Чувствовал он себя хорошо и с большим любопытством разглядывал комнату, словно попал сюда впервые. Правда, комната и в самом деле несколько видоизменилась с тех пор, как он тут побывал. Лишние письменные столы были сдвинуты в угол, а остальные составили в одну линию во всю длину комнаты и накрыли зеленым сукном. В самом центре этого длинного стола стоял небольшой белый крест... Апостол внимательно взглянул на офицеров, сидевших за этим судейским столом, чинных и как бы слегка напуганных выпавшей на их долю тяжелой миссией. Председательское кресло в середине стола занимал полковник с жестким, резко очерченным лицом, тот самый, что вступился когда-то за Бологу в поезде, на приеме у генерала. Полковник, чувствовалось, тоже был не в своей тарелке, хотя старался держаться непринужденно... Остальные офицеры, кроме Гросса, были Апостолу незнакомы. Гросс сидел за столом потупившись, как провинившийся школьник. Апостолу ужасно хотелось спросить у него, кем он теперь себя чувствует, шарлатаном или сумасшедшим. Болога-то все же предпочел быть судимым, чем судить...
Кто-то громко назвал его фамилию, Апостол вздрогнул и удивился, почему из всех присутствующих назвали только его. «Я здесь», – ответил он, поднявшись с места. Полковник задал ему несколько вполне обычных и незатейливых вопросов, как будто ничего о нем не знал да и видел теперь впервые. Апостол, не задумываясь, отвечал, отвечал рассеянно, но правильно и именно то, что требовалось, и смотрел прямо в лицо полковнику, как бы стараясь прочесть в его глазах свою судьбу. Взмах невидимых крыльев овеял его холодом. Горечью исполнилась душа. По всему телу, вопреки его воле, шевеля тысячью щупалец, расползался омерзительный, липкий страх. Апостол изо всех сил пытался защититься от него, но страх был сильнее, и, слабея душой, Апостол крепился, чтобы не разреветься. Ему казалось, что председатель слишком тянет слова, и сам старался отвечать коротко и быстро.
На дальнем конце стола, рядом со столом претора, приставленным углом к большому столу, поднялся один из офицеров и нудно, тянуче прочел текст обвинения.
– А теперь объясните, Болога, почему вы решили дезертировать? – медленно, словно каждое слово давалось ему с трудом, спросил полковник.
Будто уронили нож и ударил он по бутылке, разбив ее вдребезги, – страшным показался вопрос. Будто лезвием острой бритвы полоснули по живому телу, – сердце облилось кровью. Болога отвел взгляд, отвернулся к окну и увидел претора, сидевшего важно, чинно, держа запрокинутую голову так, словно она была средоточием всех тайн и секретов вселенной. Самодовольный вид претора вызвал у Апостола чуть ли не тошноту, он передернул плечами и посмотрел на другой конец стола. Там он увидел сидящего Клапку, своего защитника. Желая подбодрить Апостола, Клапка скроил дурашливую физиономию, и Апостола опять объяла смертельная тоска. Он сразу почувствовал себя и несчастным, и покинутым, словно остался один посреди безбрежной степи, поросшей горькой полынью и ковылем. Но тут Апостол увидел белый крест на столе, и душа его будто по мановению волшебного жезла озарилась светом.
– Дезертировать? – глухо и удивленно повторил Апостол и вперил взгляд в белый крест, стоявший как раз напротив председателя.
Повторенный как эхом вопрос облетел всех сидящих в комнате и, не найдя ни у кого отзвука, потонул в глухом молчании.
– Вы не ответили на поставленный вам вопрос, поручик Болога, – произнес сдавленным голосом полковник, будто горло ему сжали железным обручем.
Опять в комнате повисло молчание, гнетущее, угрожающее... Но и на этот раз мягкий, призывный голос попытался вызвать отклик:
– Хотя вина тяжкая, но суд со вниманием отнесется к вашим словам... Говорите...
Опять молчание, но на этот раз прерванное судорожной, суетливой поспешностью. Сухим ружейным выстрелом прозвучал голос претора, негодующий, взвизгивающий, ударявший в потолок, разбивающийся о стены, бьющий людей по головам, как шлепок мокрой ладонью. Вслед за ним зарокотал бурливый, протестующий голос Клапки. Оба голоса схлестывались друг с другом, как клинки во время поединка, и оба вонзались в сердце Болога, нанося ему кровавые раны. И не в силах выдержать этой адской боли, он едва слышно произнес:
– Скорей, скорей, ради бога...
У него пересохло в горле. В воздухе еще стоял звон сабельных ударов, резкий и оглушающий, но шепот все же вклинился между ними и достиг ушей тех, что сидели за столом, и лица их опалило огнем возмущения.
Последовали дополнительные, уже более жесткие и требовательные вопросы, беззастенчиво вонзающиеся в сердце, раздирающие его острыми когтями. Тяжелым удушьем сдавило Апостолу горло. Он почувствовал, что теряет сознание. Бледный, охваченный ужасом, он рванул воротник кителя, чтобы глотнуть побольше воздуха...
– Убейте! Скорей убейте! – истерично выкрикнул он.
