– Милости прошу к нашему шалашу! – шутливо приглашал Ботяну и радостно потирал руки. – Гость в дом, бог в дом... Сейчас нас матушка попотчует кофием... с молочком... такого кофию ты в Пеште не пивал, ей-богу!.. Садись, садись, Апостол, а я пойду порадую матушку... Я мигом... я сейчас...
Он чуть ли не вприпрыжку бросился в дом, предупредить попадью о госте. Апостол уселся за стол. Галерейка утопала в мягком утреннем свете поднимающегося солнца. Круглое черное кофейное пятно в самом углу скатерти облепили мухи. Апостол наблюдал за их усердной возней.
Вернулся Константин.
– А ведь я на тебя тогда обиду затаил, батюшка! – признался Апостол, показывая улыбкой, что больше не сердится. – Худо мне было, ох, как худо! Пришел к тебе душу излить, а ты меня и выслушать не пожелал... Не только не пожалел, а не знал, как от меня отделаться... Что бы тебе тогда меня утешить хотя бы одним словцом!
Прозвучавший в словах Апостола упрек омрачил лицо священника тенью страдания. Потупившись, он мягко сказал:
– Ах, Апостол, я и сам был не в себе! Вспомни только, из какого ада я тогда выбрался, а гут... ты со своей затеей... Думаю, не иначе, как опять в этот ад угожу... Страшно сделалось!.. Своя жизнь себе дороже показалась, да простит меня бог!.. Когда сам страдаешь, чужое страдание хуже слышишь... По-настоящему приводит нас к господу только смерть.
– А любовь? – с тревогой спросил Апостол.
– Подлинная любовь и есть бог...
Из дому донесся плач ребенка. Мимо по улице проходили солдаты, усталые, безрадостные, покорные. Как скот, гонимый на бойню, отправлялись они на фронт. А над галерейкой вовсю сияло солнце, веселое, весеннее, безмятежное, как улыбка юной девушки.
– Хлопотное дитя, – пожаловался Ботяну. – Как разорется, удержу не знает, достается с ним бедной матушке.
Апостол про себя улыбнулся.
– Ну, как тебе в отпуск съездилось? – спросил неожиданно Константин. – Ведь меня совесть совсем замучила... Ждал я тебя... а ты не идешь... Сказали: в отпуске ты... Рад небось, что дома побывал? Хорошо там, и от войны далеко...
Апостолу не хотелось вспоминать о доме, он перевел разговор на другое.
– Ну, Константин, не скучно тебе без книг? – спросил он, в свою очередь. – Ведь был ты заядлый книгочей! Помнится, в Нэсэуде даже ночами читал, жег керосин... Как же ты теперь без книг обходишься, без общества, в глуши, где словом перемолвиться не с кем? Тоскуешь небось по книгам?.. Или притерпелся уже?..
Священник помолчал, как бы обдумывая, что ответить, и сказал:
– Поначалу и вправду не сладко было, непривычно, тоска заедала, но с божьей помощью я все преодолел... Жизнь она ведь всюду... в каждой душе человеческой, в каждой песчинке малой... И всякая она во внимании нашем нуждается. В каждой душе жив бог!.. А книги, Апостол, как бы хитроумны они ни были, не приближают нас к истине, скорее наоборот, отвращают от нее... отвлекают... Книги – баловство! Человек, питающийся книжной премудростью, сосет пустышку... И только тогда он опоминается, как столкнется с настоящей жизнью... Тогда уж он видит, что книжная премудрость бессильна помочь ему... Хоть бы ты проглотил все книги на свете, не станешь умней... Я через это прошел, знаю... Такое меня брало отчаяние, такая тоска, что никому не пожелаю, думал, никогда не обрести мне покоя... А вот здесь, в глуши, как ты сказал, пройдя через все горести, страдания и сомнения, я обрел истинную веру, и душа моя возликовала... Только здесь я по-настоящему ощутил живительную силу веры. Для меня это было великое открытие... Зачем книги тому, кто обретает бога?.. И потом вот еще что: бог ближе к людям простым, неискушенным, живущим не мудрствуя лукаво... как трава. А книги только сомнения вселяют, путают мысли... И тем самым губят душу, стремящуюся к богу!..
– Ты просто льешь бальзам на мое сердце, Константин, – с волнением произнес Апостол. – Каждое твое слово отвечает и моим мыслям...
Ботяну улыбнулся и молча кивнул, потом тихо продолжал:
– Философу труднее постичь истину, нежели человеку простодушному. Философ доверяет своему разуму, хотя и признает, что он несовершенен, а вот душе, даже признавая ее бессмертие, он не доверяет... В этом вся его ошибка. Копается он всю жизнь в словесном мусоре в поисках истины, а истина неоткрытая лежит в его душе... И нет ему всю жизнь ни покоя, ни умиротворения!..
Слова священника парили в воздухе, пронизанном солнечными лучами, и утопали в смиренном молчании. Апостол, потрясенный, сидел понурив голову. Священник стоял чуть поодаль, лицо его, озаренное солнцем, будто светилось... Вдруг Апостол поднял голову, взглянул на него с надеждой и упованием, словно перед ним был сам бог...
