Возле церкви он остановился: куда он идет? Вышел он с намерением представиться начальству, познакомиться с новыми товарищами. Но видеть ему никого не хотелось, никого, кроме... Илоны. Да что ж это за наваждение такое? Неужто она и в самом деле затуманила ему мозги? Он заставил себя думать о другом: как сегодня ночью перейдет фронт. Там, у своих, ему ни до чего не будет дела. Там он обретет наконец покой и душевное равновесие...
Напротив церкви, радостно сияя всеми окнами на весеннем солнце, белел дом священника Константина Ботяну. В памяти всплыли слова Илоны о том, что батюшка-де проповеди говорит по-венгерски. Апостол живо представил себе пугливого и робкого иерея, каким тот предстал перед ним недавно в поезде, и досадливо передернул плечами.
Надо было на что-то решиться. Ходить туда-сюда по деревне не имело смысла. Но не возвращаться же в дом? Самое лучшее было бы сейчас же отправиться на передовую, якобы чтобы представиться полковнику, а на самом деле ознакомиться с местностью, выбрать подходящий путь, зайти к капитану Клапке, может быть, даже посоветоваться с ним...
Из дома рядом с церковью вышел доктор Майер. Шел он торопливым шагом, запахнувшись в толстую солдатскую шинель с поднятым воротником, хотя вовсю светило солнце и было не холодно. Не заметив Бологу, он проскочил мимо и быстро удалился.
– Господин доктор! Доктор! – негромко окликнул его Апостол.
Майер резко остановился и повернул недовольное лицо, но, узнав Апостола, смягчился, мрачное лицо его осветила скупая улыбка. Апостол подбежал к нему, обнял, и они зашагали рядом, направляясь к школе, где расположился дивизионный лазарет. По дороге Апостол рассказал Майеру свою печальную одиссею по лазаретам и госпиталям, а тот, по обыкновению, молча и серьезно выслушал. В разговоре Апостол случайно упомянул о том, что, будь у него лошадь, он бы поехал на передовую, ознакомился с местностью и расположением батарей, и Майер, впервые заговорив, предложил ему воспользоваться их лазаретной.
– И все же не советовал бы тебе торопиться, – сказал он. – Ты еще слишком слаб для геройских подвигов. Повремени, а то ненароком опять угодишь ко мне в лазарет. Смотри, как у тебя глаза воспалены, наверно, температура еще держится. Хочешь, я тебе исхлопочу отпуск? Отдохнешь, поправишься... Здоровью это не повредит!..
– Да я же здоров, как Самсон! – бодрым голосом заявил Апостол.
Майер покачал головой и что-то буркнул, но Апостол не расслышал, а переспрашивать не стал, занятый совсем другими мыслями.
5
Апостол тащился верхом, изредка заглядывая в карту, – ехал он по берегу бурной речушки, что, петляя, текла близ деревни Лунки, раскинувшейся в широкой котловине, которая сужалась, подступая к высоким холмам, поросшим сосновым и буковым лесом. Деревню делило надвое шоссе, а за домами меж садов и огородов, прилегавших почти к каждой избе, тянулась до самой станции и дальше железнодорожная ветка, теряясь где-то между холмов. Бежала она через новый, наскоро построенный мост, а обок шоссе, шагах в тридцати правее моста, начинался проселок, ведущий к фронту. Апостол свернул на него. По обеим сторонам на пологих холмах виднелись редкие домишки. Речка в верховье была еще бурливей, звонче, совсем как разыгравшаяся шаловливая девчонка. Справа едва виднелась наискосок уходящая к горизонту горная цепь, издали похожая на зубчатую стену старинной крепости.
На плоскогорье дорога внезапно кончилась, запутавшись в кустарнике; речка обузилась, превратившись в крохотный, мелководный, но все еще бурливый ручей. К северу от него потянулась новая дорога, протоптанная солдатскими сапогами, а по обочинам белели свежие кресты. Апостол свернул на эту дорогу. И все чаще и чаще стали попадаться ему военные подводы, запряженные жалкими гарнизонными клячами.
«Ну, слава тебе господи, кажется, на месте, – с облегчением подумал Апостол, сверившись по карте. – Где-то здесь неподалеку должны располагаться артиллерийские части...»
Он стоял на плоской вершине холма – отсюда по мелколесью дорога разбегалась веером тропок. Апостол огляделся: ручей куда-то исчез, будто сквозь землю провалился, а холмы и склоны, по которым он только что проехал, обрели какой-то иной, неузнаваемый вид.
«Если тут раположены батареи, то пехота наверняка залегла вон на тех холмах», – предположил он, всматриваясь в волнистую цепочку, терявшуюся у горизонта.
Мирная тишина покоилась вокруг, лучи солнца подрагивали на кончиках сосновых игл, как дрожат они на блаженно сомкнутых ресницах. Сосны, разомлев, упивались весной. Апостол прислушался к биению своего сердца, казалось, все в мире замерло, чтобы он мог слышать это радостное биение.
«Больше трех часов добирался, – подумал он, взглянув на часы. – Почти полдня, а пешком выйдет еще дольше...»
Ехал он уже наобум, карта была составлена из рук вон плохо, не помогала, а запутывала.
В одном из солдат он узнал знакомого артиллериста, спросил, как найти командный пункт капитана Клапки. Тот указал назад, туда, откуда Апостол только что приехал.
