Он и сам не понимал, что с ним происходит, какие звериные инстинкты выползли на свет из глубин подсознания и завладели им. А может, это мираж, сон? Может, ему все только снится? Сейчас он опомнится и увидит, что это был лишь сон! Тревожащий, манящий, испепеляющий, но все же – сон!.. Но признаки сна были слишком реальны! На губах он до сих пор чувствовал вкус поцелуя, а сердце, до предела переполненное счастьем, готово было излиться на кого угодно...
– Петре! Петре! – закричал он не своим голосом.
Перепуганный насмерть денщик выскочил из комнаты и остановился на пороге как вкопанный. Лицо его выражало недоумение и недовольство. Казалось, Петре раздосадован, что видит своего господина живым и невредимым, улыбающимся во весь рот, а не распростертым на полу в луже крови.
– Ты приготовил ужин?.. А постель приготовил? – не в силах не улыбаться, спросил Апостол. – Я голоден как волк... И счастлив, Петре, так счастлив, что счастливей и не бывает!..
Глядя из-под нахмуренных бровей, денщик сурово пробубнил:
– Все давно готово... потому как я в церкву иду...
– Иди! Иди, Петре!.. Иди, куда хочешь!.. Ты свободен, Петре! – сияя, провозгласил Апостол с широким жестом короля, отпускающего на свободу своего вассала. Будь его воля, он бы сейчас отпустил Петрю и домой, к жене, к детям, на ночь, на год, навсегда, насовсем освободил от тягостной солдатчины.
Хотя Апостол и сказал, что голоден, но есть не стал. Ему не сиделось дома, он выбежал во двор, пулей промчался по переулку и выскочил на улицу. Ему хотелось бежать и трубить на всех перекрестках о своем великом, непереносимом счастье. Приятный вечерний холодок слегка остудил его пыл. Апостол на секунду приостановился, задумавшись: а не отправиться ли и ему в церковь, но сделав несколько шагов, опять приостановился и резко повернул обратно: в церкви в такой вечер наверняка не протолкнуться, народу тьма, разве в такой толчее отыскать Илону? Скорее всего, именно там он ее и проворонит, а она тем временем вернется домой, увидит – его нет – и, разочарованная, уйдет к себе спать.
По улице изредка торопились запоздалые прохожие; по одному и семьями они спешили к вечерне. Апостол вернулся домой. Окна его комнаты светились на весь двор, сквозь незанавешенные стекла видна была чистая разостланная постель...
«А если Илона и не собирается прийти?» – мелькнула страшная мысль, и радость в сердце мгновенно померкла. По спине пробежал холодный озноб, мерзкий, скользкий, леденящий. Апостол миновал сени, ворвался в комнату – никого! Петре ушел. Во всем доме Апостол остался один-одинешенек. На столе его ожидал остывающий ужин, но он к нему даже не притронулся, схватил с полки над кроватью первую попавшуюся книгу, решив, что так будет легче скоротать время, и сел читать. Но буквы расплывались перед глазами, читать он не мог. А тревога донимала все сильнее, все мучительней...
«Если она не придет, значит, не любит, и тогда...»
Но что «тогда» – оставалось невыясненным. Оно повисало над бездной, торчало в мозгу острием иглы... Хотя с некоторых пор Апостол жил уже другой жизнью, да и смотрел на многое совсем по-иному, все же любовь по-прежнему питала его душу, нужна ему была как воздух, без нее он был ничто – голым камнем, мертвой пустыней. Чем кончится для него эта любовь, он и не задумывался. С Мартой у него все было иначе, с Мартой все было заранее предопределено: рано или поздно им предстояло стать мужем и женой... А Илона была его страстью, мучением, адом; при одной мысли о ней он весь загорался и пламенел. Он желал ее лихорадочно, жадно, непреоборимо, желал всеми клеточками своего тела и чувствовал, что без нее он погибнет.
Мысль, что она может не прийти, его ужаснула, и сразу он ощутил исступленное, безудержное отчаяние. Его раздражал свет лампы, раздражала книга, которую он держал в руках, он отшвырнул ее, поднялся и зашагал из угла в угол.
Раздражение его дошло до крайности, до предела, он готов был чем-нибудь запустить в лампу, разбить ее вдребезги, хотя и ограничился тем, что лишь погасил ее. Некоторое время он вышагивал по комнате в темноте, потом как был, одетый, повалился на кровать. Мрак и тишина немного успокоили его. Он прислушался к ударам своего сердца, нечастым, глухим, стал их считать... На десятом он закрыл глаза...
Когда он открыл их, ему казалось, что прошла бездна времени, может быть, вечность! С улицы доносились голоса, народ возвращался с вечерни. Апостол хотел было подняться, однако передумал, но спустя миг опять затревожился. «А не дождаться ли ее лучше во дворе?» И вдруг услышал ее приближающиеся шаги. Он и не подозревал, что различит их среди десятков других... В ночной тиши шаги эти были особенно отчетливы: Илона вошла в калитку, подошла к дому, внезапно остановилась, очевидно, раздумывая... Апостол затрепетал от волнения, бешено заколотилось сердце и, ничего, кроме этого стука, он уже не слышал... Тихонько скрипнув, дверь в его комнату внезапно приоткрылась, легкая тень скользнула в нее и замерла у порога... Апостол затаился, боясь спугнуть ее случайным движением. Время тянулось чрезвычайно медленно... «Почему она не затворяет дверь?» – тревожно подумал он и тут же услышал едва уловимый скрежет задвигаемого засова. Сердце захлестнула волна радости...
