– У нас всего час времени, – предупредил Клапка, крепко пожимая Апостолу руку. – Претор долго торговался, но я настоял, чтобы мне предоставили ровно час... Думаю, за час мы управимся, главное в деле мне известно... Я уже здесь со вчерашнего вечера, ознакомился с рапортом Варги, уликами и твоими показаниями, а также с заключением нашего обожаемого претора... Староста и могильщик, как только проведали, что я твой защитник, осаждают меня без конца... и девчонка тоже... Прости, невеста... Хорошая она девушка, душевная... Теперь я все понимаю и одобряю твой выбор... Впрочем, суть не в этом... Они меня просто закидали идеями, как тебя спасти. Могильщик, славный он мужичок, даже предложил выломать заднюю стенку этого сарая и помочь тебе бежать! Что поделаешь: старость не радость! Жена старосты, говорят, валялась в ногах у генерала, прося тебя помиловать. И хотя он ее весьма ценит за изысканную кухню, что-что, а поесть он любит... но, увы, добилась она лишь того, что он обещал не вмешиваться, дать делу естественный ход. Дескать, как трибунал решит, так оно и будет. Но это не так уж мало... При умелой и правильной защите, надеюсь, наша возьмет... Но наговорил ты, братец, с три короба, и совсем некстати! Можно подумать, что ты твердо решил себя погубить. Хорошо еще, догадался не подписывать протокол. Благодаря этому я добился переосвидетельствования, то бишь нового допроса, хотя мне это стоило немалых усилий, но я настоял на своем. Так что теперь все зависит от тебя. Первое, ты должен напрочь отказаться от первоначальных показаний; второе, отрицать, что хотел дезертировать... В остальном положись на меня. Буду придерживаться версии, что ты заблудился ночью среди всех этих траншей и заграждений в незнакомой местности... С картой, надеюсь, тоже как-нибудь удастся уладить, для нашего героического претора она – главный аргумент, доказательство твоей измены... Словом, не унывай, все будет хорошо! Главное, не противоречь мне!
Он взял табурет, придвинул его к столу и сел. Апостол стоял спиной к окну и глядел на надпись, вырезанную на боковинке стола: «Маялся я тут...» Капитан удивленно смотрел и ждал, что он скажет.
– Когда суд? – тихо спросил Апостол.
– Часа через три... Да, ровно в десять... – ответил капитан, взглянув на часы и не понимая, зачем он об этом спрашивает.
Болога опять уставился на надпись, пошевелил губами, будто читал ее по слогам, и тихо произнес:
– Тогда будь как будет...
Клапка подскочил как ужаленный, яростно набросился на него и, схватив за плечи, стал бешено трясти.
– Ты что? Сдурел? Опять за свое? Не понимаешь, что тебя ждет?
– Смерть, – улыбнувшись, спокойно ответил Апостол и безмятежно посмотрел ему прямо в глаза.
– Виселица, Болога! Виселица! Вот что тебя ждет! – упавшим голосом возразил Клапка и невольно задержал взгляд на его белой длинной тонкой шее, торчащей из расстегнутого воротника кителя.
– Какой идиот станет совать голову в петлю, если есть возможность спастись, радоваться солнцу, жить!.. Ты должен спастись, Болога! – уже спокойней закончил он и потрепал друга по плечу. – Я тебе предложил отличную лазейку, и ты должен послушать меня и воспользоваться ею. Не прозевай момент!.. А я уж довершу остальное!.. Я тебя понимаю, мне тоже тогда было туго... Хотя, конечно, я был в лучшем положении, чем ты... Но и я мог тогда сплоховать... Когда я сидел в камере, мне всюду мерещилась виселица... Я понимаю, когда постоянно думаешь о смерти, она становится притягательной... дурманит... манит... Но ты должен во что бы то ни стало вырваться из ее сетей. Во что бы то ни стало, слышишь, Болога! Поверь, даже самая плохонькая жизнь лучше смерти. Я так считаю... Жизнь только здесь, а там – ничто, конец...
– Как знать? Может, именно там и начинается настоящая жизнь, – вяло, будто нехотя, возразил Болога. – Если бы ты эту лазейку предложил мне вчера, я бы руками и ногами за нее ухватился, плясал бы от восторга, но сегодня у меня будто с души камень свалился... Вчера мне было так худо, так худо... Я был зажат как в тисках, метался, не зная, что делать, а вечером пришла Илона, и... я ожил... ко мне вернулась любовь... Иначе бы я свихнулся от одиночества и тоски, особенно ночью... Теперь душа моя спокойна... Мне больше ничего не надо. Я люблю, мне этого достаточно, потому что любовь вмещает в себя и бога, и жизнь, и смерть... Моей любовью наполнена вся комната... Я дышу ею, как воздухом... Кто нe любит, тот, можно считать, и не живет... а любящий пребывает вечно... Когда ты любишь, тебе совсем не страшно перешагнуть через порог жизни, потому что любовь проникает повсюду, во все видимое и невидимое... Возможно, я еще буду держаться за свою жизнь, возможно, буду мучаться, но...
Клапка с трудом сдерживался, он терял терпение, но не прерывал Бологу, давая ему выговориться, полагая, что его слова вызваны страхом смерти. Но в конце концов все же перебил его:
– Дорогой мой друг, ты или не отдаешь себе отчета, или в самом деле спятил... Подобные рассуждения может позволить себе человек, сидящий за письменным столом, находящийся на отдыхе, за чашкой чая, в пылу спора, среди таких же благополучных людей, но не человек, глядящий в лицо смерти!..
