Девушка словно только этого и ждала: довольная, она тут же отступилась, но, увидев, что Апостол опять уходит, стала расспрашивать Петре по-венгерски, хорошо ли они провели отпуск, хотя заведомо знала, что денщик с трудом ее понимает. Апостол про себя улыбнулся этой маленькой хитрости и понял, что Илоне хочется, чтобы он вместо денщика опять с ней заговорил.
Вдоль всего пути, до самого дома, их провожали выглядывавшие из-за плетней распустившиеся сливы и яблони и осыпали дождем лепестков, как новобрачных в сказках. Войдя в свою комнатку, Апостол обнаружил такое количество букетов, что, растрогавшись, благодарно взглянул на Илону, а она, снова покраснев до ушей, стала рассказывать:
– Как вы уехали, к нам заместо вас прислали другого офицера, но мы его на постой не пустили, потому как комната за вами и вы только один ей хозяин. А покамест я тут жила, да и отец сказал: правильно! – зачем нам чужой, ежели вы из отпуска не сегодня завтра вернетесь...
Она запнулась и покраснела как мак, будто открыла самую сокровенную свою тайну. Апостолу хотелось сказать девушке, как он ей благодарен, но Петре мешал ему, сковывал, да еще мог невесть что заподозрить, чего у Апостола и в мыслях не было... Петре все еще возился, распаковывая вещи и раскладывая их по местам, Илона ему помогала... Апостол нашел наконец спасительный выход, как ему совладать с переполнявшими его чувствами, он бросился в канцелярию проведать подчиненных. Фельдфебель и капрал вскочили из-за стола, вытянулись перед господином поручиком, а тот, забывшись, торопливо пожал им руки и спросил, как тут шли дела без него. Фельдфебель стал подробно излагать, что да как; Апостол, уткнувшись в какую-то бумажонку на столе, рассеянно слушал, потому что все помыслы его были там, в комнате, где осталась Илона с несносным Петре, как нарочно мешавшим им побыть наедине. Не дослушав доклада фельдфебеля, Апостол рванулся обратно в комнату и, не глядя на Илону, нетерпеливо сказал:
– Хватит возиться, Петре... Оставь на завтра, нельзя же все в один день...
– Да я уж кончил, господин офицер, – весело отрапортовал тот и ушел в сени готовить себе лежанку.
Оставшись наконец наедине с Илоной, Апостол растерялся окончательно и молчал, не зная, что сказать. Ему казалось, что оба они – и Илона и Петре – давно разгадали, как ему хочется остаться с Илоной наедине, и ему было почему-то неловко, будто он задумал что-то нехорошее и постыдное. А ведь на самом деле ему хотелось всего-навсего сказать, как он по ней соскучился, как мечтал ее увидеть и услышать, но и от этого он тоже чувствовал неловкость, потому что наверняка эта простая крестьянская девушка, не привычная к подобным излияниям, не поняла бы его слов, да еще подняла бы на смех. Илоне тоже было не по себе. Прежде она была занята, помогала разбираться, а теперь стояла посреди комнаты, глядя на Апостола во все глаза, будто он должен был сейчас совершить перед ней чудо.
Стараясь преодолеть неловкость, Апостол уселся на лавку, что стояла между окнами, выходившими на улицу.
– Ну, а чем ваш отец занимается? – спросил он, лишь бы что-нибудь сказать.
– Отец-то?... Батя? – удивленно переспросила она. – Чем занимается?.. Мало ли у него занятий? У нас ведь и земля... и хозяйство. Уж чего-чего, а работы достаточно... невпроворот работы... Один господь ведает, как бате тяжко приходится...
Апостол, хотя и смотрел на нее пристально, и слушал внимательно, ухитрился ничего не услышать, слова будто пролетали мимо, а он лишь завороженно наслаждался ее удивительным голосом, низким, чуть-чуть хрипловатым, но звучавшим от этого еще сладостней, проникавшим в глубь самого сердца. Губы Илоны, яркие, сочные, влажные, когда она говорила, складывались в легкую, как будто капризную или насмешливую гримаску...
Вдруг девушка умолкла, Апостол даже вздрогнул от неожиданности, сердце у него замерло: уж не собирается ли она уйти? Он взглянул на нее с испугом и встретил ее испуганный взгляд, так и смотрели они друг на друга, выжидая, в испуге... Спасибо, с улицы донесся чей-то громкий крик, оба сразу облегченно вздохнули и повеселели.
– А вы-то дома время как провели? – спросила Илона спокойным и ровным голосом. – Места у вас небось красивые...
– Места у нас не хуже ваших... А вот войны нет, слава богу, фронт от нас очень далеко...
– А об нас, чай, там и не вспомнили... Нe до того вам было... Дома, известное дело, скучать не приходится, – тревожно, вся напрягшись, сказала она и через силу улыбнулась.
– Только о вас, Илона, и вспоминал, – сознался он, понизив немного голос, так искренне и легко, что сам удивился.
Глаза девушки вспыхнули радостью, губы дрогнули и расползлись в нежную счастливую улыбку.
– Чуяло мое сердце, что вы скоро вернетесь... Третий день на станцию хожу, поезда встречаю... А зачем?.. И все одно хожу... Хожу... каждый день...