Неожиданно в сенях раздался тяжелый топот чьих-то шагов. Застыли, замерли, окаменели оба, разделенные темнотой, точно сейчас их должны были застать врасплох... Однако шаги, прогрохотав еще немного, удалились, затихли: Петре ушел спать в сарай... Апостол напряг слух, услышал тихий шелест юбки. Илона подошла к самой кровати, остановилась в нерешительности. Апостолу казалось, что ему передается ее страх, биение ее сердца... Он протянул руку и нечаянно коснулся ее груди, упругой, трепещущей, горячей, несмотря на бархатную безрукавку. Девушка слабо вскрикнула.
– Илона! Дикарка! Серна! – нежно, еле сдерживая волнение, заговорил он, беря ее за руку и пытаясь привлечь к себе.
– Мне страшно... страшно... – Она упиралась так, словно и в самом деле, не удерживай он ее, метнулась бы обратно к двери и ушла.
Но Апостол крепко держал ее за руку, не отпуская, тихонько тянул, влек, приближал. Он уже чувствовал ее напряженное дыхание, слышал, как от дрожи постукивают у нее зубы.
– Ах!.. Все едино!.. Хоть смерть!.. – выдохнув, молвила девушка и кинулась в его жаждущие объятия...
5
На другой день он покоя себе не находил, на душе было и мрачно, и гадко, и скверно, как с похмелья, после дикой попойки. Делать он ничего не мог. В канцелярии без конца придирался к писарям, заставлял по два, по три раза переписывать казенные бумаги и даже на агнца Петре накинулся ни за что ни про что, из-за какого-то пустяка, чем немало удивил и озадачил бедного денщика. В конце концов, дойдя до полного исступления, он выскочил во двор, решив, что свежий воздух пойдет ему только на пользу...
«Как ты посмел... как посмел... такое чистое, невинное существо! Как же ты посмел!..» – ругал он себя нещадно.
Вдруг он заметил Илону. Она шла навстречу, сияющая и спокойная, ласково улыбаясь ему кроткой, чуть застенчивой улыбкой.
– Илона!.. Ты не жалеешь? – спросил он тихо.
– Не-е-е... – все так же улыбаясь, ответила она.
– Ты мне веришь, Илона? – с дрожью в голосе спросил он.
– Да!.. – твердо сказала девушка, глядя на него ясным, доверчивым взглядом.
Лицо ее светилось такой проникновенной решимостью, будто ничего уже в мире не осталось, что могло бы помешать ей любить. Глядя на нее, Апостол и сам начал оттаивать, успокаиваться, свет забрезжил в душе, вытесняя гнетущий мрак. И у него лицо разгладилось и осветилось такой же, как у нее, безмятежной и счастливой улыбкой. С новой силой он ощутил, что любит, беззаветно, самозабвенно, и на всем белом, свете нет ничего дороже этой бесхитростной любящей крестьянской девочки. И на короткий, очень короткий миг ему вдруг показалось, что в мире ничего больше нет, только он и бог.
– Идти мне надо, – вторглась Илона в его мысли. – Куличи печь... яйца красить... Завтра разговляться...
Но ушла она не сразу, постояла еще немного, глядя ему в глаза нежно, ласкающе и виновато... Потом упорхнула, обдав теплом дыхания и звонким веселым смехом.
Из открытого окна канцелярии до него донеслись слова, сказанные вполголоса фельдфебелем:
– А поручик-то, кажись, на хозяйскую дочку пялится?
– Еще бы не пялиться! – хмыкнув, ответил капрал. – Девка но всем статьям!..
Апостол грозно глянул в окно – оба, склонившись, усердно заскрипели перьями... И вдруг удивительная мысль пришла ему в голову.
«А не рано ли? – спросил он себя, и сам себе ответил: – Да уж какое там – рано...»
Со двора он выбежал с такой прытью, что не прошло и пяти минут, как перед ним оказалась поповская калитка. Ботяну с непокрытой головой, спиной к улице, толковал с кем-то. Апостол вихрем ворвался во двор. Услышав стук калитки, Константин обернулся, солнце брызнуло ему в лицо ярким светом, на миг ослепив, он заслонился ладонью, но, вглядываясь, все еще продолжал говорить, хотя сам уже решительно шагал навстречу гостю. Узнав Апостола, он несказанно обрадовался, чего Апостол, по правде говоря, никак не ожидал, памятуя о прежней их встрече. «Чтоб тебе месяц назад меня так встретить!» – подумалось ему.
– Апостол! Дружище! Как хорошо, что ты пришел! Как хорошо! – воскликнул Константин, радуясь так, словно не виделись они со школьной скамьи.
Апостол пожал протянутую ему руку и, одновременно растерянный и ободренный таким неожиданным радушием, бормотал слова не то извинения, не то благодарности, продолжая думать: «Да, тогда ты меня по-другому встретил... Тогда оттолкнул, как чужака!»
– Проходи, проходи, чего стоишь? – ворковал священник, взяв друга за талию и увлекая его к дому.
Они прошли мимо цветника, направились к галерейке.
Дом священника изменился до неузнаваемости. И следа не осталось от прежнего непорядка. На галерейке, увитой лозой дикого винограда, стоял теперь стол, покрытый белоснежной скатертью, а вокруг стола – стулья с гнутыми спинками.