Он вновь опустился на колени у ног священника.
– Как только я узнал, тут же прибежал, – усталым тусклым голосом проговорил Ботяну, вытирая нот со лба и висков большим носовым платком. – В Лунке ведь ничего про тебя неизвестно... Вдруг вечером прибегает Илона, просит исповедать и причастить тебя... Вот оно сердце любящее!.. А то ведь здешнее начальство хотело приставить к тебе военного попа... впрочем, и он тоже пастырь духовный... С трудом удалось уговорить капитана, чтобы допустил меня к тебе...
– Святой отец, – торопливо, как бы боясь забыть главное, сказал Апостол. – Собирался я написать матери, да духу не хватило, так и осталась бумага нетронутой... Сообщи ей ты, Константин... не сразу, потом... Попроси, чтобы позаботилась о моей невесте... Скажи, что только мать да Илона вселили мне в душу любовь... и к вере меня вернули... К истинной и спасительной вере... И...
Он ткнулся лицом в епитрахиль, бормоча что-то бессвязное. Священник нежно погладил его но голове.
– Среди стольких соблазнов и искушений ты все же остался верен заветам своего отца, Апостол. Помнишь, как-то приезжал он к нам в Нэсэуд и сказал в разговоре: «Будьте мужественными и не забывайте, что вы румыны...» Иной раз житейские бури крушат человеческую память, но крепких корней из души вырвать не могут. А господь милостив к тем, кто приносит себя в жертву народу своему и вере своей...
– Народу своему и вере своей... – как эхо повторил Апостол и опять зарылся лицом в пахнущую ладаном епитрахиль.
Он говорил, сам не зная, что говорит, бормотал как безумный какие-то несвязные слова, и казалось, что в самом деле разум у него помутился...
Вдруг дверь бесшумно открылась во всю ширь, и в сумраке, как страж преисподней, возник претор. Священник ласково, как будит отец свое любимое дитя, приложился щекой к затылку Апостола.
– Поднимись, сын мой, – произнес он тихо. – Пришел час твоих последних испытаний, и встреть ты его так же, как встретил наш спаситель Иисус Христос...
Апостол вздрогнул и поднялся. Увидев застывшего на пороге претора, он протянул руку за шляпой, на руке блеснули часы. Апостол расстегнул ремешок, снял часы и протянул Константину.
– Возьми, Константин, будет тебе намять обо мне...
Ботяну дрожащей рукой принял подарок и поклонился.
Апостол взял со стола шляпу, старую, помятую, годящуюся разве что для пугала, надел и повернулся к двери, где в ожидании застыла зловещая фигура претора.
– Час пробил... Болога! Готовься!.. – голосом осипшего оракула произнес претор и тут же исчез.
Апостол перешагнул через порог и замер, пораженный невиданным зрелищем. Весь двор заполонили военные в таинственно поблескивающих касках. У каждого в руках был горящий смоляной факел. Это было похоже на факельное шествие в день великого празднества. Пламя сухо потрескивало, распространяло вокруг удушливый запах дыма и гари. Здание штаба при свете многочисленных огней ярко и резко выделялось на фоне темного холма, а над коньком крыши, словно воздетые к небу длинные худые руки молящихся монахов, чернели тени высоких стройных деревьев.
При виде этого зрелища Болога ужаснулся, по телу его пробежал озноб, трясущимися руками он нахлобучил шляпу на глаза, чтобы ничего не видеть.
– Шагом марш! – скомандовал откуда-то из темноты визгливый голос претора.
Апостол хотел спуститься со ступенек крыльца, но ноги будто одеревенели, он не мог ступить и шагу. Оказавшийся рядом священник подхватил его под руку, и, обрадовавшись неожиданной опоре, Апостол смело ступил на мягкую травянистую землю двора. До слуха доносилось лишь сухое потрескивание факелов да тяжелое уханье солдатских кованых сапог. Вдруг откуда-то слева, из-за плотного ряда конвоиров и солдат, донесся протяжный и звучный похоронный плач. Апостол узнал голос Илоны, но не повернул головы, а лишь крепче сжал руку священника.
Вышли на ровное шоссе. Несколько факелов погасло и распространяло вокруг только дым и чад. Плач позади затихал, с каждым шагом становился все глуше, тише, отдаленней. И вскоре совсем утих.
Свернули вправо. Апостол чуть слышно спросил священника:
– Куда идем, отче?
Горькое отчаяние его души озарил слабый луч надежды: «А вдруг!..»
Опять свернули и прошли под кирпичным виадуком, затем по наведенному из свежевыструганных досок мостку через речушку.
– Куда идем, отче? – повторил свой вопрос Болога, увидев незнакомые ему места.
Ноги были как ватные, удивительно, как он умудрялся ими ступать, ему казалось, что он парит в воздухе.
– Прости, Константин, что приношу тебе страдание, – покаянным голосом проговорил он и еще крепче сжал руку священника, который держал перед ним крест.
Ботяну шел, бормоча молитвы. Апостол слушал и не понимал. Все более обеспокоенный незнакомой дорогой и неизвестностью, ожидающей его, он и в третий раз с горечью спросил: «Куда идем, отче?»
