– Чтобы обрести бога, – спокойно возразил Апостол, – незачем ломиться в ворота смерти. Бог не оставляет душу ни там, ни здесь...
– Вот-вот... Этими сказочками кормят людей уже на протяжении двух тысяч лет! – презрительно процедил Гросс. – На языке бог и любовь, а в руке нож и удавка! Лицемерие!.. И не какое-нибудь наивное, мелкокорыстное лицемерие воина, а преднамеренное, целенаправленное, матерое лицемерие ханжей!.. Противно!
Он вскочил и заметался по комнате, зашагал из угла в угол, изредка поглядывая на Бологу своими маленькими острыми глазками, будто хотел в чем-то открыться, да все сомневался, прикидывал: стоит ли?..
– И бог и любовь потерпели крах, а вместе с ними исповедуемые смирение, кротость, покорность и прочая дребедень, – сказал он, помягчев. – Все это оказалось ловушкой для идиотов... У человека возникла потребность в самоуважении, ему хочется быть гордым, властным, эгоистичным, свободным; бороться и побеждать своих врагов, кто бы они ни были и за что бы ни прятались... Надо очистить душу от развалин рухнувшего кумира и подготовить почву для пришествия нового божества, не нуждающегося ни в поклонении, ни в воздержании, ни в самоуничижении, принимающего человека таким, каков он есть! До сих пор люди стыдятся ненависти, как заразы, а ведь она родная сестра любви... До сих пор они прячут ее от посторонних глаз, держат в черном теле, как золушку, надо дать свободу всем человеческим чувствам и инстинктам! Хватит лгать. Всем чувствам должны быть предоставлены равные права; нельзя жить, уповая на смерть, надо жить ради самой жизни и сопротивляться смерти до последнего вздоха. Когда борешься со смертью, не так обидно умирать. Лицемерие должно уступить место правде жизни, пусть грубой, неприятной, но истинной. Только ненависть к лицемерию, фальши, ханжеству, лжи очистит мир от скверны, развратившей людей! Только ненависть!
Апостол слушал его, широко открыв глаза и удивляясь страсти, с какой это все говорилось.
– Я-то считал тебя социалистом, а ты...
– Социалисты тоже притворщики! – опять перебив его, заговорил Гросс резко и неприязненно, – Хотя у них есть одно достоинство, они, по крайней мере, откровенно и смело призывают к ненависти... Они делят людей на два антагонистических лагеря, борющихся не на жизнь, а на смерть друг с другом! Тогда как все до единого приверженцы христианства бессовестным образом истребляли и продолжают истреблять друг друга, не говоря уже об иноверцах, разглагольствуя при этом о любви к ближнему и о том, что в царстве божием нет ни эллина, ни иудея. Социалисты открыто заявляют, что не успокоятся до тех пор, пока не уничтожат определенную часть человечества, по их мнению, худшую, иначе говоря, исповедуя убийство себе подобных как нравственную норму. А вы болтаете о всеобщей любви и милосердии, скрывая за этой дымовой завесой свои подлинные чувства и истинные цели. Вот взять к примеру тебя, Болога, я давно к тебе присматриваюсь и кое-что в тебе уразумел. Уж не сердись, пожалуйста, ты можешь служить классическим наглядным пособием!.. В глубине души ты ярый шовинист, – разве не так? – но поскольку ты находишься на фронте и вращаешься среди представителей других национальностей, тебе приходится скрываться под разными личинами. Еще совсем недавно ты выступал горячим патриотом, доказывая это словом и делом, пока судьба не сыграла с тобой злую шутку и не перебросила на румынский фронт, тут-то ты и завертелся, как уж на сковородке... Никогда не забуду, как мы с тобой столкнулись на штабном дворе в Зирине, на тебе лица не было... Ты был в отчаянии, в панике... Еще бы! Такого шовиниста и вдруг отправляют воевать против своих, у тебя небось сердце разрывалось от боли!.. Ты метался, не зная, что предпринять. До этого ты готов был, не испытывая никаких особых чувств, ухлопать тысячи москалей и тысячи итальянцев, но стрелять по своим тебе показалось чудовищным преступлением... Хотя, повторяю, в любом другом месте ты и теперь мог бы нагородить целую гору трупов и, пожалуй, счел бы это не преступлением, а доблестью, подвигом... Теперь ты придумал себе новое прикрытие в виде любви к богу, но и за ним прячется все тот же шовинизм... При первой же возможности ты сбежишь к своим, Болога! И будешь стрелять в нас, исповедуя милосердие и любовь! Ведь это ужасно, милейший! Ужасно!.. Не то, что ты шовинист, будь себе им на здоровье... а то, под какой пристойной и лицемерной маской ты орудуешь!..
Апостол отшатнулся как от пощечины, кровь бросилась ему в лицо, губы задрожали, он гневно сверкнул глазами, готовый кинуться на Гросса.
– Ты!.. Ты ненавидишь меня!.. Ты пышешь ненавистью!..
– А ты, Болога, никак, возлюбил меня как ближнего? – с язвительной усмешкой спросил Гросс. – Будь ты ангелочком, за какого себя выдаешь, тебе бы поблагодарить меня, что я открыл тебе глаза, дал увидеть себя со стороны... Сделай это не я, а другой, тебе бы не поздоровилось... А по мне, живи себе спокойно, Болога! Мне нет дела до твоих россказней о любви к богу, как нет дела до твоей агитации против венгров там, у себя дома, я уже не говорю о твоих воинских доблестях... Я даже тебе посочувствую, если генерал тебя...
