– А теперь кратко, четко, по-военному ответьте на мои вопросы, – скороговоркой произнес претор заученную фразу и, не взглянув на Бологу, продолжал перебирать в руках «улики».
Апостола давно томило желание исповедаться, объяснить всем, и самому себе тоже, душевное состояние, вынудившее его решиться на такой неблаговидный поступок, как дезертирство. На каждый вопрос претора он старался отвечать полно, обоснованно, а главное, предельно искренне. Но претор всякий раз обрывал его, не дослушав объяснений, задавал новые вопросы, как бы стараясь загнать Бологу в какую-то хитроумную словесную ловушку. Когда Апостол что-нибудь объяснял ему, претор перебивал, останавливал, говорил, что его интересуют не мотивы, а факты, хотя для Апостола именно мотивы и были фактами. Не понимая, куда претор клонит, Болога все более раздражался, отвечал путаней, бестолковей и в конце концов, вспылив, закричал в негодовании:
– Господин капитан, вы же не желаете меня выслушать. Я ничего не скрываю и не утаиваю, наоборот, стараюсь наиболее полно изложить все факты до мельчайших подробностей и, главное, душевное состояние, вызвавшее то или иное действие, а вы отказываетесь слушать... Я открываю вам свою душу, как духовнику, чтобы вам было легче понять мои действия...
– Напрасно утруждаете себя, голубчик... Я не духовник, а следователь и, следовательно... – тут он сделал значительную паузу, наслаждаясь своим каламбуром, – ...интересуюсь только фактами. Пока что мной установлено следующее: имела место попытка дезертировать. Это вы признаете?
Тон и глумливая усмешка претора Апостолу не понравились, и он, отвернувшись, промолчал.
– Значит, сам факт попытки дезертировать вы не отрицаете?.. До причин мы как-нибудь сами докопаемся. Еще раз вам напоминаю, меня интересуют голые факты, а не ваше... душевное состояние. Пойдем дальше. Согласитесь, что само по себе назначение вас в состав судей трибунала не могло стать побудительной причиной перехода к врагу... Так или нет?.. У вас была возможность, если бы вы сочли кого-нибудь из подсудимых невиновным, голосовать против его наказания и даже за полное его оправдание. Суд призван вершить справедливость и карать только виновных... Согласитесь, что карать виновных не есть преступление, а святая обязанность судей. На то и закон... Вы человек образованный и знаете это не хуже меня. Не сегодня завтра вам предстояло самому занять видное положение в обществе...
– Иногда судить других страшней, чем самому быть судимым, – ответил Апостол, в душе его словно загорелся свет истины.
– Так-так, интересно... Но оставим это пока, – проговорил претор, непонятно чему обрадовавшись и потирая руки. Он взял со стола карту, разложил ее и, указав на нее пальцем, насмешливо спросил: – А это что? Это как прикажете понимать?
Апостол побледнел. Он и сам себе не смог бы объяснить, зачем ему тогда понадобилась эта маленькая ложь, зачем притворялся он перед Илоной, что вернулся не к ней, не из-за нее... Конечно, случайно наткнувшись на карту, возможно, он и подумал, что она ему может пригодиться, но не поэтому же он сунул ее в карман, не за ней вернулся... Но разве можно объяснить это претору, разве можно поверить в это?..
– Это карта, составленная в моем отделе, – ответил Апостол, заглядывая в нее и стараясь определить то место, где был задержан Варгой.
– Вижу, что карта. Как-никак я тоже офицер! – надменно усмехнулся претор. – Меня интересует, почему она оказалась у вас в кармане и именно тогда, когда вы собирались перейти к врагу...
– Почему... почему... – покраснев до ушей, смущенно повторил Апостол, понимая, что говорить претору правду бесполезно, а придумывать оправдательную ложь нечестно.
– Да-да, почему?.. – торжествующе повторил претор, глядя в упор на Бологу. – Хотите, я объясню?.. Потому, что вам не хотелось прийти туда с пустыми руками.
Кровь бросилась в лицо Апостолу, он с негодованием отвернулся. Стоило ли после этого разговаривать с оскорбителем, подозревающим его в бесчестии... Но претор, разумеется, истолковал его молчание как новую свою победу: значит, преступник сломлен, опять прижат к стенке неопровержимой логикой.
Он сложил карту и небрежно бросил на стол.
– Сколько бы вы ни прикрывались «душевным состоянием», истинные мотивы все равно всплывут на поверхность. Правду не утаишь! Так что советую сразу и во всем сознаться! Да-с!..
