«Так бывает только в книгах... а в жизни... меня ждет смерть...»
И опять его одолел страх. Страх, от которого кровь стыла в жилах. Он старался избавиться от этого страха, убеждал себя в «ничтожестве» земной жизни, напоминал себе, что сам от нее отказался, не желая отягощать себя новой ложью, уповая на будущую жизнь, где освобожденная душа наконец воссоединится с богом... Но все эти душеспасительные построения распадались, как карточные домики, при одном лишь страшном, сакраментальном слове «смерть»... Страх владел им, и унять дрожь он не мог... С каким бы удовольствием он теперь выплакался, но и слез не было...
Часы показывали четыре.
«Почему же мне не сообщают решения трибунала, почему медлит претор?.. Должен же я знать, что меня ждет?.. Должен?.. Зачем?.. Разве знать не мучительней, не страшней?..»
Неведение было мучительно, но оно оставляло место надежде... А вдруг суд, учитывая его прежние заслуги и доблесть проявленную во многих боях, решил его помиловать?.. Конечно, ему самому следовало о себе позаботиться: защищаться, отвечать на вопросы, говорить, говорить, говорить... А он молчал! Молчал, считая, что дела сами за себя говорят... А может, и вправду говорят? Может, сейчас, когда решается его судьба, он будет оправдан, ему простят минутную слабость. Все же в суде заседают боевые офицеры, фронтовики... Полковник уже один раз показал себя человеком справедливым, позволив себе не согласиться с генералом... Офицеры тоже должны его поддержать. Они поставят на место зарвавшегося маньяка претора... Гросс тоже наверняка проголосует против казни... Вот и выходит – большинство... Почему же все так затянулось? Почему запаздывает решение?..
Бумага все еще белела на столе рядом с ржавой грязной чернильницей. Апостол взял себя в руки, уселся за стол, макнул перо в чернила и задумался. Пальцы дрожали, да и не знал он, что писать...
«Ладно... еще успеется!» – решил он и, поднявшись, опять зашагал из угла в угол. Минут через пятнадцать громче обычного звякнул замок, сухо, как отдаленные выстрелы, щелкнул дважды поворачиваемый в двери ключ. Болога похолодел от ужаса, лицо его побледнело так, что смерть едва ли не краше.
«Вот она, моя участь!» – обожгла мозг внезапная догадка. Ожог был столь ощутим, что ему почудилось, будто пахнет паленым.
Вошел фельдфебель и солдат с подносом.
– Написали? – деловито осведомился фельдфебель, собираясь убрать чернильницу.
– Нет, нет... даже не начинал... – торопливо остановил его Апостол и, открыв широко глаза, спросил: – А почему такая спешка?.. Приговор вынесен?
– Приговор-то давно вынесен, – с расстановкой и как бы нехотя сообщил фельдфебель. – Да нет еще резолюции начальства... Так полагается, если судят офицера... Но за этим дело не станет... Тут раз-два, и готово... На войне такие дела решают быстро... Так что скоро...
Апостол понимал, что человеку этому уже известна его судьба. А он все мялся, не решаясь спросить. Солдат тихонько, на цыпочках вышел, как выходят из дома, где лежит покойник.
– Девчонка ваша убивается, плачет... – сочувственно поведал фельдфебель, как только солдат ушел. – А что я могу сделать, если капитан так и вертится вокруг?.. Никак не могу, так что не обессудьте... Вчера пустил и сегодня бы пустил... да нельзя... увидит он, несдобровать... Вы пока ужинайте, ужинайте, а как за посудой, то и лампу вам засвечу, а покамест вроде рано...
Дверь за фельдфебелем закрылась, но тепло его слов все еще согревало душу. Как ни странно, слова эти вернули Апостолу некоторую надежду. Сердце невольно забилось. Апостол пожалел, что не передал привет Илоне, но тут же утешил себя, что скоро и сам обо всем с ней наговорится...
«Кто знает, – радостно думал он. – Может, помиловали... Пути господни неисповедимы...»
Темный коричневый крест оконца стоял у него перед глазами, а за окном темнели, сгущались туманные сумерки.
9
Было уже за полночь, когда Апостол, истерзанный тревожным и тщетным ожиданием, повалился на кровать и тут же уснул. Уснул как убитый. Тусклый желтый свет керосиновой лампы бил ему прямо в глаза, но он этого не чувствовал. Однако проспал он недолго. Разбудил его громкий топот на крыльце тяжелых кованых сапог и чей-то требовательный хриплый голос. Апостол мигом вскочил на ноги, да так и застыл посреди комнаты в ожидании, повторяя пересохшими губами одно только слово:
– Господи, господи, господи...
Дверь с грохотом распахнулась во всю ширь, ударившись о стенку, и на порог из мрака выступил претор с листом бумаги, свернутым в трубку. Был он в прорезиненном походном плаще и стальной каске, на одутловатом лице его поблескивали волчьи стеклянные зрачки. За спиной претора как тень торчал фельдфебель, тоже в каске, держа в левой руке какой-то сверток и тупо уставившись в затылок своему начальнику, словно гипнотизируя его взглядом. А дальше в темноте двора мелькали еще какие-то головы, лица, сверкали чьи-то испуганные глаза.
Апостол так и стоял, застыв посреди комнаты, переводя взгляд с лица претора на бумагу в его руке. И опять почудился Апостолу запах паленого: опять обожгла мозг мысль о конце.