Клапка выбрал для своего командного пункта небольшой бревенчатый домик в стороне от дороги на живописном склоне. Увидев Бологу, Клапка, как раз собиравшийся пообедать, застыл с открытым ртом, не в силах выговорить ни слова, держа в поднятой руке ложку. Через секунду ложка валялась на столе, а Клапка обнимал Апостола, что-то бормоча и даже на радостях прослезившись.
– Ах, как хорошо! Неужто это ты, дружище! Дай-ка взгляну на тебя! Что ж ты такой бледнющий?.. Ну, ничего, ничего, у меня на батарее живо зарумянишься... Тут готовится такое пекло, чертям жарко будет! Садись со мной обедать да расскажи все по порядку... Ну и нагнал ты на меня тогда страху!.. Везучий ты! Конечно, конечно, заплатил ты дорогой ценой, но все равно хорошо, что хорошо кончается. А ведь мог отправиться к праотцам! Ну, садись же, садись же, рассказывай! Нет, просто фантастика! Прямо не верится! Живой! Целехонький! Доктор Майер утверждал, что вряд ли из той груды мяса, вывалянной в грязи, удастся собрать артиллерийского офицера! А ты – вот он! Целенький? Восстал из праха!.. Когда мы узнали, что ты жив и поправляешься, стали дразнить Майера, а он говорит: видно, Бологе сильно жить хочется!..
Капитан болтал не в силах остановиться, будто промолчал целый век и теперь наконец получил возможность выговориться. Апостол охотно согласился с ним отобедать: с утра под гипнотизирующим взглядом молоденькой хозяйки он поел кое-как... А предложи ему Клапка отдохнуть часок-другой, он согласился бы еще охотней. Шутка ли сказать, полдня трясся верхом, а до этого провел бессонную ночь в поезде... Эх, не грех бы уснуть!.. Рассказывать о себе ему совсем не хотелось. Но обидеть Клапку отказом еще того меньше. И вялым голосом он принялся повествовать о том, как скитался по госпиталям. Битый час капитан, будто дотошный следователь, выпытывал у него мельчайшие подробности его злоключений, а про встречу с генералом в госпитале и в поезде заставил рассказать дважды...
– Жаль, жаль, что ты не вернешься на батарею, но, может, так оно и лучше, отдохнешь себе там, в канцелярии, окрепнешь душой и телом, – с грустью промолвил Клапка. – Впрочем, ты и так молодцом, небось наотдыхался сверх меры, надоело тебе без дела валяться в лазаретах, – добавил он примирительно, заметив, что Апостол при упоминании о канцелярии скроил кислую мину. – Судьба была к тебе благосклонна, избавила от худшего, и на том ей спасибо!
– Да, заартачилась тогда старушка, – посетовал Апостол с нескрываемым удовольствием и охотой, подхватывая разговор по душам. – Но сказать по чести, я тогда ни к чему еще не был готов. И хоть не сомневался, что знаю, чего хочу, настоящей, прочной решимости во мне не было. Как подумаю, бывало, о смерти, так мороз по коже и подирает. А побывал у нее в когтях и понял: только то дело крепкое, за которое не жаль и жизнь отдать... А теперь я вот жить захотел, да так, что вроде бы вообще ни до чего дела нет... Самого себя страшно становится! Когда думаешь, размышляешь да взвешиваешь, решимость и уверенность, как снег, тают, а я не могу не размышлять и не взвешивать. Поэтому мне и нельзя медлить, мне надо уйти сегодня же, потому что завтра... Кто его знает... ни за что нельзя поручиться!.. Пока у себя в комнате сидишь, сам с собой рассуждаешь, все вроде ладно и складно получается: все сделать можешь и знаешь как, а стоит только за порог выйти, жизнь такое преподнесет – все, что надумал, летит вверх тормашками, и ты уже игрушка в ее руках, делаешь, что прикажет, думаешь, что велит...
– Чушь! Чушь! Чушь! – истерично закричал капитан. – Ты стал еще хуже меня, Болога. Все, что ты говоришь, – чушь собачья! У тебя просто мания! Навязчивая идея!.. То, что ты говоришь и думаешь – бред, а реальность остается реальностью. Надо научиться смотреть правде в глаза! Реальное виденье, вот что тебе надо! Вот революция в России – это реальность. Со вчерашнего вечера все штабные телефоны трещат об этом без умолку. А сегодня даже объявлено официально... У них революция, а у нас – болото! У них свобода поступать по своей совести, а мы вынуждены по-прежнему тянуть лямку... Вот она реальность! И никуда от этого не деться и никуда не убежать!.. Никуда, Болога!..
Апостол вспомнил, что и могильщик что-то говорил про революцию. Далась им эта революция в России.
– Да какое нам дело до их революции? Что вообще дает революция? Свободу?.. Мне не нужна свобода, мне нужна истина. Я хочу постичь неизвестность, тайну бытия... а ты мне тычешь какую-то революцию... На что она мне? Я ищу одного... и тут и там... спасения души!..
– Ах, Болога, ты так и остался неисправимым идеалистом! Боже правый, какой же ты ребенок!..
– Неужто познавать цель жизни для тебя ребячество? – возмутился Апостол, надвигаясь на Клапку так, что тот отпрянул в испуге, как от помешанного. – И мне бы хотелось жить бездумно, как мотылек! Хотелось бы, но я так не могу. Считай меня ребенком, идиотом, пустомелей, кем угодно... но уж такой я уродился и другим не буду... И раз навсегда кончим об этом!