нотариуса.
– Отдельный человек не более чем песчинка, – с апломбом первооткрывателя излагал свою «доктрину» юный философ. – Вспыхивающая на миг и тут же угасающая спичка... Созидающей силой может стать лишь обобщенный мозг всего человечества. Вне коллектива индивид гибнет, не осуществившись как личность. Только в сообществе с другими людьми, согласуясь с ними единой целью и действуя целенаправленно, каждый на своем месте может осуществиться как индивид, проявившись коллективно... Понимаешь? Ведь, но сути, девяносто процентов умственной энергии гибнет... А если объединить всех нас в одно целое, мы стали бы чем-то равным богу... Сколько на земле людей? Два миллиарда с лишним?.. И если два миллиарда килограммов серого вещества всякий раз использовать для решения всего лишь одной проблемы, во вселенной не осталось бы ни единой тайны!.. Индивидуум – ничто, идеал – совместная деятельность всех вместе!
– Говоря проще, ты предлагаешь всем нам добросовестно делать то, что от нас требуют? – уточнил нотариус. – Иными словами, выполнять свой долг перед государством? А еще точнее, повиноваться закону!..
– Какой закон? При чем тут закон?.. Не закону, а собственной совести! – выходил из себя Болога. – Долг – это вопрос совести! Не путай ради бога одно с другим!..
За два года его «философия жизни» несколько видоизменилась, обрела большую гладкость. Апостол любил обкатывать ее на разных слушателях.
Жизнь в Будапеште была ему не по душе. Думалось здесь плохо. Все его раздражало: уличный шум, ограниченность горожан, технический прогресс, вытравливающий из души все живое. Сосредоточению духа, к которому он стремился, мешало городское многолюдье. На лоне природы, ближе к земле достичь его было легче. Поэтому, пользуясь любой возможностью, Апостол убегал за город. Холмы, окружающие Буду, были знакомы ему не хуже окрестностей Парвы... Однако стоило ему оказаться в Парве, как он замечал, что его «философия жизни» теряет убедительность. Не лоно природы, а большой город породил ее, и здесь, в провинции, где государство вдобавок почиталось обидчиком и притеснителем, она выглядела чем-то искусственным и чужеродным. Апостолу приходилось прилагать немало усилий, чтобы она не развалилась окончательно. Но после третьего курса, приехав на каникулы в Парву, он отыскал наконец для своей философии прочное обоснование, заведя разговор о ней с адвокатом Домшей, который после смерти Бологи-старшего счастливо подвизался на юридическом поприще.
– Я не говорю, что наше государство без недостатков, – с горячностью заговорил Апостол. – Вовсе нет... Но раз уж оно существует, мы обязаны служить ему верой и правдой... Это наш долг! Найдите мне государство более совершенное, и я буду служить ему! Но отрицание государства как такового приведет нас к хаосу и анархии. Надо чтить сущее, а не своевольничать!..
Адвокат любил беседовать с Апостолом и прочил ему блестящую карьеру. Да и не один он, все вокруг твердили, что Апостол Болога далеко пойдет, что он любимчик всего факультета и в будущем – непременно профессор в университете. Домша даже слегка перебарщивал, заискивая перед молодым человеком, адвокату очень хотелось, чтобы юноша обратил внимание на его дочь Марту, пребойкую – второй такой во всей долине Сомеша не найти, – и прехорошенькую барышню лет семнадцати, слывшую к тому же выгодной невестой, потому что была она единственной наследницей самого господина адвоката.
Однажды после очередной беседы с Домшей Апостол примчался к нему на следующий день доспорить, но вместо хозяина застал его красавицу дочь. Проболтав с пей о разных разностях с полчаса, Апостол откланялся и ушел. На другой день он явился опять, опять не застал адвоката и опять коротал время в обществе Марты. Так продолжалось целую неделю, каждый божий день. Апостол наведывался в дом Домши, заранее зная, что хозяина нет дома, и вполне довольствовался обществом его дочери. Спустя неделю он вдруг ошарашил доамну Бологу неожиданным признанием:
– Мамочка, я женюсь на дочери адвоката.
Бедная доамна Болога чуть не отдала богу душу от такой новости, слезы так и полились у нее из глаз. Что?! Эта кокетка, эта вертихвостка станет женой ее сына? Нет, не бывать этому никогда! О такой ли невестке она мечтала? Марта дурно воспитана, оно и понятно, она росла без материнского присмотра: жена Домши скончалась, когда девочка еще была подростком, а в этом возрасте за детьми нужен глаз да глаз!.. Мать изо всех сил отговаривала сына от опрометчивого поступка, призвала даже на помощь протопопа Грозу, но, увы, и их объединенные усилия пользы не принесли. Помолвка состоялась, прошла она, правда, без помпы, в тесном семейном кругу. Со свадьбой решили не торопиться, подождать, покуда Апостол окончит университет и получит диплом.
