопытством стал изучать красные и синие отметки, причудливые изломы линий. От слабости и усталости у него внезапно закружилась голова, он чуть было не потерял сознания...
– Ничего не соображаю... Извините, поручик, я уж потом как-нибудь сам потихоньку разберусь, голова гудит как котел, устал...
– Да тут и разбираться не в чем, – быстро заверил поручик, обрадовавшись, что не надо возиться с осточертевшими конторскими книгами. – Карта слегка устарела, надо было бы обновить, да все руки не доходили... Вот здесь, к примеру, к югу от холма стоит гусарский полк, так как на этом участке ожидается атака румын. Впрочем, карта только для ориентации и знакомства, склады боеприпасов находятся там же, где указано на карте, а больше нам и нс требуется ничего знать. Остальное не наша забота...
Чтобы он наконец ушел, Апостол торопливо сунул ему руку и через силу улыбнулся.
– Бледный вы какой-то, видать, не совсем еще поправились, – сказал на прощание поручик. – Вам бы отдохнуть, не утруждать себя слишком, отлежаться...
Апостол ничего не ответил, его и впрямь шатало от слабости, в какой-то миг он даже ухватился за стол, чтобы не упасть, но снисходительная жалость чужого человека было ему неприятна.
В канцелярии за длинным столом усердно скрипели перьями подчиненные, фельдфебель и капрал, исподтишка то и дело поглядывая на своего нового начальника. Апостол хотел сказать им что-то принятое в таких случаях, дружественное, сердечное, но побоялся, что голос у него дрогнет от слабости и вызовет он у подчиненных тоже жалость, а этого ему не хотелось. Он и промолчал.
– Господин офицер, не проголодались? – спросил заглянувший в канцелярию Петре. – Я вам еду приготовил... Может, покушаете там, в вашей комнате...
Услыхав румынскую речь, оба писаря многозначительно переглянулись. Заметив их перегляд, Апостол неожиданно взбодрился и с мальчишеским задором ответил тоже по-румынски, как бы желая подразнить подчиненных:
– Спасибо, Петре... Я и в самом деле не прочь подкрепиться... В поезде у меня совсем было пропал аппетит, а теперь, пожалуй, я поем...
Выходя в сени, он услышал, как капрал громким шепотом сообщил фельдфебелю:
– А начальник-то у нас из опиночникои... Ну и ну!
В другое время Апостол показал бы ему такого «опиночника», что у того надолго пропала бы охота раскрывать рот, но сейчас ему это было даже приятно и ничуть не обидно.
Комнатушка, в которую привел его Петре, была крохотная, но чистенькая, опрятная, будто языком вылизанная. На окнах в горшках цвела герань, по стенам висели расписные тарелки, у левой стены высилась кровать, по-деревенски украшенная горой подушек. Посреди комнаты стоял небольшой стол, в углу топилась печь. Апостол любовно оглядел свое новое жилище и вдруг вздрогнул, неожиданно заметив сидевшую на корточках у печки смуглую красивую девушку лет восемнадцати, в красной косынке. Девушка улыбнулась ему пухлыми влажными губами и посмотрела черными сверкающими черешенками глаз. Апостол вспомнил, что еще у ворот заметил, как промелькнула мимо него тень в красной косынке, но тогда не успел ее разглядеть, а теперь она сама смотрела на него смело, прямо, открыто.
– Вы кто? – спросил он удивленно.
– Хозяйская дочка, господин офицер, – вместо нее ответил Петре.
Апостол усмехнулся и, протянув девушке руку, спросил по-венгерски:
– Это вы так красиво прибрали комнату?
– Вместе с вашим денщиком, – весело отозвалась девушка, продолжая дерзновенно его разглядывать.
Апостол почувствовал ее жесткое и горячее пожатие.
– Как вас зовут?
– Илона.
– Илона?.. Послушайте, Илона, и не боязно вам среди солдат?
– А чего бояться? – спросила девушка и гордо выпрямилась. – Бояться нужно одного бога...