руг из темноты с громким лаем выскочила собака, но, тут же узнав хозяина, виновато повизгивая и отчаянно размахивая хвостом, стала ластиться, словно просила прощения.
В доме проснулись, одно окно осветилось слабым желтым огоньком. Дом огласился встревоженным возгласом доамны Бологи, спросившей, что произошло. Апостол взбежал по каменным ступенькам крыльца и постучал в дверь. Свет из одного окна перекочевал в другое, в третье, и оказался в прихожей. Дважды повернулся в замке ключ, и горничная открыла дверь да так и остолбенела со свечой в руке, будто натолкнулась на привидение.
– Господи владыко! – пробормотала она и что есть мочи завопила: – Сударыня, идите скорей, молодой барин приехали!
Апостол и Петре, громыхая сапогами, ввалились в дом. Тяжело и весомо захлопнулась за ними дверь, и Апостол увидел мать. Бледная, босоногая, простоволосая, в халате, она стояла посреди прихожей и заламывала руки.
– Мальчик мой дорогой... – проговорила она, всхлипывая от счастья.
Апостол бросился к ней. Они обнялись, повторяя те ничтожные, исполненные чувства слова, которые ничего не говорят разуму, но чрезвычайно много способны сказать сердцу. Успокоившись, доамна Болога повернулась к горничной, все еще неподвижно стоящей у двери.
– Что же ты, Родовика? Поставь свечу на подоконник и беги на кухню, приготовь что-нибудь поесть нашим воинам... А ты, Петре, что держишь чемоданы, опусти их наконец на пол... Садитесь, отдохните с дороги. Сейчас Родовика поесть приготовит...
– Нет-нет, госпожа, спасибочки вам... Садиться я не стану, – возразил Петре, утирая пот со лба. – Побегу домой, дорога-то неблизкая, еще через реку перебираться...
– Ах ты, наказание!.. Совсем я забыла, что ты в Иерусалимке живешь. Ну, ступай с богом! Порадуй своих!..
Петре ушел, и доамна Болога повела сына в свою спальню, небольшую комнатку, где было одно-единственное окно, всегда закрытое ставней. Апостол увидел с детства знакомые ему вещи: лампу с фарфоровым абажуром, висевшую под потолком, кушетку с потертой обивкой, на месте которой когда-то стояла его кроватка. Каждый день утром и вечером он здесь молился боженьке, устремив взгляд на старенькую, облупившуюся икону, где бог был изображен восседающим на престоле среди облаков. Ничего здесь не изменилось, кроме разве что самой хозяйки, слегка поседевшей и с гусиными лапками около глаз.
Но, увы, мир этот был от него теперь далек, неимоверно далек.
Мать просила его рассказать о себе, о своей фронтовой жизни, о том, как он лежал в госпиталях, но он отнекивался и с удовольствием слушал ее рассказы о главнейших событиях городка за последние два-три года...
– Я как чувствовала, что ты сегодня приедешь. Видать, бог надоумил... А то уж я беспокоиться начала, писем от тебя не дождешься... Ну, мне, старухе, не пишешь, написал бы невесте... Мы с Домшей уж гадали, что бы с тобой могло случиться? Умный он человек, знающий, но иной раз такое скажет... Вообрази себе, предположил, будто ты фронт перешел, я чуть со страху не умерла, как услышала... Ведь придет же в голову такое, не приведи господь... За это-то, если поймают, накажут, как нашего благочинного... а то и вовсе... Ох, господи, господи!.. А я буквально за минуту до твоего приезда легла спать. Обычно мы рано ложимся, а что еще делать?.. А тут замешкались, Родовика комнату прибирала, кабинет отца, царствие ему небесное, теперь эта комната твоя будет... А прибирала она, потому что только сегодня отбыл постоялец наш, семь месяцев у нас прожил, майор-поляк, я тебе о нем писала, хороший человек, культурный, обходительный... Сегодня их куда-то услали... Сказал, большое наступление готовится... А мира уж и не ждем... Тут у нас недели две назад о мире с русскими толковали... Много у нас войск было, всех сегодня и услали... Осталось всего ничего – склады охранять... Ты, наверно, заметил, сколько деревянных сараев понастроили по дороге у Феляк...
Родовика принесла ужин. Шумно расставляя тарелки, она затараторила, как сорока:
– Вот и не верь после этого в приметы, говорила я вам нынче, глаз у меня чешется? Говорила? Вот и послал нам бог гостя дорогого!
– Приметы от лукавого! – сухо оборвала ее хозяйка, недовольная, что ее прервали. – Пойди лучше приготовь постель.
Апостол уминал ужин за обе щеки и внимательно продолжал слушать рассказы матери о Пэлэджиешу, о растущей дороговизне, о протопопе Грозу, слушал не перебивая.
– А как Марта? – спросил он неожиданно, вытирая салфеткой губы.
– Марта?.. Здорова... Что же ей сделается... Молода, красива... – несколько замявшись, ответила мать, забыв про заготовленный на случай такого вопроса ответ. – Скоро сам ее увидишь... У нее и спросишь... Приготовила? – спросила она у вернувшейся горничной. – Ну, ступай спать. Теперь я без тебя управлюсь!
Доамна Болога проводила сына до дверей его комнаты, поцеловала на прощание в лоб, как целовала в детстве, укладывая спать в кроватку, и после он, оставшись один, подолгу смотрел на икону с восседающим на престоле боженькой и сладко засыпал.
