Капитан сокрушенно покачал головой.
– Ох, Болога, любишь ты громкие слова, хлебом тебя не корми! Но вселенная – это нечто постороннее и нас почти не касающееся, а наша женитьба вещь весьма реальная, и, наоборот, нас кровно касающаяся. Конечно, твое право – сделать именно такой выбор. Девчонка славная, что и говорить, все при ней... и мордашка, и прочее, ты уж меня прости за откровенность, но она же простая крестьянка, небось неграмотная... Ты соскучишься с ней через неделю. Ты человек умный, начитанный, о чем ты станешь говорить с этой простолюдинкой, да еще венгеркой... Ума не приложу! Как тебя угораздило!..
– Ах, милый мой капитан! Все женщины прежде всего женщины, будь они принцессы или простолюдинки, как ты изволил выразиться! – с жаром возразил ему Апостол. – Никакой разницы. Впрочем, есть разница. По душевным качествам еще неизвестно, кто кому даст фору! Цивилизация изменила лишь форму проявлений! И я не уверен, что произошло это на пользу человеку. По правде сказать, мне кажется, что цивилизация испортила людей, сделала их равнодушней, неискренней, злей. Неискушенные люди добрее, проникновенней, набожней. И, уж во всяком случае, гораздо счастливее людей цивилизованных... Цивилизация сохранила с древних времен лишь одну форму отношений – войну. И довела ее до такого совершенства, что лицом к лицу сражаются миллионы людей и за один миг можно уничтожить тысячи и тысячи жизней. А благами такой цивилизации пользуется лишь кучка привилегированных семейств, мающихся от скуки и пресыщения. Для полутора же миллиардов остальных людей цивилизация является вечно обновляющейся формой порабощения.
– Мог бы ты, будучи нецивилизованным человеком, увидеть вред цивилизации? – ехидно осведомился Клапка.
– Разумеется, не мог бы, но тогда я бы не презирал ее и был счастлив, – запальчиво ответил Апостол. – Ваша хваленая цивилизация рождает все новые и новые проблемы и не в силах разрешить ни одну из них. Каждое новое ее достижение выколупывает из души человеческой маленькую крупинку счастья и в конце концов превращает эту душу в груду развалин... Вместо веры у цивилизации формулы, и даже бога она готова подменить какой-нибудь замысловатой формулой, чтобы потом, потирая руки, во весь голос провозгласить: «Бога мы изучили, он состоит из...» Нарушив гармонию жизни, расчленив ее на составные части, человек совершенно запутался и не в силах собрать все воедино, проникся отвращением к самому себе... Мне до боли ненавистна ваша цивилизация, капитан! Все десять тысяч лет ее существования я отдал бы за миг истинного душевного покоя...
Клапка удивленно слушал его бурную негодующую речь, нервно пощипывал свою подстриженную бородку, несколько раз пытался прервать Апостола, сказать, что приехал он вовсе не за этим.
– Слушай, дружище! – вклинился он наконец, но Апостол, боясь потерять нить и торопясь высказать все, что накопилось у него в сердце, остановил его:
– Еще одну минуточку! Всего лишь одну минутку, капитан! Я хочу окончательно похоронить цивилизацию в своем сердце и поставить на ней крест. Двадцать лет она калечила мне жизнь и сушила душу... В угоду ей я корпел над концепциями, формулами, правилами. И всякий раз, когда рушилась одна конструкция, я сооружал другую, еще заковыристей, и ужасно собой гордился. Мое «я» торжествовало, когда мне удавалось устроить свою жизнь против естества и против бога!.. Долго я бился головой о степы, пока не вырвался из цепких когтей заблуждения. Теперь я обрел и себя, и бога, и счастье!..
– Да-да, ты нрав, человеческая душа нуждается в поддержке... задумчиво проговорил капитан, уже и не пытаясь возражать.
– Вот видишь! – обрадовался поручик, словно только этого и добивался, чтобы окончательно утвердиться в обретенной истине. – Видишь? Видишь? Именно в поддержке, капитан!.. Человеку нужна вера, огромная, беспредельная, слепая! Вера – это бог! Да, капитан!
Но, тут же помягчев и засмущавшись, он виновато улыбнулся и тихо сказал:
Совсем я тебе голову заморочил, ты уж прости... Но это от избытка чувств! Садись есть! Между прочим, все это приготовила моя невеста... Ее зовут Илона!..
Капитан не заставил себя упрашивать, тут же сел, отломил кусок кулича и, набив полный рот, напомнил:
Наша последняя встреча, Болога, была несколько прохладной... Помнишь, когда привели пленных и там был румынский офицер... Ты не очень обиделся на меня? Меня тогда раздражало твое упорство – бежать, во что бы то ни стало бежать... Не мог же я выражать восторг... Ты рассердился?..
Рассердился! – ответил Апостол.
– Тебе повезло, что ты заболел тогда... – рассуждал капитан, очистив яйцо и проглотив желток целиком. – А у меня было предчувствие, впрочем, оно и сейчас меня преследует, что, как только ты попытаешься перейти фронт, тебя схватят... Черт знает почему, но мне так кажется... И я боюсь за тебя, Болога. Можешь назвать меня маньяком, но я ничего с собой поделать не могу... А ты и в самом деле счастливчик, в рубашке родился... Избавился от фронта... Живешь как на курорте...