Через окно, выходившее на улицу, в комнату заглянуло закатное солнце и косым золотистым лучом улеглось на стол, на пол, дотянувшись почти до самой двери, перекинув огненно пылающий мостик между Илоной и Апостолом. И опять в его сердце закралась тревога, что девушка может повернуться и уйти. На всякий случай он встал между нею и дверью, хотя сам не понимал, каким образом сможет ее удержать, остановить. Но Илона и не думала уходить, она все говорила и говорила, о чем-то рассказывая... В глазах ее вспыхивали веселые огоньки, а легкий смеющийся луч солнца нечаянно касался ее разрумянившейся щеки, высветляя на ней едва приметный серебристый пушок. Забыв, зачем он встал у двери, Апостол сделал шаг вперед, стараясь не наступить на узкую полоску света, протянувшуюся по иолу. Илона, повинуясь какому-то внутреннему велению, тоже шагнула вперед. Они стояли друг против друга, почти рядом. Губы у девушки приоткрылись, глаза расширились, выражая одновременно ужас, удивление и ожидание...
– Я так благодарен тебе, Илона... так благо... – прошептал Апостол.
В ее испуганных зрачках он видел отражение своего лица. Стоило протянуть руку... Вдруг, осмелившись, он коснулся ее плеча, привлек к себе и обнял. Она послушно прильнула к нему, вся затрепетав.
– Как же!.. Ой!.. Господи!..
Губы их слились в горячем упоительном поцелуе.
Это длилось мгновение. Не успел он опомниться, как она юркой ящерицей выскользнула из его рук и, поправив косынку, исчезла за дверью.
Все произошло быстро, как во сне, и оборвалось, как сон. Опомнившись, Апостол недоуменно огляделся по сторонам; такое ощущение бывает у людей, когда они просыпаются в чужом доме. Солнечный луч все еще пересекал комнату, но свет его слегка померк, заштрихованный сумеречной тоской. Мысли испуганно кружили в голове встревоженными птицами.
«Я веду себя, как влюбленный гимназист! Тоже мне романтик нашелся! – в сердцах обругал он себя, хотя прекрасно понимал, что упрек этот незаслуженный и он во власти непреоборимой любви, а не случайной влюбленности, но все же решил сопротивляться изо всех сил. – Ишь распустил слюни!..»
Но где-то там, в самом потайном уголке сознания, шевельнулась другая, беспокойная мысль: «Почему же Илона убежала?» Он нервно пригладил свои легкие каштановые волосы, словно стараясь так загнать обратно в клетку вырвавшуюся мысль. Ему не хватало воздуха, он быстро подошел к окну и распахнул его... Двор был окружен забором, а за ним, по ту сторону улицы, белели в начинющихся сумерках расцветавшие яблоневые сады, а между садов провалами чернели ветхие крыши изб, разбросанных по всему зеленеющему склону холма. Вдруг Апостол обратил внимание на грязного, оборванного и обросшего как обезьяна пехотинца, что стоял у ворот, небрежно привалившись плечом к забору, лихо заломив каску на затылок; он весело переговаривался с кем-то, по-видимому, стоящим в сенях или на крыльце, кого Апостол из окна видеть не мог. Сердце охватила тревога: «С кем он там болтает, образина? Не с ней ли?» Лицо исказилось будто от мучительной боли. Солдат вдруг заметил наблюдавшего за ним офицера. Улыбку тут же стерло с лица, он испуганно вытянулся, поправил каску и отдал честь. Опасливо поглядывая на Апостола, он направился во двор и скрылся из виду.
«А мне что за дело, с кем он говорил, хотя бы и с ней! – отталкивал он от себя мучившую его мысль. – Не хватало мне только еще сделаться всеобщим посмешищем!»
Он уселся на лавку, на которой сидел до того, как обнял Илону, и старался отвлечься, думать о чем-нибудь другом, но упорно и упрямо возвращался к одной и той же мысли... «Я ее люблю! Люблю! Боже!» Он уже не сопротивлялся, он принимал это как должное. На душе у него стало опять светло и радостно, словно после длинного пасмурного дня вдруг выглянуло солнце. Илона воплощала для него красоту всего лучшего, что существовало в мире. И этому лучшему он поклонялся в полном самозабытьи, как предается неискушенная девушка своей первой чистой и пламенной любви. Мутные сумерки просачивались в комнату сквозь сонную герань на окнах и обволакивали душу радужным маревом...
Долго сидел он так один, потом опомнился, поднялся, надел фуражку и вышел в сени. У самых дверей на крыльце стояли и разговаривали давешний пехотинец и какой-то артиллерист с непокрытой головой. От души сразу отлегло, Илоны поблизости не было, он не стал ее искать и направился через двор к воротам, тут он опять подумал об Илоне, но снова даже не обернулся, а вышел на улицу.
Вечерняя прохлада окончательно остудила его разгоряченный ревностью мозг. Апостол шел но улице, но не к центру, а в противоположную сторону. Шел он быстрым шагом, точно спасался от преследования. На берегу речки, где улица раздваивалась, разбегаясь в разные стороны, Апостол остановился, перевел дух. Над вершиной горы, огибаемой быстрой речкой, зажглась первая звезда, холодная, яркая, неподвижная, как глазок во вселенную. Апостол стоял на берегу реки, смотрел на медленно темнеющее небо и был так счастлив, словно стал обладателем давно желанного клада.
2
На другое утро явившись в канцелярию, он первым делом поднял трубку телефона и уведомил адъютанта в штабе о своем прибытии из отпуска.