Апостол остался один. Свеча в высоком подсвечнике горела ярким оранжевым трепещущим пламенем, и блики его разбегались по потолку радужными дрожащими узорами.
Раздевшись, Апостол юркнул под одеяло в чистую, белоснежную постель и долго ворочался с боку на бок, пытаясь уснуть. Хотя он сильно устал дорогой и мечтал об отдыхе, сна не было ни в одном глазу. «Как странно замялась мама, когда я спросил о Марте...» – вспомнил он вдруг. Правда, доамна Болога никогда не жаловала Марту, противилась их обручению, но со временем притерпелась, успокоилась... Нет, завтра с самого раннего утра он пойдет к Марте, встанет на колени и покается... Любит он только ее одну. Он хотел вызвать в душе образ невесты, но вместо нее воображение нарисовало совсем другой образ: он увидел Илону, крестьянскую девушку в алой косынке, с сияющим взглядом, с лучезарной улыбкой, с обвораживающим нежным, бархатным голосом... Потрясенный этой странной метаморфозой, Апостол призадумался. Невероятно, Марта была рядом, но бесконечно далека от него, а та, далекая, жила в его душе постоянно, и стоило тронуть воображение, оно мгновенно рисовало ее телесный облик... Что же это такое? А Марта? Что же делать с Мартой?.. Нет, нет, завтра, завтра же он отправится к Марте!..
Проснулся он рано утром. Комната утопала в лучах яркого теплого апрельского солнца, счастливого вестника весны. На столике возле кровати стоял поднос с белоснежной вышитой салфеткой и на ней завтрак: кофе с молоком в его всегдашней, чуть ли не детской кружке, и щедрой рукой отрезанный кусок домашнего кекса. На душе было радостно и легко, так радостно, что Апостол готов был расцеловать весь мир!..
«А ведь если бы не случай, был бы я теперь совсем в других местах!..» – ожогом пронзила его страшная мысль.
Но и она не могла омрачить ему радость существования.
Сквозь стекло двустворчатой двери, ведущей из его комнаты на веранду, он видел цветочные клумбы и, позавтракав, уселся на веранде в застеленное ковриком кресло, сразу почувствовав себя наверху блаженства: мирный обыватель, переваривающий пищу. Было еще слишком рано, к Марте он решил отправиться чуть позже.
Зыбкая тень ореховых деревьев, посаженных в день рождения Апостола, робко освежала согретые утренним солнцем щеки. С лазурного безоблачного неба низвергался на землю сладостный покой, и щедро одаренные им поля с белеющими, разбросанными там и сям крестьянскими мазанками, деревья в нежной весенней дымке, черные пашни с четко прочерченными бороздами, буроватые холмы с лесами, начинающими зеленеть, – все, все, видимое и невидимое, пробуждалось к жизни. Благодатный утренний воздух дышал ароматом и наполнял душу щемящим чувством любви, которая на легких серебристых крыльях возносила к небу благодарный гимн радости и надежды.
Апостол впивал этот благодатный воздух, блаженно прикрыв глаза, не замечая, что делается вокруг, не отвечая на поклоны, когда с ним здоровались с улицы. Овеянный сладостными воспоминаниями, он всем своим существом принадлежал своему детству. И бежавшее мимо время было над ним не властно, в отличие от всех смертных, он был сейчас свободен от его сокрушительных соблазнов.
Вдруг чей-то голос и звонкий смех ворвались в его воспоминания и единым махом уничтожили их. Апостол вздрогнул, он мгновенно узнал этот смех и этот голос и вскочил. Через улицу, направляясь к калитке его дома, шла Марта с сопровождавшим ее юным пехотным офицером и о чем-то весело болтала с ним по-венгерски. Вступив на двор, она заметила Апостола, помахала ему рукой и поздоровалась по-венгерски, а юный ее кавалер, не ожидавший столь быстрой встречи, конфузливо шаркнул ногой и отдал честь. Спустя минуту они уже стояли на веранде – Марта в белой кружевной блузке, в белой шляпе, из под которой красиво ниспадали ее пышные каштановые кудри, разрумянившаяся, с мышиными сияющими глазками и оживленно щебечущая, и офицер.
– Родовика по всему городу раззвонила о твоем приезде. Я сгорала от нетерпения тебя увидеть, а ты все не идешь и не идешь, – тараторила она по-венгерски.
Ее пухлая пунцовая губка при этом вздергивалась, обнажая белые зубы и узенькую полоску верхней десны, словно она готовилась каждую минуту кого-то укусить. Апостол стоял несколько растерянный, в домашнем шлафроке, все еще не поцеловав протянутую ему очаровательную ручку, и, опомнившись, коснулся ее легким отчужденным пожатием.
– Простите, сударыня... не ожидал... Простите мой вид... простите... – заговорил он также по-венгерски.
Холодное пожатие вместо поцелуя, обращение «сударыня» и на «вы» сильно смутили ожидавшую иного приема девушку. Она сразу как-то увяла, потускнела, сникла, но продолжала весело и громко щебетать.
– Знакомьтесь, это мой жених, о котором я вам рассказывала, – проворковала она, обращаясь к своему спутнику, и, повернувшись к Апостолу, доверительно сообщила: – Если бы не господин поручик, я бы, наверно, умерла со скуки этой зимой.
Не нюхавший пороха, щеголеватый, лощеный офицерик приосанился и, держа на левой согнутой в локте руке Мартино пальтишко, как-то театрально вскинул головой и прищелкнул каблуками.