– Это верно, – рассмеявшись, согласился Апостол. – Я как фельдмаршал на пенсии или цирковая кляча. Весь день вожусь с какими-то накладными... Умножаю, складываю, делю... Словом, типичная канцелярская крыса... Я и про войну напрочь забыл... Ведь так я могу и омещаниться, как ты думаешь?
– Вполне можешь... Во всяком случае, как порох пахнет, вполне можешь забыть... А вот мне это труднее, – сказал Клапка и, вздохнув, уже совсем серьезно добавил: – Последние две недели с нас не слезают, то один приказ, то другой, и носишься как угорелый туда-сюда... К атаке ли они готовятся или наступления ожидают, черт их разберет... Я только что из штаба дивизии, все ходят чинные, важные, загадочные, а спросишь у них что-нибудь, с умным видом изворачиваются... Строят из себя невесть что!.. И всюду слышишь лишь призывы к бдительности, бдительности, бдительности... Все заразились шпиономанией!.. Правда, последнее время перебежчиков много, особенно бегут румыны... Прошлой ночью целых пять пехотинцев улепетнули... Представляешь, какой поднялся переполох? Всю жандармерию на ноги подняли!..
Клапка помолчал, приглядываясь, какое впечатление на Апостола произвели его слова. Апостол грустно молчал, потом вздохнул, но это был вздох сочувствия, а не зависти.
– Теперь взялись за штатских, – продолжал Клапка. – Генерал Карг совсем озверел, приказал нещадно вешать всех, кто окажется возле линии фронта. Троих повешенных я сам видел по дороге из Фэджета сюда. Висят на опушке почти у самого шоссе... Помнишь, я тебе когда-то рассказывал про лес повешенных... Как бы и здесь этим не кончилось... Лошадь моя, как увидела висельников, шарахнулась и понесла, насилу я ее успокоил... Обратно придется ехать в объезд, мимо железной дороги, от греха подальше... Говорят, еще четверых мужиков ждет такая же печальная участь... Трибунал засядет на часик, и приговор готов – еще четыре висельника!..
Капитан умолк и опустил удрученно голову. Болога с напряжением ждал, не скажет ли он еще что-нибудь.
– Мне сказали, Болога, – выдавил он наконец, – что всех румын будут переводить на другие фронты. Покамест это касается только солдат, но кто знает... Если обойдется, то считай, что тебе опять повезло... Живи себе и в ус не дуй. Хорошо, что ты здесь, в тылу. Помнишь, я тебя просил не пороть горячку, положиться на судьбу... Видишь, я был прав!..
– Да, надо надеяться только на бога, – шепотом проговорил Апостол, и капитан Клапка с удивлением обнаружил, что тот плачет.
Крупные слезы катились по лицу Апостола, и на гимнастерке возле кармана от слез образовывалось и расширялось мокрое пятно.
– Я больше никуда не хочу бежать, – произнес тихо Апостол. – Я надеюсь на одного бога... Нельзя искушать судьбу!..
Растроганный до глубины души, Клапка вскочил и порывисто обнял его.
– Дружище ты мой! Теперь я могу тебе сознаться, что я приехал только для того, чтобы это от тебя услышать... Я ужасно боялся за тебя. Боялся, что ты выкинешь какой-нибудь номер и попадешься!.. По всему фронту гуляют патрули. При каждом известии о пойманном перебежчике я вздрагиваю, боюсь, что это ты... Как ты меня обрадовал, Болога! Прямо от сердца отлегло!..
Апостол, умилившись, расцеловал его.
Тем же вечером Петре получил приказ явиться утром с вещами в штаб полка. Вместо него Бологе обещали прислать другого денщика. Апостол оставил Петре ночевать у себя в комнате, но тот не стал ложиться и всю ночь молился. А утром, собрав свой мешок, попрощавшись, ушел. После его ухода на душе у Апостола стало пусто и тоскливо, он и не представлял себе, как дорог ему этот простой, нескладный парень. Илона, видя его огорчение, стала заверять, что она вполне заменит ему денщика и готова за ним идти в огонь и в воду.
Вечером из Фэджета приехал могильщик, был он угрюм и неразговорчив, что на него совсем не было похоже.
– Теперь их семеро! – мрачно сказал он. – Семеро!.. Семеро повешенных!..
8
Самым страшным, о чем Апостол и помыслить не смел, была бы для него разлука с Илоной. Она вошла в его жизнь, как проникает луч солнца в мрачную тюремную обитель, он словно родился заново. Так, вероятно, чувствует себя узник, просидевший многие годы в сыром и затхлом подземелье, когда его вдруг выпускают на свободу. Он просто не верил своему счастью... Даже скучная, однообразная работа в канцелярии, пустая и никчемная, проходила для него незаметно и легко лишь потому, что после нее он мог проводить время с Илоной, а проводил он с ней все свое свободное время. Они насмотреться друг на друга не могли и строили бесконечные планы на будущее, мечтали, как Апостол обучит Илону грамоте, разоденет как принцессу и она ничем не будет отличаться от настоящей барышни. Илона слушала как зачарованная и сто раз на дню требовала от него клятв, что он никогда не станет заглядываться на других барышень...
В четверг пополудни, часа в четыре, когда Апостол, окончив работу, размечтался с Илоной о том, как они, обвенчавшись в здешней церкви у отца Константина, поедут праздновать свадьбу в Парву, назовут кучу гостей, пригласят музыкантов, внезапно раздался рокот приближающегося мотора.