и, мой маленький...» Малыш твердым шагом с высоко поднятой головой направился к царским вратам, опустился на колени, сложил ручки... В тишине, нарушаемой лишь молитвенными воздыханиями, тонкий его голосок, проникновенно читающий «Отче наш», шелковой серебристой ниткой взмыл под звездную синеву купола и опустился на молящихся... Из алтаря мальчику ласково улыбался и одобрительно кивал головой протопоп Гроза, потом Апостол увидел крест, который поднялся и стал парить в воздухе, а под конец молитвы, когда он перекрестился, небеса вдруг раскрылись, и там, в вышине, – хотя было это совсем рядышком, в облачной голубой дымке, – ему явился лик божий, всепроникающий и нежный, как поцелуй матери... И он ощутил на себе живой, проникновенный взгляд огромных, любящих, мудрых и добрых глаз всевышнего, осветивший все тайники его затрепетавшей души... Видение длилось всего лишь короткий миг, у малыша замерло сердечко, глаза засияли пронзительным светом, – его коснулась благодать, и он готов был расстаться с жизнью, лишь бы задержать чудесное видение... Преображенным вернулся он на свое место, и глаза его двумя голубыми искорками светились на побледневшем лице.
– Мамочка, я видел боженьку! – пролепетал он в упоении, и доамна Болога разрыдалась от счастья, прижимая к глазам насквозь промокший от слез платочек.
Видение мальчика вызвало в семье небольшой разлад. Если благочинный и доамна Болога склонны были усматривать в этом благоволение господне, то адвокат напрочь отрицал какое бы то ни было «чудо» и утверждал, что это досадное следствие религиозной экзальтации. Не в силах переубедить своих противников логическими доводами, он вспылил, объявив, что не позволит помрачать неокрепший детский разум поповскими бреднями и на правах родителя запрещает впредь производить над сыном подобные эксперименты – надо же в конце концов побеспокоиться и о здоровье ребенка!
Грамоте мальчик стал обучаться под руководством матери, и отец каждую субботу тщательно и строго проверял успехи сына, точно опасаясь какого-нибудь подвоха. И хотя мальчик быстро усваивал все, чему его обучали, адвокат настоял на определении его в лицей, чтобы помимо науки он мог еще общаться со сверстниками, и отвез его учиться в соседний с Парвой городишко Нэсэуд, объяснив это тем, что преподаватели там значительно лучше; на деле беспокоили его все те же «поповские бредни».
Он поместил сына на квартиру у бывшего своего однокашника, учителя математики, полагая, что там за мальчиком будет и присмотр и уход не хуже, чем дома.
Родители уехали, а Апостол, впервые в жизни оставшись один, почувствовал мучительный, панический ужас. Он чувствовал себя брошенным, несчастным, ему было до смерти жаль себя, хотелось плакать, и он заплакал бы, если бы не боялся, что дети учителя поднимут его на смех. Потерянный, покинутый, одинокий стоял он посреди комнаты и вдруг заметил на стене икону со спасителем на кресте. Все страхи исчезли как по волшебству: нет, он был не один, бог не оставил его...
Доамна Болога раз в месяц навещала сына, благо от Парвы до Нэсэуда было рукой подать. Апостол менялся на глазах, окреп физически и нравственно, учиться в лицее ему нравилось. Вернувшись в конце года домой, он горделиво и важно протянул отцу табель с отметками.
– Поздравляю, поздравляю, – взглянув на табель, одобрительно усмехнулся отец и пожал ему руку, как взрослому.
Это рукопожатие произвело на Апостола ошеломляющее впечатление: может быть, впервые в жизни он ощутил, что отец любит его. По-своему, без сюсюканья, сдержанно, пожалуй, даже сурово, но любит, и по-настоящему. Так ему внезапно открылось, что есть иная любовь, без ахов и охов, без поцелуев и ласк, – любовь молчаливая, строгая, мужская. Он и сам теперь старался быть скупее в изъявлениях чувств. Ему хотелось казаться старше, суровей, сдержанней, тем более что ближайшие его друзья, Александру Пэлэджиешу и Константин Ботяну, хотя и обращались с ним как с равным, были старше его, один на три, а другой на четыре года, и он все время помнил об этом.
Четвертый, завершающий среднее образование, класс Апостол закончил блистательно, получил табель с отличием, и отец счел, что сын достаточно возмужал, чтобы выслушать от родителей серьезное напутствие. Начал он с общих рассуждений и латинских цитат, потом напомнил о славном героическом предке, колесованном в Алба-Юлии. И завершил свою напутственную речь, проникновенно сказав:
– Вот ты и вырос, мой мальчик, стал мужчиной! Теперь ты, пожалуй, и сам сможешь заработать себе на хлеб, если в том будет необходимость. Ты будешь учиться дальше и узнаешь еще больше, потому что окружающий нас мир и мы сами полны невероятных тайн. Но не забывай, что единственная ценность в этом мире, к которой должно стремиться, – это уважение, поэтому будь всегда честен перед самим собой. Старайся, чтобы твои чувства соответствовали твоим мыслям, мысли – словам, а слова – делам. Только так ты будешь жить в ладу с миром и с собственной совестью. Будь мужественным, следуй всегда путем долга и никогда не забывай, что ты румын!..
Через полгода в канун рождества Апостола неожиданно вызвали в коридор с урока математики. Там, переминаясь с ноги на ногу, стоял кучер, вертя в руках шанку и кнут.
– Ты зачем? – испуганно спросил его Апостол. – Что-нибудь стряслось?
– Нет, ничего... только нынче ночью ваш батюшка скончался от удара... матушка велели вам немедля ехать домой...
До самой Парвы Апостол плакал...
