Апостол трижды осенил себя крестом. Глаза наполнились слезами, сердце сжалось от боли и жалости.
Прощаясь, священник долго и крепко жал Бологе руку.
– Приди на великую заутреню, Апостол... Непременно приди... Тем веру свою укрепишь. Видишь, какие худые времена настали. В крепкой вере нуждается душа человеческая, – грустно закончил он.
– Непременно приду, Константин, – пообещал Апостол.
До вечера он просидел в канцелярии, а за ужином решил объявить денщику о своем намеренье жениться на Илоне. Петре не выразил никакого удивления, он уже знал о случившемся от самой девушки и недоумевал, зачем понадобилось барину свататься за простую мужичку, если любая барышня с хорошим приданым и ученая почла бы за счастье выйти за такого парня. Он без всякого энтузиазма поздравил господина офицера и пообещал разбудить к полуночи.
И в самом деле около полуночи Апостола разбудили, но не Петря, а Илона.
– Вставай, лежебока, христов праздник проспишь! – ласково прощебетала она ему на ухо и тут же бесшумно упорхнула.
Апостол с трудом разомкнул глаза, сон не отпускал... но, опомнившись, быстро оделся и выбежал из дому. Ночная прохлада окончательно его разбудила.
На иссиня-темном небе светились звезды, словно редкие свечки в синем ладанном сумраке храма.
На паперти уже толпилось изрядное количество народу, и он все шел и прибывал, по одному и кучно, заполоняя весь церковный двор, окруженный невысокой оградой.
Старая, ветхая деревянная церквушка скривилась от времени и, должно быть, обрушилась бы, если бы не подпирали ее с двух сторон толстые бревна. Вход в церковь предваряла скособоченная конусообразная колокольня, увенчанная железным крестом. Дверь в церковь была широкая, но низкая, так что входить в нее приходилось пригнув голову. Из церкви, как из подземелья, слышался протяжный, звучный, торжественный, сливающийся в густой неразборчивый гул голос дьякона, читавшего Евангелие.
Люди проталкивались вперед, перешептывались, кое-где звучал сдержанный смех. Все томились ожиданием.
Ну куда, куда поспешаешь? – тихо попрекнул какой-то крестьянин другого. – Кто ж не знает, что батюшка раньше темноты полной не начнет и прежде света первого не кончит.
– Поближе бы надо подойти, – возразил другой. – А то и в ограде места не останется. Вишь сколько народу, а все идет.
Вдруг толпа зашевелилась, заколыхалась единой волной. Вход в церковь все ярче озарялся, и на паперть с Евангелием и свечой вышел отец Константин. Руки окружающих жадно потянулись к сверкавшей серебром и золотом ризе священника. На церковном дворе становилось все светлей и светлей от трепетавших робко и терпеливо свечных огоньков, так, должно быть, трепещут души умерших у райских врат, ожидая голоса трубы архангельской.
В толпе крестьян, одетых празднично и пестро, Апостол разглядел и многих солдат. Лица их были не такие, как обычно, – просветленные, торжественные, губы благоговейно шептали молитвы. Каково же было удивление Апостола, когда среди солдат он заметил и своего подчиненного – фельдфебеля-венгра, который стоял со свечой и тоже шепотом молился.
Начался крестный ход. Впереди в блестящем парчовом стихаре шел дьякон и нес плащаницу, а по бокам от него и священника и чуть позади несколько мальчиков и стариков несли хоругви. При отблесках свечей лица людей менялись, становились необычными, загадочными; лицо священника, тонкое и строгое, казалось ликом святого со старинной иконы. Приятно щекотал ноздри благоухающий запах ладана. Болога внезапно испытал такое блаженство, словно приобщился к чему-то такому, чего издавна был лишен.
– Воскресение твое Христе спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем тебе славити... – проникновенный и чистый голос священника плыл над головами молящихся и отдавался эхом где-то далеко-далеко, чуть ли не на станции.
У входа в алтарь остановились, отец Константин раскрыл Евангелие и прочел несколько стихов.
Все опустились на колени. Старая, полуразрушенная церковь при свете многочисленных свечей приобретала очертания фантастические. Болога задумчиво слушал слова молитвы, не отрывая глаз от шевелящихся губ священника. Слетающие с губ слова, подрагивая, парили в воздухе и, сливаясь, казались необычайной музыкой, наполняющей душу беззаветной верой. Апостол, сам того не замечая, виновато понурил голову, чувствуя в своей душе невольную печаль и горечь. Мощный и радостный голос священника. словно серебряный звук трубы архангельской, возвестил:
– Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав.
Апостол поднялся. Вокруг все пели со светящимися радостью лицами. Голоса трепетали в прозрачном воздухе и, будто колышущийся белый плат, поднимались все выше и выше, прямо к милосердному небу. «Очистим чувствия, и узрим неприступным светом воскресения Христа блистающая...»
7
В первый день пасхи, отложив все дела в канцелярии, Болога провел с невестой и ее отцом. Разговлялись на половине хозяев. За трапезой Видор рассказал еще кое-какие подробности о тех троих задержанных крестьянах. После обеда он собирался опять ехать в Фэджет, за Илону он теперь уже не беспокоился.