Дело в том, что преступление Бологи было «открыто» претором задолго до прибытия самого арестанта, ночью в «трудах праведных». Материалы допроса должны были лишь оснастить фактами это «открытие». А «открытие» заключалось вот в чем: в тылу дивизии, при попустительстве генерала, не желавшего прислушиваться к голосу бдительных офицеров (понимай: претора!) – теперь-то он должен по достоинству оценить это предупреждение, воздать ему должное! – итак, в тылу действовала разветвленная шпионская организация, куда входили те семеро казненных и другие двенадцать, что заперты в амбаре. Нужно было лишь напасть на след руководителя банды. Претор давно догадывался, что руководить такой крупной шпионской организацией должен был человек военный, опытный или, лучше сказать, матерый разведчик... Ну вот Болога и попался! Конечно, претору следовало давно обратить на него внимание, спросить себя: почему это румын воюет на румынском фронте?.. Упущение, конечно! Но с другой стороны, как можно было заподозрить заслуженного офицера, героя войны, кавалера трех медалей за доблесть... Упущение! Но, слава богу, помог счастливый случай. Бологу назначили в состав трибунала, и Болога забеспокоился. Каково ему было сесть за судейский стол, если судить должны были его сообщников. Вдруг кто-нибудь из них, увидев его среди судей, предаст, сорвет с него маску!.. И Болога решил не подвергать себя риску, уйти за линию фронта. Заслуг у него там, может быть, больше чем надо. И там он был бы встречен как герой! Не мог же он предполагать, что попадется. А для полного триумфа он решил еще и прихватить карту фронта. Ему хотелось дать своим координаты всех частей, чтобы обрушить на них шквальный огонь и разом их уничтожить. Особенно Болога стремился уничтожить ненавистную для него канцелярию претора, и ее координаты имеются на его карте...
Апостол, улыбаясь, слушал весь этот бред и не верил своим ушам. Сначала он думал, претор шутит, разыгрывает его, но постепенно убеждался, что тот далек от желания шутить. Последовательно и целенаправленно претор фабриковал «крупное дело» из таких нелепых измышлений и домыслов, что было бы над чем посмеяться, если бы они не могли стоить жизни многим и многим людям помимо Бологи... А он-то как идиот исповедовался перед этой мразью... Глубокое отвращение ко всему на свете охватило Апостола. Он ушел в себя и больше уже не слышал, о чем говорит претор. Отвернувшись к окну, он разглядывал маленький домик, куда вчера еще хотел его поместить староста как гостя и куда сегодня, судя по тому, что у крылечка, чуть ли не достигая головой крыши, топчется часовой, Бологу поместят как арестованного.
Претор задавал какие-то вопросы, но Апостол не считал уже нужным на них отвечать.
– Хорошо, вы вправе не отвечать, – стараясь казаться невозмутимым и весь налившись кровью от обиды, сказал претор. – У нас и без того предостаточно улик... Одной меньше, одной больше! Не имеет значения!.. Распишитесь под протоколом.
Апостол даже не шелохнулся. Претор угрожающе прищурился и сделал страшное лицо, но Болога не удостоил его даже взглядом.
– Конечно, я не могу вас заставить подписывать ваши же показания, но учтите, что это не важно... Подпись всего лишь формальность! Да-с!.. Даже это вам не поможет! Вы...
Он осекся на полуслове не в силах сдержать гнева и сорвал его, как всегда в таких случаях, на своем подчиненном.
– Уведите подсудимого!.. – крикнул он. – В чем дело? Почему до сих пор не уводите? Допрос давно окончен... Да, вот что еще! Немедленно отправляйтесь в Лунку, обыщите квартиру арестованного до пылинки. Все бумаги, письма, записи привезти сюда! Ясно?..
Стоявшие на крыльце военные посторонились, пропуская арестанта. Майское солнце обласкало его, когда он спустился с крыльца. Чуть в стороне во дворе генерал Карг разговаривал с каким-то незнакомым полковником. Фельдфебель, проходя мимо них, вытянулся и отдал честь, а Болога прошел не замечая. Генерал бросил на него гневный, негодующий взгляд – взгляд коршуна. Приблизившись к дому, Апостол заметил в окне могильщика Видора и жену старосты, оба смотрели на арестанта глазами, полными слез. Апостол улыбнулся им кроткой, ласковой, извиняющейся улыбкой, как бы говорящей: ничего, мол, не попишешь, так уж оно вышло.
Его подвели к маленькому домику. Часовой, худющий, с изжелта-бледным лицом, долговязый деревенский парень, в пропитанном потом и грязью линялом мундире, изо всех сил старался казаться бравым солдатом, чем вызвал улыбку даже у обезьянолицего фельдфебеля.
Фельдфебель отпер дверь и пропустил Бологу вперед.
– Если вам что-нибудь понадобится, вызовите меня... Не желаете ли кофе или чаю?..
Болога недоумевающе молчал. Фельдфебель, не дождавшись ответа, ушел и дважды повернул ключ в замке, накинув скобу и повесив дополнительно амбарный замок. Нарочито громко, чтобы слышал арестованный, он наказал часовому никуда не отлучаться и временами заглядывать в оконце и, лишь завидит что-нибудь подозрительное, тут же сообщить... Он заставил солдата трижды повторить приказание и только после этого со спокойной душой удалился...
5
Апостол остался один в маленькой, крошечной комнатке, с маленьким, крошечным оконцем и маленькой, крошечной дверью. При звуке поворачиваемого в замке ключа Апостол вздрогнул, потом он услышал, как фельдфебель давал наставления часовому. Слышал, как фельдфебель спустился с крыльца; каждая из трех ступенек при этом отозвалась на свой лад характерным скрипом. В маленьком квадратном оконце арестант увидел лишь живот часового, затянутый ремнем с черным новеньким патронташем, на котором покоилась огромная натруженная толстопалая крестьянская рука.