Претор подошел к столу, где все еще белела разложенная бумага, развернул свернутый в трубку приговор, приблизил к лампе и без всякого предупреждения начал медленно и отчетливо читать, изредка поглядывая на Бологу, особенно в тех местах, которые казались ему наиболее впечатляющими и удачными. Апостол слушал, глядя на тонкие изогнутые жабьи губы претора, которые тот поминутно облизывал. Однако воспринимал Апостол лишь обрывочные фразы: «Именем... императорского...», «попытку...», «лишить офицерского...», «из армии... отчислить...», «к смерти через повешение...»
– Приговор привести в исполнение незамедлительно... – на повышенной ноте закончил претор чтение, свернул листок, сунул в карман и пристально посмотрел на Бологу.
– Незамедлительно... – тихо повторил Апостол и подумал: «А почему, собственно, незамедлительно, а не в таком-то часу?.. Почему не в таком-то часу?»
Претор повернул голову, кивнул фельдфебелю, и тот робко и нехотя, словно подталкиваемый сзади своим строптивым начальником, приблизился к Бологе.
– По приговору вы лишены звания и отчислены из армии, а потому не имеете права на ношение мундира... и должны надеть партикулярное платье, – начал претор веско и высокомерно, но под прямым в упор взглядом Бологи закончил почти просительно.
Апостол не понимал, зачем этот маскарад, но покорно снял крахмальный воротничок, положил на стол рядом с ржавой грязной чернильницей, затем снял китель, аккуратно сложил и, пригладив рукой, положил на кровать. Заправив в брюки выбившуюся пропотевшую насквозь сорочку и поправив помочи, он выжидательно посмотрел на претора: что еще от него требуется? А тот испуганно, не отрываясь, смотрел на его тонкую белую длинную шею. Апостол, недоумевая, взглянул на фельдфебеля, но и тот как завороженный глядел на шею Апостола. «Что это они? – рассеянно подумал он. – Совсем свихнулись. Далась им моя шея!»
– Вам велено передать пиджак и... шляпу... господин староста постарался... – все так. же робко и неуверенно произнес фельдфебель, развернув сверток и показывая его содержимое.
Болога слегка помедлил, потом торопливо взял из рук фельдфебеля серый поношенный кургузый пиджак, пропахший нафталином, и, поеживаясь как от холода, напялил на свои широкие плечи.
Фельдфебель протянул и шляпу, но Апостол ее не взял, тогда тот положил шляпу на стол, прикрыв ею белевшую на столе бумагу.
Воцарилось долгое молчание. Трепетали лишь пугливые ресницы.
Претор стряхнул оцепенение.
– Есть ли у вас какое-нибудь последнее желание?.. – неуверенным голосом спросил он. – Согласно порядку... мы готовы... исполнить...
Апостол окатил его таким ледяным презрением, что тот опять оробел. Апостол резко отвернулся, можно было подумать, что за спиной его, на кровати, лежит что-то такое, о чем он только и мечтал все это время. Претор сделал было движение тоже взглянуть, что же там такое лежит, но вовремя спохватился, круто повернулся и быстро вышел, за ним как тень шмыгнул и фельдфебель. Дверь за ними бесшумно закрылась, но то ли впопыхах, то ли по забывчивости они оставили ее незапертой.
Апостол, не услышав привычных щелчков, удивленно замер:
«Что это они: не заперли двери и замка не повесили... Странно!.. А может?..»
В голову стали лезть самые нелепые предположения и самые заманчивые замыслы... Теперь, когда он одет в штатское, ему ничего не стоит отворить дверь и уйти... уйти куда глаза глядят... и тем самым спасти свою жизнь... Может быть, и часового уже нет... А на дворе его давно дожидаются Илона, Клапка, могильщик Видор...
Пока душа предавалась призрачным соблазнам, дверь, тихонько скрипнув, отворилась, и на пороге появился Константин Ботяну, высокий, худощавый, с иконописным лицом и медным крестом в руке. Он на миг приостановился, будто засомневавшись, туда ли он попал, куда нужно, потом легонько прикрыл за собой дверь, подошел к Апостолу, посмотрел ему в глаза и мягким, певучим голосом произнес:
– Во имя отца, и сына, и духа святого, ныне и присно и во веки веков...
Апостол подумал: «Вот они как сбываются – мечты!» Он упал перед священником на колени и жадно прильнул губами к кресту, спрятал лицо в складки рясы, касаясь щекой епитрахили, и разревелся, как давно ему того хотелось. Грудь его тяжело вздымалась, кровь молоточками ударяла в виски, слезы, казалось, исходили из самых глубин истерзанного страданием сердца, они лились обильным потоком, лились на пропахшую ладаном и воском рясу, лились на расшитую золотыми цветами епитрахиль. Постепенно рыдания становились глуше, и тогда стал слышен тихий, проникновенный, мягкий голос священника, утешавшего несчастного простыми, незатейливыми словами. Слова эти обволакивали душу желанием вечного покоя и прочной стеной ограждали ее от соблазнов суетной земной жизни.
Апостол поднял свое бледное как полотно лицо с воспаленными от слез глазами и взглянул на Ботяну. На висках священника поблескивали маленькие капельки пота, и Константину, видать, не так-то легко давались эти привычные слова утешения. Он присел на табурет возле стола, а Апостол, на миг лишившись поддержки, вновь испугался, опасаясь, как бы не вернулись и не стали мытарить ему душу жестокие призраки, с которыми он устал бороться.