Дорога стала карабкаться на откос отлогого холма, речушка и мостик остались далеко справа. Апостол слышал отовсюду тяжелое дыхание запыхавшихся людей.
– Не понимаю, как иду, ноги совсем отнялись... парю в воздухе... – тихо сказал он священнику.
Ботяну, не отвечая, все шептал молитвы. Испуганный невнятным бормотаньем, Апостол еще тяжелей повис на его руке.
Наконец подъем кончился. Вблизи снова послышался шум воды. Апостолу казалось, что дорога длится уже невесть сколько и конца ей никогда не будет. Ноги отказывались идти, он все сильной и сильней опирался на руку священника, который весь ушел в молитву.
– Скоро ли? Сил нет! – с мольбой и надеждой спросил Болога, не смея поднять глаз.
– Терпи, сын мой, терпи! – ободрил священник.
Апостол вдруг ощутил мод ногами мягкую траву, ноги путались в ней, разрывали, и человек вдруг постиг ее острую живую боль.
– Пропустите!.. Батюшка, сюда! – распорядился претор каким-то странным, не своим голосом.
Болога удивленно поднял голову и увидел шагах в пятнадцати впереди белый гладко отесанный столб с перекладиной наверху. Веревку с петлей мерно качнуло ветром, и Апостол мгновенно вспомнил, как сунул он некогда руку в петлю, чтобы проверить прочность веревки. Дрожь пробежала но телу, он тут же опустил голову.
Когда он вновь ее поднял, они уже пришли на место, стояли у самой виселицы. Апостол случайно рукой коснулся столба и тут же опасливо отдернул руку, словно притронулся к холодному скользкому мокрому телу змеи. Им овладело такое омерзение, что он стал усиленно вытирать руку о пиджак.
Странными и уродливыми казались лица людей при свете потрескивавших факелов, окруженные дымом и смрадом, как адские духи. Запах горящей смолы неприятно щекотал ноздри, дым ел глаза. Апостол еще ниже опустил голову и увидел совсем рядом, шагах в пяти от виселицы, разверстую рану земли.
Могила была неглубокой. Справа от нее высился небольшой глинистый холмик, а слева на голой земле покоился открытый сосновый гроб, рядом крышка с черным крестом, а подле нее большой деревянный крест с корявой, крупными буквами выведенной надписью: «Апостол Болога»... Надпись эта была столь непривычной, что Апостол мучительно попытался вспомнить, кто же такой этот Апостол Болога?
– Внимание!.. Внимание! – поднявшись на глинистый холмик и помахивая свернутым в трубку листом бумаги, прокричал претор.
Установилась тишина. Апостол слушал лишь начало приговора, потом уже не слушал. Генерал на экзекуцию не прибыл, по-видимому, давно нежился в постели. Недалеко от претора с часами в руках томился ожиданием врач, но это был не доктор Майер. Тут же рядом с врачом, жалкий, растерянный, пришибленный, стоял капитан Клапка. А чуть в стороне от него, опираясь на лопату, ссутулившийся, без шапки, с прилипшими ко лбу потными волосами и лицом мокрым от слез, – могильщик Видор. Апостол чрезвычайно ему обрадовался и даже хотел помахать рукой, но в этот миг пронзительный, как скрип в поржавелых петлях двери, голос претора умолк. Наступила тягостная тишина. Только успел Апостол подумать: «А дальше что?» – как за спиной кто-то вкрадчивым голосом сказал:
– Встаньте... на скамейку...
Болога спокойно подошел и ткнулся коленями в скамейку, но боялся, не подведут ли ноги, сможет ли он поднять их так высоко?.. «Надо попытаться», – решил он. И вдруг он оказался в чьих-то крепких, сжимающих объятьях. Видор целовал его в щеки, лоб, виски. Болога ощутил просоленный слезами вкус его губ и усов.
– Назад! – свирепо закричал перепуганный насмерть претор. Апостол легко встал на скамью, коснувшись головой петли, шляпа сдвинулась набок. Апостол снял ее и бросил в могилу. И снова чей-то громкий отчаянный вопль нарушил тишину. «Кто бы это?» – удивился Апостол. Клапка бился в истерике и ожесточенно ударял себя кулаком в грудь.
...Словно из недр самой земли поднялась и захлестнула Бологу горячая волна любви. Он благодарно взглянул на небо, усеянное редкими яркими звездами. Вдали на темной синеве его тупыми стершимися зубьями отслужившей свою службу пилы чернели ровные выступы гор. А над ними у самого горизонта мерцала таинственная звезда Лучафэрул, предвестница утренней зари. Апостол сам накинул на шею петлю. Глаза его смотрели вдаль, откуда ожидались первые проблески утра. Вдруг земля колыхнулась, Апостол почувствовал, что тело его проваливается, и он летит неудержимо вниз, в бездну. Последним усилием воли он воздел глаза к небесам, и до затухающего сознания его долетел слабеющий голос священника Ботяну:
– Прими, господи, душу раба-а-а твоего-о-о!..
1922