– Поручик Тохати! – громко представился он.
Наступило долгое томительное молчание. Оба офицера, не глядя друг на друга, не торопились обменяться какими-нибудь уместными в таких случаях фразами, и Марта поспешила вмешаться и сгладить создавшуюся неловкость.
– Выбралась я поутру на рынок за кое-какими покупками и вдруг встречаю господина поручика... – Она опять залилась звонким, веселым смехом. – Решила привести его и сразу вас познакомить, а то еще тебе наговорят всякой всячины, чего доброго, взревнуешь... Между прочим, у Тохати тоже есть невеста...
Марта щебетала и смеялась, щебетала и смеялась, пытаясь совладать с охватившим ее страхом, а молодые люди изредка бросали друг на друга смущенные взгляды и тщетно пытались улыбнуться.
– Нельзя сказать, что вы меня слишком баловали письмами, – продолжала она, сбиваясь с «ты» на «вы». – Но я не в обиде... Вначале я места себе не находила, плакала, но когда узнала... Пять ранений, шутка ли?.. Пять долгих месяцев в госпитале, как ужасно! Поручик меня уверял, что тебе обязательно дадут отпуск, но мне не верилось. Хорошо, что я не заключила пари...
Она кокетливо улыбнулась и, взглянув на Апостола, уже не пыталась даже скрыть своего страха. Лицо Апостола было похоже на лицо мертвеца, на нее смотрели пустые, холодные, стеклянные глаза покойника. Она чуть не закричала от ужаса, чуть не бросилась бежать. Если бы над ее головой занесли топор, она вряд ли испугалась бы больше. Между тем Апостол уже успел взять себя в руки и, придвинув гостье кресло, натужно улыбнулся.
– Садитесь, М... М... – Имени ее он произнести не мог, а назвать, как прежде, сударыней не решился.
Поручик заметил испуг Марты, но не понимал, чем он вызван, и на всякий случай решил отвлечь Бологу разговорами: спросил о перемирии с русскими. Апостол отвечал обстоятельно и пространно, пожалуй, даже излишне пространно, говорил в какой-то несвойственной ему манере превосходства и небрежения к собеседнику. Марта уселась в кресло, мало-помалу успокоилась и тоже включилась в разговор, то выражая свое сочувствие вздохами, то невпопад смеясь над тем, что ей казалось забавным. Тема разговора быстро была исчерпана, разговор оборвался. Марта тут же поднялась и вознамерилась уйти. И всем сразу же стало легче.
– Ну, а когда ты к нам заглянешь, бука? – спросила она по-румынски, охорашиваясь, может быть, с единственной целью – не встретиться с Апостолом глазами. – Папа тебя заждался, ему очень хочется тебя увидеть... Если я тебе неинтересна, мог бы его навестить, – добавила она, снова сбиваясь на игривый тон.
– Непременно... непременно... – отвечал он рассеянно, радуясь, что она наконец уходит. – Вот... соберусь с силами...
– Разве для того, чтобы пройти тридцать шагов, нужны особые силы? – язвительно спросила Марта, окончательно оправившись и глядя ему прямо в глаза. – Какие уж тут силы, было бы желание... А ты стал злой... недобрый... хотя почти не изменился...
– Да... одичал...
Марта, словно опять чего-то напугавшись, торопливо обогнула клумбу и заспешила к калитке. Офицер неотступно следовал за ней. Но, очутившись на улице, она, не утерпев, обернулась. Апостол стоял, прислонившись к столбику веранды, недовольный и мрачный. Марта ласково ему улыбнулась и послала воздушный поцелуй.
Лицо Апостола мучительно исказилось, он обеими руками ухватился за столбик, словно его ударили и он боится упасть. Марта удалялась, кокетливо покачивая бедрами, оба они – и она, и ее провожатый – весело чему-то смеялись. Как только они скрылись из виду, Апостол в припадке бешенства стал раскачивать столб, приговаривая:
– Вон! Вон! Вон!
Постепенно он успокоился, и ему стало стыдно за свою недавнюю вспышку. Но в душе все еще колыхался какой-то мутный осадок. Усевшись в кресло, Апостол решил спокойно разобраться во всем, понять, что же с ним в конце концов происходит? Марта, конечно, вела себя вызывающе, но стоит ли из-за этого выходить из себя? Она кокетка, пустышка, глупышка, а он-то, глупец, еще собирался просить у нее прощения. Подумать только, пока он на фронте каждый день подставлял свой лоб под пули, она тут старалась не умереть со скуки...
– Ужас! Ужас! – повторял Апостол как заклинание.
А ведь из-за нее он напялил на себя военную форму, из-за нее ринулся на фронт... Неужели он мог любить вот такую Марту?..
По ту сторону улицы виднелась церковь, увенчанная ослепительно сверкавшим на солнце золотым крестом. Разбегавшиеся от него лучики слепили глаза. Апостол подумал, что не зря именно крест попался ему теперь на глаза. Взгляд его скользнул вниз, туда, где стеснились в церковной ограде надгробные памятники. Он увидел серый гранитный камень с едва заметной золотой надписью. «Надо будет позвать каменотеса, чтобы подновил надпись!» – подумал он и вспомнил, как отец когда-то сказал ему: «Главное, сын, исполняй свой человеческий долг и не забывай, что ты румын!» У него до сих пор звучал в ушах отцовский размеренный голос с раскатистым «р», когда он произносил слово «румын».