Этот театральный жест, эта истерика вызвали среди офицеров ропот. Полковник поднялся с места. Глаза его налились гневом, он с такой силой грохнул кулаком по столу, что чуть не развалил его пополам. Апостол в изнеможении рухнул на стул, задыхаясь, бледный как смерть, и воспаленными глазами опять впился в белевший на столе крест.
Ропот постепенно смолк, и судьи приняли прежний, чинный и благопристойный вид. Несколько минут ушло на обсуждение непредвиденного случая, потом перешли к обычной судейской процедуре. Апостол тоже как будто успокоился, сидел неподвижно и отрешенно. Он слышал все, что говорилось вокруг, но как бы не считал нужным обращать на это внимание, сосредоточив взгляд на белом кресте, который один лишь придавал ему силу и бодрость.
Председательствующий резко спросил:
– Хотите ли вы, обвиняемый, что-нибудь добавить?
Болога оставил эти слова без внимания, ничего не ответил, будто обращались не к нему, а к кому-то другому, чужому, постороннему.
– Слушание дела окончено, суд остается для совещания! – произнес полковник громким, слегка дрогнувшим голосом.
Претор знаком велел фельдфебелю вывести подсудимого.
– Как? Уже все? – спросил Болога, не то недоумевая, не то радуясь, и так стремительно поднялся, что фельдфебель вздрогнул. – Кончено?..
Легким наклоном головы он кивнул судьям и поспешил к выходу.
8
– Ну-с, вот и все позади, господин поручик!.. Можете отдыхать спокойно, – как-то странно улыбнувшись, произнес фельдфебель, водворяя арестанта обратно в его обитель. – А вас и обед дожидается... Должно быть, остыл...
Апостол обернулся и удивленно посмотрел на своего надзирателя, хотел было о чем-то его спросить, но, прежде чем решился, тот ушел.
«А ведь молодчик что-то знает, – подумал Апостол, – впрочем, знает он, положим, не больше моего... Но опыт давней службы при преторе подсказывает ему что-то...»
Апостол поймал себя на том, что в его желании узнать решение суда кроется что-то вроде надежды на помилование, и рассердился на себя.
«Глупости!.. Все это глупости!.. Не надо об этом думать!»
Он снял каску и швырнул ее на кровать, потом рассмеялся коротким неестественным смешком. Сердце усиленно билось. Пытаясь унять его стук, Апостол прижал руку к груди и иод ладонью в кармане кителя шелестнула бумага. Апостол вспомнил, что так и не прочел толком письмо матери.
Доамна Болога как всегда сообщала городские новости, писала о знакомых и незнакомых Апостолу людях... Пэлэджиешу, жаловалась она, похваляется, что заставил Апостола извиниться. Часто заходит Марта, спрашивает про Апостола, говорит, что считает себя по-прежнему его невестой, да и Домша называет доамну Бологу не иначе, как сватьей. На светло христово воскресенье она испекла много вкусных вещей, но ни к чему даже не притронулась, потому что есть одной скучно. А в ночь на страстную пятницу видела она Апостола во сне, но сон был дурной, так что в первый же день пасхи она заказала молебен во здравие, чтобы уберег господь ее сына от всякой напасти.
– Бедная мамочка! – растроганно прошептал Апостол. – Знала бы она, что мне грозит... Когда ей сообщат... Нет, я должен сам ей обо всем написать. Пусть она знает, что в последние минуты жизни она была со мной, так же как в первые мои дни...
Апостол сел к столу и принялся за давно остывший обед. Положив перед собой письмо, он перечитывал его снова и снова, но, дойдя до упоминания о дурном сне, всякий раз останавливался, стараясь угадать, что же такое матери приснилось...
Когда пришел фельдфебель с солдатом за тарелками, Апостол попросил его принести бумагу и чернил. Вскоре бумага весело белела на столе, но Апостол не торопился с письмом, он поднялся и ходил, ходил по комнате, заложив руки за спину...
Бросив случайный взгляд на белеющий посреди стола чистый листок, он вспомнил, что прежде перед каждым опасным боем, охваченный страхом смерти, он писал матери письмо... Писал, как бы мысленно прощаясь с ней, и все же во всех этих письмах искрилась убежденность в том, что он останется жив. Вера в жизнь была в нем столь сильна, что не допускала мысли о смерти. После боя, перечитав свое «прощальное» послание, Апостол с улыбкой рвал его на мелкие кусочки. Сколько он уничтожил таких «предсмертных» писем... А теперь настал черед и в самом деле последнего... С минуты на минуту мог явиться претор, объявить ему, что согласно такому-то пункту, параграфу такого-то указа... закона... кодекса... он, поручик Апостол Болога, приговаривается к смертной казни... После этого никакой надежды на спасение уже не будет. Ровно в назначенный час за ним придут... и очень скоро душа его навек расстанется с бренным телом... И некому будет порвать прощальное письмо его, и окажется оно и на самом деле предсмертным, последним письмом, а автора письма зароют в глубокую яму или оставят висеть «для острастки», и разум его, все это знающий наперед, перестанет существовать или, вернее, превратится в горстку мозгов, пропитанных запекшейся кровью...
Но бумага еще белела на столе, и Апостол не садился за письмо... В памяти вдруг всплыло, что во многих прочитанных им книгах, рассказывающих о казнях, нередко случалось так, что за минуту до нее гонец приносил приговоренному благодатную весть о помиловании... И на миг надежда расправила крылья, но тут же и сложила...