Апостол еще раз внимательно посмотрел на избушку. Староста горделиво и смущенно молчал, а Видор нетерпеливо переминался с ноги на ногу, будто хотел что-то сказать, да не решался. Он было уже открыл рот, но не успел, Апостол его опередил:
– А тех куда поместили? – спросил он.
– Туда, – шепотом ответил староста, сразу догадавшись, о ком он спрашивает. – Двенадцать мужичков... Господи-владыко, и за что нам такая напасть? И все румыны, бедняги... Ни один жив не останется, больно лют капитан...
Староста указал глазами на каменный амбар, возле двери которого туда-сюда прохаживался солдат со штыковой винтовкой наперевес.
– И все они там? – спросил Апостол, взглянув на старосту.
Тот моргнул, подтвердив, что – да, все. И тут же, как бы желая отогнать от себя непрошеные мысли, сказал:
– Пойду гляну, может, его превосходительство встали...
Апостол последовал за ним, а могильщик, так и не решившись заговорить, тоже поплелся следом. Когда они подошли к крыльцу, из двери навстречу им вышла жена старосты, пожилая женщина с седыми, забранными в пучок волосами. Она была туговата на ухо, и, чтобы не кричать, муж говорил с ней тихо и внятно, а она по губам отгадывала сказанное. Вот и сейчас он обратился к ней, говоря тихо, но с расстановкой:
– Это тот самый офицер, что женится на Илоне...
Женщина поняла и сразу заулыбалась. Муж, положив ей руку на плечо, еще тише добавил:
– Его вызвали... из-за тех...
Улыбку мгновенно стерло с лица, сменив испугом. Староста стал утешать ее, втолковывая, что господин офицер хочет поговорить с генералом.
– Жена у меня ужас какая жалостливая, – пояснил он Апостолу. – Всех ей на свете жалко... Как поволокли при ней несчастных на смерть, она и покой, и сон потеряла. Мы-то, мужчины, покрепче будем... а у баб сердце мягкое что масло... Уж на что генерал крутой человек, а к ней подходит с деликатностью, – добавил староста не без хвастовства. – Готовить она у меня мастерица, а его превосходительство большую почтительность к еде имеют...
Могильщик, долго маявшийся в нерешительности, вдруг перебил его недовольным, резким голосом:
– Да повремени ты... Илона, стало быть, совсем одна в дому осталась?.. Как же так?..
– Ишь об чем человек тужит! – в свою очередь, осадил его староста, огорчившись, что его прервали. – Малое дитя она? Съедят ее, что ли? Надо поначалу с господином офицером разобраться... а потом... Привезем сюда твою Илону, всего и делов!..
Видор, ничего не ответив, отправился в дом следом за женой старосты, тихо и незаметно ушедшей Староста провел Бологу в дом, до генеральских комнат.
– Сюда! – указал он кивком на дверь.
Апостол постучал. Адъютант встретил его упреком:
– Ты что так долго?.. Давно приехал? А почему сразу не пришел? Командующий уже трижды про тебя спрашивал...
Привычно пригнувшись в подобострастной угодливости, он нырнул в дверь с опущенными портьерами и тут же вынырнул и позвал Бологу. Апостол очутился в генеральском кабинете с низко свисающей с потолка лампой.
Припухший и порозовевший после полуденного сна, генерал чувствовал себя великолепно. Он разгуливал по кабинету, заложив руки за спину, куря сигару и пуская вверх клубы сизого дыма.
Адъютант завозился у стола, складывая какие-то бумаги, а генерал, раза два пройдясь из угла в угол, как бы обдумывал свою речь. Унизанными перстнями пальцами дамской ручки он вынул изо рта сигару и остановился перед Апостолом. Слегка насупив мохнатые брови, очевидно, для пущей важности, он заговорил хотя и напыщенно, но дружелюбно, как недавно во время их встречи в поезде.
– Я решил вас привлечь к работе в военном трибунале вместо заболевшего поручика... ну, не важно какого... разумеется, временно, пока он болен. Не в моих правилах перебрасывать людей с места на место... Мне кажется, что частые перемещения вредят делу... Так вот хочу предупредить, что военный трибунал сейчас для нас важный стратегический участок борьбы с врагом, может быть, более важный, чем военная разведка. Если разведка предохраняет нас от происков врага внешнего, то трибунал призван защищать от врага внутреннего. Без этого мы не сможем достичь победы. Я не собираюсь учить вас долгу, вы отличный офицер и долг свой исполняете исправно... Я вызвал вас, чтобы объяснить, насколько для нас важна сейчас деятельность военного трибунала. М-да!.. К сожалению, а может и к стыду своему, мы до сих пор мало обращали внимания на поведение гражданских лиц, проживающих в непосредственной близости к фронту... Наши солдаты, героически сражающиеся лицом к лицу с врагом, совершенно незащищены от всяких шпионов и изменников, вонзающих им нож в спину. Защитить наше рыцарское воинство призван военный трибунал. Бороться и уничтожать врагов внутренних священный долг каждого! М-да!.. И я надеюсь, что вы исполните этот священный долг столь же рьяно, сколь рьяно исполняли его до сих пор относительно внешнего врага... Вы человек умный и образованный, я на вас полагаюсь и потому доверяю вам столь ответственный участок борьбы... Правда, в свое время вы проявили слабость, но с кем не бывает, я забыл об этом. И даже оставил без внимания жалобу на ваше недостойное офицера поведение во время отпуска. Я привык оценивать моих солдат по их боевым заслугам на фронте, а не проказам, так сказать, среди штатских в тылу... Вы у нас – герой!.. – Тут он горделиво взглянул на украшенную медалями грудь Бологи. – Вы давно заслуживаете ордена. Вы проливали кровь... заслуживаете... М-да!.. Сам я в работу трибунала не вмешиваюсь, это мое правило... Хочу все же призвать вас всегда соблюдать жестокую и беспощадную справедливость! М-да!..