– Ах, Константин! – произнес он с болью, вырвавшейся из самой глубины сердца. – Всю свою жизнь я борюсь с богом!.. Понимаешь! Борюсь! Хотя никто так не нуждается в нем, как я. Как только я чувствую, что обрел его, я вступаю с ним в борьбу. Это какое-то наваждение. И бог жестоко наказывает меня, надолго оставляя одного – страждущего и алчущего... Одного посреди пустыни... Скажи, почему бог не поможет мне удержать в себе веру?.. Почему он не поможет мне избавиться от сомнений?.. Ведь в его власти помочь мне... Как бы мне хотелось жить счастливым, спокойным, умиротворенным. Как бы мне хотелось обрести твердую веру, но лишь вера коснется меня, я опять мучаюсь сомнениями и опять страдаю... Эта борьба бесконечна... Она погубит меня!.. Мне порой кажется, что она нескончаема как мир и будет преследовать меня и за гробом!..
На глазах у него выступили слезы, он с надеждой посмотрел на священника, словно ожидая, что тот тут же чем-то ему поможет.
– От того, кто полностью предается вере, бог никогда не отвращает лица своего и пребывает с ним вечно! – произнес Константин с такой спокойной убежденностью, что Апостол вздрогнул и трепет прошел по его телу.
На короткий миг он почувствовал некоторое облегчение, словно чудодейственным бальзамом смазали его кровоточащую рану.
– Моя душа жаждет веры! – заговорил он тише и спокойнее. – Она как чаша открыта для принятия истины... Но сколько я ни стучусь, двери мне не открываются... Ах, Константин, всем своим существом стремлюсь я к истине, даже тогда, когда гложут меня сомнения!.. Но она таится от меня... Еще недавно я ненавидел всех вокруг, но, слава богу, я очистился от этой скверны... Я все готов принять: унижение, бедность, лишения... остаться, как Иов на гноище, лишь бы обрести твердую незыблемую веру!..
Он опять умолк, сидел потупив голову и молчал.
– Я хожу по краю пропасти, Константин... – начал он опять. – Нет покоя мне ни днем, ни ночью, страх обуревает меня... такой страх, что и не расскажешь... И понял я, что не справлюсь один, слепцу поводырь нужен. Не приду я к вере один, без поддержки духовного отца... Уж сколько раз пытался и все терплю неудачу... Теряюсь на распутье! Возвращаюсь вспять и не могу найти прежнего пути, так и плутаю, так и плутаю...
– И мне вера не сразу далась, Апостол! – признался священник, когда он кончил. – И мне пришлось плутать в темном лесу. Я отчаивался, колебался, мучался сомнениями, покуда господь послал мне веру твердую как скала, – и я спасся!.. Только твердость в вере спасает человека. Вера – это спасительный мост, перекинутый через пропасть отчаяния, – она связывает мятущуюся душу со всем мирозданием, связывает человека с богом. Только твердость в вере может стать достойным проводником по жизни, начиненной дьявольскими соблазнами... С верой в бога нужно соразмерять каждый свой шаг в жизни, и только это приносит умиротворение и покой.
Апостол опустил голову, но опустил он ее так, как опускают для благословения, и Константин скорее по-отечески, чем как священник, с любовью перекрестил его.
Тут же на галерейку вышла матушка с корзиночкой, полной гренков, а следом пожилая служанка несла две чашечки кофе с молоком.
– Осторожно ставь, не пролей, – поучающе шепнула попадья служанке, застенчиво улыбнувшись Апостолу.
– Вот, кисанька, позволь представить тебе школьного моего друга Апостола Бологу, – добродушно и весело произнес Константин. – Ну как тебе нравится моя женушка, а?.. Бутончик, не правда ли?
– Будет тебе срамить меня, Константин! – залилась краской и притворно сердясь, сказала попадья и тут же знаком велела служанке уйти.
Матушка была пухленькая, круглолицая, совсем еще юная женщина с мутно-зелеными кроткими глазами.
Апостол поднялся, поцеловал у нее руку, сказал положенные в таких случаях учтивые слова и остался стоять.
– Уж вы не взыщите за скромность нашего угощения, – засмущавшись, проговорила попадья и опять зарделась как маков цвет. – Живем мы попросту, по-деревенски... Когда брали Константина, солдаты у нас похозяйничали, полдома растащили...
– Будет тебе вспоминать, кисонька. Кто старое помянет... – ласково погладив ее по плечу, прервал Константин, – Апостол мой близкий друг, его можешь не стесняться... Ты еще пешком под стол ходила, когда мы с ним судьбы мира решали...
Матушка просила гостя позавтракать с ними чем бог послал, хотела еще что-то сказать но заплакал ребенок, и она побежала его успокаивать.
Константин произнес шепотом молитву, перекрестился, и они с Бологой сели за стол, придвинув стулья.
– Ну, как тебе моя кисонька? – спросил Ботяну и тут же горделиво и любовно сам ответил вместо него: – Редкой доброты женщина. Такой на всем белом свете не сыскать. Повезло мне! Познакомились мы случайно, на благотворительном балу, будь благословен этот бал!.. Оказалось, что она дочка священника, предшественника моего в здешнем приходе. Теща с нами живет, а он в прошлом году преставился, царствие ему небесное... Что поделаешь? Все мы смертны!.. Жена у меня чудо, сокровище, любит меня до безумия... И я люблю ее всей душой... Хорошо, когда любишь... Сколько она, бедняжка, из-за меня выстрадала... да не одна... с ребенком... Ты не думай, что поповна – так необразованная, она в лицее училась, четыре класса окончила...