«Почему я вдруг вспомнил об отце?» – спросил он себя и не мог уловить даже мимолетного, отдаленного намека на связь, существующую между теперешним его воспоминанием и прежними размышлениями.
Прошло полчаса, но он так ничего и не уяснил для себя. Встал, вернулся в комнату, ходил из угла в угол и вдруг, бросившись к письменному столу, торопливо разыскал листок бумаги, карандаш и написал адвокату Домше письмо, где сообщал, что считает помолвку с Мартой ошибкой, необдуманным поступком юности, а потому с извинениями возвращает ей обручальное кольцо.
«Как же мне это сразу не пришло в голову? – подумал он, запечатывая письмо и надписывая конверт. – Будто гора с плеч».
Порывшись в ящике стола, он с трудом отыскал забившуюся в угол коробочку с бархатной голубой подушечкой, снял с пальца кольцо, уложил на голубой бархат, обернул коробочку бумагой и запечатал красным сургучом. Позвав горничную, он велел отнести письмо и сверток и вручить лично господину адвокату, и никому другому.
Потом он опять вышел на веранду, опять посмотрел на могилу отца и опять вспомнил сказанные им когда-то слова: «...не забывай, что ты румын!»
8
Доамна Болога устроила в честь приезда сына торжественный обед. Каково же было ее удивление, когда в столовую неожиданно ворвался растрепанный и встревоженный адвокат Домша. С лицом красным от бега или волнения, с выпученными глазами, он еще из передней прокричал:
– Прошу меня извинить, сударыня... внезапное вторжение... Прошу извинить, но... обстоятельства...
Его взбудораженный, непрезентабельный вид, срывающийся голос, лицо в красных пятнах не на шутку встревожили доамну Бологу, она вскочила из-за стола, спрашивая, не случилась ли какая-нибудь беда с Мартой, не сбежала ли она с венгром или что-нибудь и того похуже. Домша небрежно бросил шляпу на стул, вытер платком вспотевшее лицо и молча сел.
– От Апостола я таких фортелей не ожидал! Никак не ожидал! – заговорил он вдруг торопливой скороговоркой. – Это неслыханно! Нонсенс! Я всегда верил в его порядочность... Прямо обухом но голове хватил, прямо обухом!.. Честное слово!
Домша все больше распалялся, и, как все тучные люди, чем больше распалялся, тем больше выделял пота. И хотя он изо всех сил старался казаться спокойным, ему это плохо удавалось. Глаза у него лезли на лоб, и голос срывался на визг. Между тем Апостол преспокойно сидел за столом и обгладывал куриную ножку, словно сказанное его нисколько не касалось. Узнав, что причиной расстройства Домши ее собственный сын, доамна Болога встревожилась еще больше: неужто Апостол грубо обошелся с будущим тестем? Правда, еще утром, на кухне, Родовика шепнула хозяйке о каком-то свертке, отосланном в дом адвоката, но она не придала этому значения, решив, что речь идет о подарке для Марты. В совершенной растерянности доамна Болога не нашла ничего лучшего, как предложить Домше отобедать с ними. Любезность хозяйки, вкусный запах жаркого, молчаливая холодность Апостола, – все вместе вызвало у бедного господина адвоката новый приступ потоотделения. От обеда он вежливо отказался, впрочем, голос его выражал больше отчаяние, нежели твердость.
– Ты же знаешь, как я к тебе отношусь, дорогой! – нерешительно, как с чужим, заговорил он, обращаясь к Апостолу. – Иначе бы я не пришел... Никогда!.. После того, что ты мне написал, мне следовало обидеться, оскорбиться, мой мальчик...
– Я сделал то, что считал своим долгом. Все изложенное в письме правда, господин Домша, – отвечал Апостол прямо и невозмутимо.
– В чем дело? Что стряслось? Объясните мне наконец! – взмолилась доамна Болога. – Ничего не понимаю!.. Ну и напугали вы меня, господин Домша! Я думала: светопреставление!
– Как? Вы так-таки ничего не знаете? Он вам не сказал? – удивился Домша. В голосе и в глазах его забрезжила искорка надежды. – Неужто вы в самом деле ничего не знаете? Нонсенс!.. Ну, так слушайте!..
И он принялся обстоятельно рассказывать, – уж что-что, а говорить он был мастер! – как они с Мартой, узнав о приезде Апостола, с нетерпением ждали его в гости, а он все не шел, и тогда Марта, пренебрегая приличиями, руководимая одним только чувством, побежала к нему первая и ждала, что уж после этого Апостол явится к ним собственной персоной, и вдруг – на тебе! – вместо него приходит Родовика с письмом! Домша испугался: не случилось ли чего? Быстро вскрыл конверт и обомлел. И Марта чуть не умерла: еще бы, получить такую пощечину. Они хотели немедленно вернуть ему кольцо, но, поразмыслив, Домша решил сначала объясниться с Апостолом. Он горяч, молод, а молодость безрассудна и подозрительна, мало ли что ему могло померещиться... Расстаться такой идеальной паре, они же созданы друг для друга... Да и были бы мотивы!.. Это же нонсенс!.. Кроме того, Апостол, очевидно, не учел, что своим отказом он может повредить репутации честной девушки. Так благородные люди не поступают...
– Я все обдумал, господин Домша, – прервал его Апостол, на протяжении всего рассказа преспокойно и невозмутимо обгладывая куриные косточки. – Мое решение твердо... Марту я больше не люблю!..