– Вы небось постережете ее получше моего, – заявил он Апостолу, озорно подмигнув.
Под вечер, незадолго до его возвращения, в деревне стало известно, что всех троих трибунал приговорил к повешению и завтра на рассвете они будут казнены. Злая весть эта шла от дома к дому, отравляя людям праздник.
Но как ни страшна была эта весть, та, что привез из города Видор, была еще пострашнее. Кроме троих приговоренных, ночью близ фронта были задержаны еще четверо крестьян, тоже все местные жители. Родственники арестованных пришли на штабной двор, кинулись в ноги генералу, умоляли Христом-богом отпустить невинных, хотя бы в честь пасхи, но его превосходительство и слушать их не стал, топал ногами и велел всех вытолкать вон. Тем дело и кончилось.
– Видать, кровопивец решил всех нас поодиночке порешить, – хмуро заявил могильщик.
Он отправился с этой страшной вестью по соседям, а вернувшись, опять стал собираться в Фэджет.
– Все ж ремесло мое такое, что могу людям в остатний час сгодиться, – с грустью произнес он и перекрестился. – Вот она какая, наша жизнь крестьянская... Прости и помилуй, господи!..
Его возвращения ожидали не скоро, но неожиданно к обеду следующего дня Видор вернулся и со слезами на глазах рассказал, как всех троих вешали на опушке близ самого шоссе, что ведет из Лунки в Фэджет.
– И виселицу им рубить не стали, – сурово рассказывал Видор. – Так прямо на суках и подвесили, ровно собак... И схоронить по-христиански тоже не позволили, пусть, мол, висят для острастки... Чтоб другим, значит, неповадно было... Ах, нелюди! Креста на них нет!.. Уж, бедные, перед смертью плакались, клялись-божились, ни в чем мы, дескать, не виноватые... случайно близко от окопов оказались... Да кто ж их слушать станет, коли caw заглавный генерал велел смертию их сказнить?.. На пасху-то, на христов праздник!.. Ах ты, беда-то какая... И еще четверо участи своей такой же дожидаются...
Ничего не поев, ничего не попив, состарившийся за день чуть ли не на десять лет, он опять уехал в Фэджет.
А дня через два к Апостолу, когда он, закопавшись в бумаги, сидел в канцелярии, ничего не видя, не слыша, неожиданно явился капитан Клапка.
– Ну, дружище! Молодцом! Ездил в отпуск, счастливчик! Давно вернулся? Везет же тебе, Болога, черт тебя дери!..
Он тискал Апостола в объятиях, трещал без остановки о том о сем, а если разобраться, ни о чем, хотя и не умолкал ни на минуту. Но рад был по-настоящему. Он заметно осунулся, ополченская его бородка пожижела и потеряла вид, но все же держался он бодро. Болога предложил ему перейти к нему в комнату, где можно поговорить по душам да заодно и поесть. В комнате они застали Илону, которая как раз кончила перестилать постель. С некоторых пор она все делала для жениха сама, не подпуская Петре. Капитан Клапка, увидев перед собой смазливую девчонку, бесцеремонно, с галантностью армейского ухажера взял Илону за подбородок, но тут же получил по рукам.
– Ого! – удивленно процедил он сквозь зубы. – А мы, оказывается, кусаемся?.. Ручка-то у тебя тяжеленькая!.. Слушай, Болога, где ты откопал такое сокровище. Вижу, время зря не теряешь! Вот почему ты забыл ко мне дорогу?
– Это моя невеста, – улыбнувшись, пояснил Апостол.
– Что?!. Какая невеста? Будет врать!.. Шутишь? Правда? – совершенно сбитый с толку, недоверчиво верещал капитан. – Ох, хитрец! Хорошо устроился!.. Нет, ты что? В самом деле? Ненормальный!..
– Если бы все были нормальные, жить стало бы совсем неинтересно, – весело парировал Болога. – Надо же кому-то вносить разнообразие в жизнь!.. Ладно, оставим это!.. Сейчас мы лучше с тобой яичком чокнемся, отведаем кулича, пасхи, ведь праздник!
Клапка, все еще не в силах прийти в себя от изумления, сел за стол. Апостол вышел и вскоре вернулся вместе с Илоной, которая принесла полную тарелку крашеных яиц, кулич и пасху. При ее появлении капитан церемонно поднялся и выразил извинения.
– Я вел себя недостойно, простите, но это по недоразумению... Я надеюсь на ваше великодушие... Ни в коей мере, поверьте, не посмел бы, если бы был предупрежден...
Илона ни слова не понимала по-немецки, но церемонность, с какой капитан изъяснялся, его растерянность рассмешили ее. Не в силах сдержаться, она прыснула и опрометью кинулась вон из комнаты. Глядя на нее, мужчины тоже громко рассмеялись.
– А твоя невеста, оказывается, весьма смешлива, с ней не соскучишься, – отметил Клапка и серьезно добавил: – Однако твой выбор все же меня озадачил...
– Представь, и меня тоже! – в тон ему весело отозвался Апостол. – Но поскольку нас окружают сплошь неразрешимые задачи, начиная от каждой отдельной души и кончая всей необъятной вселенной со всеми звездными мирами, то я не такое уж исключение, а скорее вполне обычная закономерность...