– Не хочешь ли ты сказать, что генерал с тобой откровенничал? – насторожившись, недоверчиво спросил Апостол.
– Генерал со мной откровенничает только на служебные темы... А вот твой дружок адъютант, генеральский прихвостень, на днях в столовой кое-что поведал...
– Ах мерзавец! А мне он сказал, что ничего не знает!..
Гросс гадливо передернул плечами и отвернулся, по-видимому, давая понять, что не желает об этом говорить. Спустя некоторое время он опять повернулся и продолжал:
– Признай я тебя верующим, ты был бы вправе оскорбиться, Болога, ибо я делю всю эту публику на дураков и шарлатанов, а поскольку ни под одну категорию ты не подходишь и на блаженного, вроде Червенко, ты тоже не похож, так что не обессудь... Червенко со своими пароксизмами любви к человечеству чем-то мне дорог, хотя, по сути дела, он не столько любит, сколько ненавидит людей, так как считает себя единственным настоящим человеком... Вчера я навестил его в лазарете, и он меня потряс. Лежит не шелохнувшись, как мумия, пуля застряла в легком... Посмотрел бы ты, как он самоотверженно мучается... Ну прямо-таки второй спаситель... Ох, бедняга!.. Доктор Майер говорит, что он недолго протянет, дни его сочтены... Что там ни говори, а новоявленного нашего спасителя жаль!..
Апостолу вдруг стало до того тошно, что расхотелось жить, и чувствовал он одну только смертельную усталость. Тихо поднявшись, он огляделся по сторонам, не понимая, где он и как здесь очутился.
– Капитана нет, – пробормотал он. – Зачем же ждать?.. Пойду, пожалуй. – И шаткой походкой, словно лунатик, направился к выходу.
В дверях он внезапно спохватился, вспомнил про Гросса, вернулся, молча подал ему руку и вышел, не оглядываясь, во двор, залитый ярким весенним солнцем.
– Счастливо, Болога! – весело крикнул ему вслед Гросс. – Счастливо тебе добраться!
«Куда добраться? Почему он так сказал?» – шагая прямиком через железнодорожные пути мимо вагонов, вспомнил вдруг Апостол слова поручика. Но не успел сообразить, к чему относились слова Гросса. Другая мысль заслонила первую: «А что, если Гросс все-таки прав?..»
Вот и вчера, как только он увидел на перроне Илону, – сам он разве не подумал о том же, о чем ему только что сказал Гросс, конечно, совсем по-другому, в иных словах... Дрожь пробежала по телу Бологи. Его бил настоящий озноб. Он никак не мог взять себя в руки, успокоиться. Вопросы один тревожней другого метелью взвихрились у него в мозгу... И вдруг произошло чудо: сердце Апостола захлестнуло радостной волной, дрожь кончилась, его точно согрело теплым весенним ветром. Он увидел Илону. Она шла, задумчиво опустив глаза, ничего вокруг не замечая.
– Вот уж не ожидал тебя здесь встретить! – сказал он, догнав ее, сказал так, будто хотел в эту ничего не значащую фразу вложить всю свою нежность, всю свою любовь. – Где же ты все время прячешься?
– Я вас боюсь... – потупившись, ответила девушка и ускорила шаг, словно собираясь бежать.
– Глупенькая ты! Глупенькая! – ласково произнес Апостол, ему почему-то польстило, что она его боится. – А я тебя сегодня видел во дворе, из окна канцелярии... Ты была такая серьезная, такая хмурая... Знаешь, тебе идет быть серьезной...
Илона, ничего не ответив, вдруг сорвалась с места и чуть ли не бегом бросилась от него. Апостол остановился в растерянности, не понимая, какая муха ее укусила, чем он мог ее напугать или обидеть? И не знал, что делать: бежать ли за ней, утешать ее или дать ей самой успокоиться?..
Вдруг из-за поворота, куда скрылась Илона, с грохотом и скрипом выкатила телега, доверху нагруженная ящиками с боеприпасами. Апостол мельком взглянул на нее и, отвернувшись, зашагал прочь, но с телеги неожиданно его окликнули, и он тут же узнал голос: рядом с возницей на передке сидел поручик Варга. Апостол, хотя и не очень обрадовался встрече, остановился, телега, поравнявшись с ним, тоже остановилась, но Варга так и остался сидеть на месте. Приятели поздоровались, обменялись двумя-тремя словами: говорить было не о чем. Варга смотрел на Апостола напряженно, выжидательно, с любопытством, не скажет ли тот что-нибудь заслуживающего интереса, наконец, сам не выдержав, насмешливо спросил:
– Что же ты, Болога? Жду тебя, жду, а ты не идешь... Ведь договорились как будто... Уж не передумал ли?
Слова его острым ножом резнули сердце, но Апостол выдержал удар, даже не подал виду, как ему больно, лишь дрогнули на скулах желваки. Подладившись под тон Варги, он так же весело, с усмешкой ответил:
– А ты молодец, не забыл уговор! Похвально!.. Только вот не опоздал ли я?.. Как ты думаешь?
– Тебе виднее! – ответил Варга, осклабившись.
– Это верно! Ладно, я еще подумаю... Но фронт велик, а твой участок мал, не промахнуться бы... Вот незадача!..
– Ты уж постарайся! Не промахнись!.. По старой дружбе выбери, дружище, меня, а?.. – просительно уставился на него гусар, холодной сталью блеснули глаза. – Ну, пошел! – прикрикнул он на возницу, торопливо сунув Апостолу руку. – Бывай!.. И помни, я тебя жду, Болога!.. Всегда к твоим услугам!..