Похороны были многолюдные, торжественные. Тысячи людей пришли проводить адвоката Иосифа Бологу в последний путь. Много прочувствованных речей прозвучало над могилой. Апостол задержался на несколько дней дома. Плакать он больше не плакал, но по целым часам сидел неподвижно и смотрел на отцовскую фотографию – отец стоял, гордо закинув голову, и грозно глядел прямо перед собой. (Снимок был сделан в Клуже, сразу после тюрьмы.) Раньше эта фотография смущала и даже пугала Апостола, теперь он мучился укорами совести. Черными воронами кружили в голове мрачные мысли, и он сжимался, не в силах отмахнуться от них. «Я не умел ценить отца при жизни», – твердил он себе и, повторяя суровые отцовские заветы, мучился страхом, что не сумеет исполнить их как должно, что непременно нарушит их и не заметит, в чем, как и когда... И тогда произойдет что-то страшное... На третий день, видя его смятение и страдания, доамна Болога решила вмешаться.
– Не убивайся, милый, – мягко и ласково сказала она. – Нельзя так убиваться... Смирись... На все воля божья...
– Почему?! – глядя на нее безумными глазами, спросил сын.
Мать что-то ответила мягким, ровным голосом, но Апостол не слышал. В этот миг произошло страшное: в его душе рухнуло здание, которое казалось вечным, рухнуло и рассыпалось в прах.
«Я потерял веру!» – пронеслось у него в голове. Он даже зажмурился от страха, словно так можно было что-то спасти, вернуть. Ему казалось, что он неудержимо летит в бездонную пропасть, летит, и нет ни одного выступа, кустика, за который можно было бы ухватиться и спастись. Все это длилось лишь миг, но за это мгновение произошло такое, что сковало душу ледяным ужасом, повергло ее в отчаяние и безысходность. Ему казалось, что стоит он глубокой ночью посреди пустынного кладбища, откуда нет пути обратно в жизнь...
В лицей он вернулся подавленный и отчужденный, казалось, он потерял все. Поначалу он кинулся поднимать из руин рухнувшее здание, по крохам восстанавливать его заново, но оно опять рассыпалось в прах. В конце концов эти бесплодные усилия утомили его. Мучительные вопросы возникали в его душе, требуя ответа. И он находил их, находил в науках, и только в науках...
Окончив лицей, Апостол приехал домой на каникулы, и тут начались ожесточенные споры с матерью и протопопом Грозой. Оба настоятельно советовали ему поступить на богословский факультет, напоминая о божественном откровении, данном ему в детстве, но Апостол даже слышать об этом не хотел. В этом гордом, статном двадцатилетием юноше с высоким насупленным лбом и темными до плеч волосами было что-то от тех благородных молодых людей начала прошлого века, что готовы были жизнью пожертвовать для идеи. Бурная жажда деятельности кипела в его крови, он ощущал почти физическую потребность в разыскании истины и приходил в ярость, когда его разум упирался в стену неразрешимых загадок бытия. Порой своей мечтательностью и меланхолией он и впрямь напоминал героев романтических поэм. Доамна Болога с оттенком легкой досады говорила, что характером он все больше уподобляется отцу, а Апостол радовался и отвечал, что ничего ему так не хочется, как быть похожим на отца... Понимая, что никакими обиняками ни матери, ни тем более протопопу Грозе ничего не объяснить, он решился на откровенность и заявил, что больше не верит в бога и потому стать священником никак не может. Благочинного чуть не хватил удар, он убежал, даже не попрощавшись, а мать разрыдалась в голос и плакала чуть ли не неделю кряду, моля господа, чтобы наставил безумца на путь истинный.
Апостол решил поступить на философский факультет. Надо было видеть, какую бурю гнева и возмущения это вызвало у протопопа Грозы. Чтобы сломить непокорность блудного сына, он потребовал от доамны Бологи напрочь лишить отступника денежной поддержки. Апостола такая мера воздействия огорчила и обидела. Он бросился изливать душу своему единственному приятелю в Парве Александру Пэлэджиешу, уже окончившему курс и надеявшемуся получить место уходившего на пенсию нотариуса. К сожалению, будущий нотариус ничего путного посоветовать не смог, и Апостол поехал в Нэсэуд искать совета у директора лицея, бывшего своего учителя математики и квартирного хозяина. Тот велел Апостолу подать прошение в министерство просвещения, чтобы его зачислили стипендиатом. Ответ пришел ровно через три недели: Апостола приняли в «студенческое братство» Будапештского университета, что означало полный пансион и даже несколько крон в месяц на карманные расходы.
Поначалу Апостол трудился как вол, преодолевая ожиданные и неожиданные трудности и препятствия. Чтобы освоиться с новой жизнью, ему потребовалось немало терпения и усердия, но зато уже через несколько месяцев он настолько свободно овладел венгерским и немецким языками, что на первом же экзамене – по философии – старик профессор, человек бедный, отзывчивый и великодушный, весьма похвалил его и даже позвал к себе отобедать. Вскоре между учеником и учителем установились теплые, дружеские отношения, какие бывают порой у прихожанина с духовником. Немало повидавший на своем веку, профессор сразу отличил любознательного и искреннего юношу. Раздираемый противоречиями и сомнениями, он казался профессору типичным представителем того нового поколения молодых людей, что, потеряв веру в бога, стремятся создать иную веру, лишенную мистицизма и ритуальности, основанную на обожествлении науки, как единственного абсолюта, способного достичь истины, то есть открыть любые тайны мира, все и вся, вплоть до загадки бытия и небытия... Тактично и неназойливо профессор старался остудить чрезмерный пыл своего подопечного. Уже на первом курсе Апостол выработал для себя «философию жизни» и, приехав домой на каникулы, все лето пытался вдолбить ее в голову Александру Пэлэджиешу, новоиспеченного