– Я приехал вчера вечером. Может, мне не обязательно являться лично? А то тут накопилась куча бумаг, хочу разобраться. – И уже напоследок, как бы случайно вспомнив, спросил: – Послушай, а за какие провинности меня лишили трех дней отпуска? Что? Ты не в курсе?.. А я-то думал...
– Неправильно думал, – отвечала трубка. – Обратись в штаб дивизии, там тебе разъяснят.
Не хотелось Апостолу звонить в штаб дивизии. Он вспомнил, как мать убеждала его, что это дело рук Пэлэджиешу, что тот написал на него донос. Вспомнил, как бросился извиняться перед нотариусом и был счастлив как дурак, когда тот соизволил протянуть ему прощающую руку. Теперь ему было стыдно за себя. И зачем он унижался перед мразью? Глупости! Он поступил правильно, он был виноват и извинился, теперь совесть его чиста. Правда, тогда ему и в голову не приходило, что Пэлэджиешу мог накатать на него донос, в ту пору Апостол был настолько отрешен от всего мирского и суетного, что и не задумывался об этом. Но теперь, вспоминая рожу Пэлэджиешу, он подозревал, что так оно и было: вызвали его из отпуска по доносу нотариуса! Но узнать точнее все же не мешало... Генеральский адъютант хотя и трус и подлипала, но неумен, чванлив, тщеславен. Если закинуть удочку, он из хвастовства может что-нибудь да выдать или случайно по глупости проболтаться.
– Тебя вызвали но личному указанию его превосходительства! Все! Привет! – вопреки ожиданию, сухо и кратко отрубил адъютант.
– Так, может быть, надо явиться к нему с рапортом? – поинтересовался Апостол, желая продлить разговор.
– Надо сидеть и помалкивать в тряпочку. А понадобишься, вызовем, не сомневайся!.. Одно знаю, готовится крупное сражение. Все офицеры должны быть у нас под рукой!
Апостол повесил трубку и ухмыльнулся: этот трусливый как заяц фанфарон, окопавшийся в штабе и готовый лизать задницы всем генералам на свете, лишь бы избавиться от передовой, разглагольствовал о «готовящемся сражении» с пафосом опереточного фельдмаршала.
Апостол сел за стол и принялся внимательно изучать новую, недавно присланную карту, где до мельчайших подробностей был указан рельеф местности и расположение войск. Прежняя карта была не в пример хуже, приблизительней, путаней. А с этой можно было идти даже ночью с завязанными глазами. Апостол радовался ей, как ребенок, и с дотошностью школяра изучал расположение отдельных частей и даже подразделений. Ах, если бы тогда у него в руках была такая замечательная карта, он бы действовал решительней, уверенней... Но разве карта ему помешала перейти фронт? Разве он пытался? Ему помешала болезнь... Но болезнь ли?.. Надо честно сознаться, он просто смалодушничал тогда... Он медлил и медлил, а каждая минута промедления подтачивала его веру в успех предпринятого, и он отказался... Да, так оно и было! Чего уж тут скрывать?..
Апостол прочертил ногтем путь от командного пункта капитана Клапки до самых передовых окопов, где залегли пехотинцы. Ого! Да это добрый кусок пути, а ему-то тогда на глаз показалось, что до них рукой подать... Да и местность неровная, холмистая, с оврагами, буераками и просто воронками от снарядов, – извилистый путь, а напрямик ни за что не пройти. А если и пройти, того и гляди, нарвешься на разъезд поручика Варги... Здесь и курсирует его лихой экскадрон... Как все же причудлива линия фронта. Какая уж там линия, если одни закрепились на одной высоте, другие – на другой, а между ними голо, пусто... тысячи метров безлюдного пространства и объединяет их только гусарский разъезд... Можно пройти, никого не встретив... Это уж как повезет!.. Знать бы тогда!.. Конечно, все же была опасность наткнуться на Варгу, но кто не рискует?.. А он предупреждал, что лучше ему в руки не попадаться, иначе...
«И зачем я теперь зря время трачу, одному богу ведомо, как все пойдет дальше!» – подумал он решительно, запрещая себе вдаваться в неизвестность.
Он поднял глаза. За столом напротив, скрючившись, наморщив лоб и подставив яйцевидную макушку под струю темно-серебристого света, проникавшего сквозь пыльное окно, корпел над какими-то реестрами и накладными фельдфебель. Во дворе тишь и спокойствие, будто все разом уснули. Этот покой проникал прямо в душу. И Апостол вновь исполнился веры и благости. Он лишь сожалел, что за окном пасмурно и все небо заволокло пеленой серых туч.
Успокоившись, Апостол стал перебирать и просматривать бумаги, накопившиеся за время его отсутствия, и вдруг краем глаза заметил Илону. Она шла от калитки к дому, усталая, недовольная, озабоченная, с воспаленными нерадостными глазами. И сразу же покой его нарушился, сердце сжалось, забилось, он опять затревожился. Ему хотелось выбежать во двор, схватить ее в объятия и не отпускать от себя ни на шаг. Расспросить, где она была все это время: ведь он со вчерашнего дня ее не видел, да и ночевала ли она дома?.. Что с ней? Почему она такая печальная?