Генерал откашлялся и замолчал. Очевидно, Апостолу следовало после такой пышной речи крикнуть «ура!», но он смотрел на генерала молча, не разжимая губ.
– Вам ясно? – спросил генерал, избегая его взгляда.
Апостол только плотнее сжал губы, опустил голову и опять ничего не ответил.
– Вот и отлично! Желаю успеха! – произнес генерал и протянул Апостолу свою мягкую, ленивую руку.
Он опять сунул в рот сигару и, увидев, что она погасла, вопросительно взглянул на адъютанта. Тот, хотя и был некурящий, всегда носил при себе спички, как говорят, на всякий пожарный случай.
10
Смеркалось. Черные очертания холмов сливались с мрачными нагромождениями облаков; над лесом поднимался густой туман и медленно затапливал низину. Сквозь его матовую пелену едва-едва пробивался свет звезд. То там, то здесь в домах зажигались огни. Посередине двора на задранном вверх журавле колодца покачивалось пустое ведро, словно пытаясь зачерпнуть мерцавшую сквозь туман яркую звездочку.
Апостол плотно прикрыл за собой дверь и спустился со ступенек. Окружающий его густеющий мрак казался таким зловещим, что ему стало на миг страшно. Тихо и мягко ступая, направился Апостол к воротам, вышел на улицу и двинулся прочь из этого чужого села. Дома смотрели ему вслед желтыми немигающими огоньками окон. Улица не была освещена, и Апостол с трудом различал дорогу. Думать ни о чем не хотелось, но сердце настойчиво требовало: «Торопись! Торопись!» Шаги на дороге отдавались гулким эхом, будто кто-то прячущийся в темноте звонко хлопал в ладоши при каждом его шаге... Время от времени он различал смутные очертания запоздалых прохожих; обогнав его, мимо прогромыхали две телеги, вероятно, как всегда везущие раненых с фронта.
Апостол убыстрил шаг, точно ему надо было поспеть куда-то к определенному часу, и вскоре поравнялся со станцией, выделявшейся ярко-красной черепичной крышей, – теперь село осталось позади...
Пройдя по шоссе до железнодорожного переезда, Апостол вспомнил, что Клапка собирался объезжать стороной лес с повешенными, двинувшись вдоль железнодорожного полотна, и последовал его примеру. В мутной мгле рельсы поблескивали, точно два длинных тонких клинка. Апостол свернул с дороги и пошел по шпалам. Сквозь туман изредка все еще посвечивали звезды, но тьма мало-помалу сливалась с землей, и впереди уже ничего, кроме мрака, не было. Апостол то и дело оступался, ноги проваливались между шпал. Дорога потянулась в гору, и идти стало еще тяжелей. Наконец послышалось веселое журчанье речушки, Апостол облегченно вздохнул, спустился с насыпи и вскоре снова уже шагал по шоссе.
Возле самой Лунки, там, где дорога раздваивалась, Апостол внезапно остановился и замер, будто кто-то с силой оттолкнул его.
«Зачем я иду сюда? – с укором спросил он себя. – Зачем?»
Сердце дрогнуло от мучительной боли.
«Что я здесь забыл?.. Да-да, господи, конечно, забыл... Но что?»
Он судорожно рылся в памяти, словно и в самом деле не мог вспомнить, что именно позабыл дома и за чем непременно следовало вернуться.
Деревня засыпала, кутаясь в пуховое одеяло тумана. Кое-где светились окошки, но не в их силах было рассеять мрак. Апостол двигался чуть ли не ощупью. С трудом разыскал он дом могильщика, вошел во двор и поднялся на крыльцо. Дверь в сени стояла широко распахнутой, с тех пор как потеплело, ее и не затворяли. Апостол впотьмах пробрался к себе в комнату, нашарил на столе спички, чиркнув, зажег и увидел сидящую на кровати, одетую и молча глядевшую на него Илону. Огонь погас, но и в темноте он, казалось, различал мерцание ее глаз. Внезапно, будто опомнившись, Илона вскочила и радостно бросилась, прижалась к нему, а он целовал ее губы, глаза, волосы... жадно, отчаянно... Потом отпустил и, как бы жалуясь, сказал:
– Я за чем-то пришел... Но за чем, не могу... не помню... Совсем не помню...
Звук собственного голоса словно бы успокоил его, он зажег свечу и неторопливо вставил ее в жестяной подсвечник. Илона напряженно следила за каждым его движением, будто ожидала от него чего-то очень важного, особенного, а он все медлил...
– Что же я забыл?.. Что же я хотел?.. Боже! – повторял Апостол, озираясь кругом.
И вдруг его обожгла ясная и отчетливая, как вспышка молнии, мысль: вернулся он из-за одной только Илоны... Но и с