Спустя несколько дней после помолвки Апостола с Мартой в Парву на побывку приехал сын судьи-венгра, поручик императорской гвардии, молодой, щеголеватый, заносчивый, галантный. Чего же больше? Дамы от него с ума сходили. Апостол с первого взгляда невзлюбил этого хлыща и пустозвона. Марта же, напротив, находила его очень милым и интересным. В одно из воскресений в городе устроили благотворительный бал, и Апостол, хоть и терпеть не мог танцев, весь вечер танцевал, как говорится, до упаду, только бы утереть нос этому «выскочке». Поручик танцевал мало, с выбором, приглашал всего трех барышень, и среди них, разумеется, Марту. Апостол замечал, что после каждого танца она возвращалась на свое место воодушевленная, раскрасневшаяся, словом, сама не своя от счастья.
Яд ревности проник в душу бедного влюбленного. Для него наступили черные дни. Он ходил мрачный, потерянный, несчастный, готовый наложить на себя руки. Он был убежден – случись выбирать, и Марта предпочтет ему этого гнусного офицеришку, только и умеющего, что брякать шпорами. Как единственный сын вдовы, Апостол в армии не служил. Впав в отчаяние, он готов был отказаться от этой вполне законной льготы. Ах, как было бы славно этак через годик показаться Марте на глаза в роскошном парадном офицерском мундире; может быть, тогда она бы по достоинству оценила его... По крайней мере, не ставила бы на одну доску со «всякими»... Нет, так легко он ее никому не уступит, он будет бороться, и бороться до тех пор, покуда не достигнет своего: не покорит ее сердца. Даже пусть она мизинца его не стоит, пусть! – он возвысит ее до себя, чтобы она узнала ему цепу и не сравнивала со «всякими»...
Но счастье неожиданно ему улыбнулось: поручика срочно отозвали в часть, прервав отпуск. По городу поползли тревожные слухи о войне. На другой же день после отъезда красавца поручика Апостол с победоносным видом предстал перед Мартой и в разговоре как бы невзначай небрежно коснулся имени соперника. Каково же было его изумление, когда Марта, погрустнев, воскликнула:
– Он прелесть, правда?.. Такой непременно станет героем!
Апостола словно ушатом холодной воды окатили. Он тут же признал правоту матери, отговаривавшей его от необдуманного поступка, сожалел, что вовремя не прислушался к ее словам и не посвятил себя безраздельно и полностью одной лишь науке. Но тут же он спросил себя, а не есть ли эти теперешние его мысли подлая трусость? Полное поражение перед первой же вставшей на его пути трудностью?
Колебания его были прерваны начавшейся войной.
«Философия жизни», пестуемая им все университетские годы, потерпела крах. Никаких войн она не предусматривала... Война внесла в жизнь свои коррективы, надвигалось непредвиденное и требовало от Апостола немедленного решения. Апостол бросился за советом к давнему своему приятелю Пэлэджиешу, тот решительно заявил, что теперь «каждый гражданин обязан выполнить свой священный долг перед родиной». Впрочем, чего было и ожидать от государственного чиновника? Он выразил мнение, официально утвержденное государством, и похоже оно было скорее на циркуляр, чем на дружеский совет. Самому Апостолу было бы куда как легче счесть войну каким-то противоестественным заболеванием и вообще пренебречь ею, сразу же выйдя из игры. Но что, если его все-таки призовут в армию? Что тогда?
– Видишь, мой мальчик, как опрометчиво ты поступил, не послушав наших советов. Окончил бы богословский, стал священником, и дела бы тебе никакого не было бы до их войны... Ума не приложу, что же теперь делать?..
Апостол помолчал и вдруг, желая испытать в первую очередь самого себя, заявил:
– Что ж, пойду и запишусь завтра добровольцем, исполню свой долг...
Доамна Болога пришла в неописуемый ужас.
– Что за шутки! Погубить свою жизнь? Ты с ума сошел! Было бы из-за чего! Долг! Перед кем?
– Перед родиной, – пробормотал со смутной улыбкой вчерашний философ.
– Какой родиной?! – пришла в ярость мать. – У нас нет родины!.. Слышишь? Нет!.. Пусть ее топчут москали копытами своих коней!
Она тут же послала за протопопом, и вдвоем они принялись уговаривать Апостола отказаться от своей нелепой затеи, никуда не торопиться и ждать. Они почти его убедили. Совершенно сбитый с толку, он выскочил на улицу проветриться, но ноги сами привели его к Домше.
– Ты наша надежда и хочешь сражаться за венгров, которые нас притесняют? Плевать мы на них хотели, пусть сами за себя воюют! Наше дело сторона!..
– Но по моей философии...
– К черту философию, если она толкает к смерти! К черту все критерии, теории, концепции и прочий хлам! Надо замереть, притаиться и ждать... Осторожность – вот наш девиз!..
– Но сидеть сложа руки – это тоже смерть, жизнь только в деятельности!..
– В данном случае, мой милый, ты ошибаешься. Сидеть сложа руки – это значит остаться жить, а лезть под пули – верная смерть...
Апостол призадумался. Домша и мать, словно сговорились, твердили ему одно и то же, тут было о чем подумать, и постепенно он склонялся на их сторону. Он уже готов был сообщить Домше о своем решении не идти на фронт, как неожиданно в комнату впорхнула Марта, взволнованная и раскрасневшаяся, она только что вернулась от подруги, и отец но своему обыкновению удалился, предоставив «голубкам» поворковать наедине.