– Пусть это пустое фразерство, самоуспокоение, но если оно умиротворяет душу, значит, это высшее, чего может добиться человек при жизни! – горячо возразил Апостол.
– Но пойми же, дурья голова, что ты умрешь не как проповедник любви, а как дезертир, шпион, враг!.. – вспылив, крикнул капитан. – Учти, если ты будешь продолжать в том же духе, я просто объявлю тебя сумасшедшим. Скажу, что ты за свои слова не отвечаешь. И наперекор тебе тебя спасу!
– Враг? – улыбнулся Болога. – И могила – обитель любви, потому что...
– Хватит, Болога! Прекрати! – окончательно вышел из себя капитан. – Я не в силах выслушивать подобный вздор! Мы теряем время! Я пришел тебя спасти, а не выслушивать бред ненормального... О любви мы поговорим позже, когда опасность минует!
– Чего стоит жизнь, спасенная ценою лжи? Можно ли жить ею, в ней любить, считая ее по-прежнему прекрасной? – дрогнувшим голосом спросил Апостол.
– Ложь во имя спасения человеческой жизни дороже правды! – решительно объявил капитан. – Я исполню свой долг до конца! Я спасу тебя, Болога, даже против твоей воли и уверен, что ты мне потом будешь благодарен!.. Из-за тебя я иду на риск, ставлю себя под удар, а ты еще пытаешься вставлять мне палки в колеса. Прошу, не мешай мне, не путайся под ногами! Умоляю!.. Сейчас к тебе придет претор... Помоги мне! Будь умницей!.. Говори то, что я тебе сказал... Ну, да вразумит тебя господь!..
Он протянул ему обе руки, посмотрел в глаза с любовью, нежностью, с какой смотрит отец на любимое, но непослушное дитя. На пороге он еще раз напомнил вполголоса:
– Смотри, Болога, не подведи!
Клапка спустился с крыльца, фельдфебель отдал ему честь и, тут же вбежав в комнату, стал смотреть по сторонам, ища чего-либо подозрительного. Претор строго-настрого приказал ему следить, как бы арестант не покончил с собой. Фельдфебель всполошился: не оставил ли капитан арестанту какого-нибудь оружия. Но ничего подозрительного не обнаружив, он успокоился и просительно промолвил:
– Уж вы не погубите меня, господин поручик... Я для вас постараюсь сделать все, что могу, только не погубите...
Апостол понимающе улыбнулся и пожал плечами. Он лег на кровать, чувствуя усталость. Полежав минут десять, он снова поднялся, зашагал по комнате из угла в угол.
За этим занятием его и застал претор. Запыхавшись, с толстым портфелем под мышкой, он ввалился в комнату к арестанту, велев фельдфебелю запереть дверь и остаться в комнате.
– Ваш защитник, – сухо и презрительно произнес он, уложив пузатый портфель на стол, – дал мне знать, будто вы собираетесь внести какую-то ясность в прежние свои показания и они якобы могут поколебать мою уверенность в вашей виновности, заставить меня, так сказать, взглянуть на все иными глазами. Признаться, я сильно сомневаюсь в возможности по-иному объяснить ваш поступок, нежели так, как он уже квалифицирован в деле, но поскольку и его превосходительство приказал выслушать вас, я обязан повиноваться и выслушать... Итак, я слушаю...
– Я передумал. Мне нечего добавить к сказанному! – поспешно сказал Болога.
Претор, сделавший знак фельдфебелю сесть за протокол, удивленно обернулся, лицо его выразило удовлетворение.
– Я был уверен, что тем дело и кончится! – самодовольно заключил он, – Я говорил об этом капитану, вашему защитнику... Мне ли не знать психологию пресс... обвиняемых... Конечно, офицеру не к лицу лгать и изворачиваться. Кто умел совершить преступление, должен и смерть встретить достойно. Быть мужественным...
Апостол, не удержавшись, улыбнулся. Рассуждения о мужестве в устах первого труса в дивизии звучало более чем назидательно. Упоенный своей победой, претор стремительно направился к двери, но вовремя вспомнил про портфель, оставленный на столе.
– Я забыл кое-что вам передать, – буркнул он и, покопавшись в портфеле, достал и вручил Бологе помятое письмо. – Его нашли у вас на квартире нераспечатанным... Вероятно, пришло оно вчера... Но я не мог его вам передать, потому что не сразу нашел человека, владеющего румынским... Письмо написано по-румынски...
Оставшись один, Апостол вскрыл конверт и дважды перечитал письмо от матери. Хотя читал он медленно и вдумчиво, но не понимал ни слова. Он не в силах был сосредоточиться. Взгляд бессмысленно скользил по строчкам, а разгоряченное сознание пронизывала одна упорная мысль: «Вот я и поставил себя на опасную черту между жизнью и смертью... Я теперь вроде того мужика из сказки, что подпилил сук, на котором сидел, и с интересом ждет, куда же он свалится...»
7
– Болога, умоляю, помоги мне! – шепнул ему Клапка перед началом суда.
Болога, бледный, осунувшийся, с синими кругами вокруг запавших глаз, вступил в зал суда. На губах он еще ощущал соленый привкус слез, во рту сухость, как бывает у человека после кошмарной и бессонной ночи. Но душа Бологи пребывала в полном покое.