Ему стоило большого труда не сорваться с места и не исполнить тут же задуманное. Он уткнулся взглядом в какую-то бумагу, но буквы расплывались, он видел перед собой одну Илону. На губах он ощущал вчерашний поцелуй, душу опять терзали страх и беспокойство, в голове бродили тревожные мысли. Нет, его любовь не была безмятежной и благостной, как вера; между ними существовала пропасть, и почему оно так, Апостол не понимал. Если любовь – это и есть бог, почему любовь к Илоне столь мучительна и беспокойна, почему не дает душе умиротворения, неужели бог против нее?..
3
Пополудни Апостолу надо было встретиться с начальником главного склада боеприпасов, который расположили в углублении горы. Квартировал начальник в одном из соседних домов, но отлучился по каким-то делам, и Апостол решил его дождаться. К великой радости, он встретил тут поручика Гросса.
– Вот так встреча, дружище! – воскликнул Апостол, протянув ему руку. – Ты-то как тут оказался?
– Да вот уже почти неделю вместе со своими молодцами оборудую вам склад, – так же радостно отозвался Гросс, не выпуская ладони Апостола из своих железных пальцев.
Они болтали о том о сем, и вдруг Гросс сказал:
– Не думай, Болога, я не забыл тот наш разговор полгода назад в Зирине, помнишь? Когда ты меня обвинил в трусости!
– Я – тебя? В трусости? – изумился Апостол.
– Забыл! Конечно, забыл! – злорадно продолжал Гросс. – Тебя тогда интересовал только румынский фронт. До остального тебе и дела не было! Сболтнул походя и преспокойно забыл... А меня твои слова жгут до сих пор... Хотя я не считаю тебя правым, но сказал ты верно... В мягкой форме, конечно, ты обвинил меня, будто я говорю одно, а делаю другое...
– Ах, вот ты о чем! – сконфуженно пробормотал Апостол. – Я тогда не в себе был... болен, сгоряча и сказал, прости!..
– Ну, нет! Как у тебя все легко и просто получается: прости! – рассмеялся Гросс, уязвленный словами Апостола. – Допустим, я трус, лицемер... но... не могу же я не подчиниться приказу, меня тут же – к стенке, и конец!.. Стиснув зубы, я подчиняюсь, но дай срок, и я себя покажу... Во мне копится такая злость, такая ненависть, что готова все сокрушить!.. Я ведь никому не жалуюсь и не требую ни от кого жалости! Приходится терпеть – я терплю, подчиняюсь, притворствую, но я дождусь своего звездного часа, и тогда только держись!.. Камня на камне от всего не останется...
Апостол сокрушенно покачал головой и с сожалением возразил:
– Камня на камне? Но это же несчастье!
– Несчастье! Счастье! Брось, Болога! Меня не проведешь! Этой мишурой прикрывают свою немощь и малодушие. Злость движет миром! Злость и месть!..
– Но разве они утоляют душу?
– Опять ты за свое? – не на шутку разозлился Гросс. – Когда мне хочется пить, меня утоляет стакан воды – и это счастье.
– Нет, дружище. Стакан воды – это всего лишь утоление жажды. А счастье – это любовь, – серьезно ответил Апостол и грустно улыбнулся.
– И бог? – ехидно и желчно добавил Гросс. – Знаем мы эти сказки! В боге начало и конец, а нам и знать не следует, откуда мы пришли и куда уходим... Слышали!.. Обвешают пустоту громкими словами и рады! Благо доказательств никаких не надо!..
– В ком живет бог, тому не нужны и доказательства, – спокойно подтвердил Апостол. – Вера в бога возвышает нас над жизнью и примиряет со смертью...
– Ты что, Болога, совсем рехнулся? – раздраженно пожал плечами Гросс.
– Никакая наука не в силах убить в человеке бога, – спокойно продолжал Апостол. – Один вопрос рождает кучу других вопросов, и нет им конца. Умиротворение душе приносит только вера. Душа, потерявшая бога, мечется, ищет смысл жизни везде и не способна отличить добра от зла. То, что сегодня видится добром, завтра оказывается злом. Если бы бог покинул человека, душа бы лишилась главного – надежды; мир превратился бы в громоздкую и бестолковую машину, обреченную на холостое верчение и тарахтенье... Жить в таком мире было бы бессмысленно и нестерпимо! Вот это и был бы конец света!..
Поручик Гросс смотрел на приятеля то снисходительно, то с сожалением, то еле сдерживая негодование.
– Тысячи лет люди умоляли бога, чтобы он любил их, выпрашивали эту любовь, как подачку, потому что, слабые и малодушные, они нуждались в ней. Христианство велело полюбить друг друга, и мученики любви и веры умирали с божьим именем на устах... И что же? Под эгидой бога, несущего любовь, расцветают ложь, лицемерие, несправедливость... Бог, обещавший любовь, принес людям столько горя, сколько не приносили все остальные боги вместе взятые!.. Сколько жизней принесено в жертву во имя этой любви!.. Сколько людей убито во имя этого любящего бога!..
– Из любви не убивают, – невозмутимо настаивал на своем Апостол. – Убивают всегда из ненависти, а слова при этом можно произносить любые. Но когда наступит царство всеобщей любви...
– Перестань, Болога! – раздраженно перебил его Гросс. – Надоели эти байки! Слушать тошно! Да знай человек, что после смерти ему уготована лучшая жизнь, разве стал бы он медлить и волынить? Пустил бы себе пулю в лоб и разом перенесся в лучший мир. По-моему, все верующие либо притворщики, либо дураки!..