Я поднялся на ноги, проклиная холод и гадкий привкус во рту. Боже, как я надеялся, что сегодня наконец выглянет солнце! Я бы все отдал за то, чтобы увидеть голубое небо и яркое солнце.
При движении боль в мочевом пузыре усилилась и стала такой, словно у меня выходил почечный камень. Идя к деревьям, я взглянул на Бена. Он лежал так же, как мы оставили его: на носилках, укрытый спальным мешком. Судорога до сих пор держала его тело в жутковатой позе: выгнутым в груди и коленями вверх. Я решил, что пройдет еще день или два, прежде чем разложение расслабит его мышцы.
Я удивительно спокойно об этом думал. Просто еще один мертвец. Так я себя чувствовал после смерти Самца, после смерти Скользкого Барри. Шок и тошнотворная пустота в голове в первый день сменились на абсолютное безразличие в следующее утро. То ли я был таким равнодушным уродом, то ли человеческий мозг так легко справляется с фактом смерти. Во всяком случае, смерти кого-то из дальнего круга знакомств.
Несмотря на невыносимую боль в животе, я все же решил сначала проведать Нила. Я присел возле него на колени и пригляделся. Краше в гроб кладут. На какую-то секунду я даже ужаснулся мысли, что Нил не пережил ночь. На щеках и подбородке засохли капельки рвоты, я хотел было их отереть, но не смог пересилить себя и прикоснуться к ним руками. Я наклонился, приблизив ухо вплотную к его лицу, и услышал дыхание. Слабое и напряженное, будто в легких скопилось много жидкости.
Я оставил Нила и углубился метров на двадцать в лес, старательно переступая через следы его рвоты и испражнений, оставленных повсюду, как противопехотные мины.
Остановившись под кленом, я расстегнул ширинку и нацелился на беззащитный куст. От струи поднимался горячий пар. Я расслабился и начал изучать предрассветный лес. Туман струился между деревьев, напоминая какую-то неведомую, аморфную форму жизни, высматривающую новую добычу.
Утро не ознаменовали ни стрекотание букашек, ни пение какой-нибудь лесной пташки. Лишь все та же тишина, глубокая и чего-то выжидающая. Неприятно было осознавать, что я к ней уже привык.
Внезапно через просвет в тумане, в десяти метрах от себя, я увидел фигуру. Я чуть не закричал от неожиданности, но у меня перехватило дыхание. Однако мгновение паники сменилось благоговейным трепетом, когда я понял, что передо мной не человек, а олень.
Зверь стоял неподвижно, словно статуя, и глядел на меня. Казалось, что в его черных влажных немигающие глазах таилось что-то, какое-то первобытное знание. Чуткие уши, расставленные по обе стороны от бархатистых рогов, шевелились, как антенны спутника. Блестел лакричный нос, ноздри раздувались от дыхания. Этот олень был меньше ростом и более поджарым, чем его североамериканский сородич, и покрыт коричневой с белыми точками шерстью.
Его пушистый хвост дернулся…
Какое-то время мы смотрели друг на друга. Я испытывал непреодолимое желание подойти к нему ближе, прикоснуться рукой, но удерживал себя, зная, что он убежит, как только я шагну вперед. Я лишь поднял руки, показывая ему, что не вооружен. Олень беспокойно втянул воздух.
— Эй, все хорошо. Я не причиню тебе вреда.
Клок тумана проплыл между нами, серый и густой. Когда он развеялся, я увидел, что олень исчез. Я с изумлением обвел взглядом кривые деревца, не в силах поверить, что олень мог уйти настолько тихо. Тихо, как призрак, — возникло где-то на краю сознания.
Неужели я и вправду его видел?
Несколько минут я не уходил, переживая этот удивительный опыт. Подобных встреч в моей жизни еще не было. За те мгновения, что мы глядели друг на друга, я ощутил в себе безмерное спокойствие, удивительное ощущение полной свободы, позволяющее мне делать все что угодно в мире, где не существует тревог, обязательств, необходимости принимать решения, нет будущего и нет прошлого.
Я погрузился в поток бытия, живой и свободный.
В лагере все еще спали, так что я сел возле потухшего костра и попытался сконцентрироваться на вчерашних криках. Лучшего способа отвлечься от голода и жажды у меня не было. Теперь, когда ночная тьма оставила нас, услышанное казалось уже загадочным, а не пугающим, головоломкой, которую предстояло решить, а не кошмаром, которого следовало бояться.
Был ли прав Джон Скотт? Кричала ли это женщина, которой не удалось покончить с собой? Я начал размышлять над тем, как должны поступать люди, которым не хватило духу накинуть себе петлю на шею? Наверное, им стоило купить три пачки транквилизатора и запить крепким алкоголем. Но это не объясняет ночных криков. А что, если эта неизвестная женщина, не имея возможности купить седативы, попробовала что-нибудь другое, например, выпила бутылку чистящего средства для труб или проглотила порцию крысиного яда? Если употребленной порции не хватило, чтобы мгновенно убить ее, она могла пережить несколько долгих, мучительных минут агонии, пока ее внутренние органы превращались в желе. Я почти увидел, как она держится за ствол дерева, кровь идет изо рта и носа, спазмы скручивают все тело, а на шее и лбу набухают вены, когда она издает эти жуткие крики.
Пока все спали, я придумал еще десяток вариантов. К примеру, женщина порезала себе вены и, ослабев, поняла, что сидит на колонии красных муравьев, тех же, что искусали меня, только у нее уже не хватает сил, чтобы стряхнуть их с себя.
Постепенно клочья тумана рассеялись, и воздух стал прозрачным, обнажив зеленую массу безжизненного леса. Мои мечты не сбылись: небо так и осталось затянутым серыми рваными облаками, не пропускающими солнечный свет. Это означало, что эксперимент с рытьем ямы откладывался. Хотя я не был уверен, что смог бы ее вырыть, даже если бы солнце светило во всю мощь. По этой же причине я не вспоминал про идею собрать росу на обмотанные вокруг икр тряпки или собрать мочу в бутылку.
Я замерз, испытывал голод и жажду, был абсолютно вымотан. У меня больше не было сил на то, чтобы преодолевать новые трудности. Все, чего я хотел, — чтобы этот затянувшийся кошмар побыстрее закончился. Скоро прибудет полиция. Они должны быть здесь уже через несколько часов. Самое позднее — в полдень. Меня уже не беспокоила перспектива допросов и газетных статей. Оставалось единственное желание — оказаться в теплом помещении, с горячей пищей и чашкой кофе.
А если по какой-то неведомой причине полиция не появится, мы покинем лес самостоятельно. Пусть мне придется тащить Нила на спине весь вечер. Так или иначе, больше мы в Аокигахаре не останемся.
Первым проснулся Джон Скотт. Он потянулся, открыл глаза, но, как и я до этого, не вставал. Он заметил, что я за ним наблюдаю, и снова закрыл глаза.
— Ты меня не разбудил.
Он пробормотал что-то в ответ.
— Почему ты не поднял меня на дежурство?
— Заснул, — буркнул он.
Видимо, Мел услышала нашу беседу, потому что из палатки донесся шум, и вскоре она выглянула наружу. Ее светлые волосы перепутались, большая часть макияжа уже стерлась с лица, и она выглядела моложе и беззащитнее. Мел посмотрела на остатки костра и нахмурилась, будто ожидала увидеть на огне закипающий чайник.
Она бросила взгляд на меня, на Джона Скотта, снова на меня.
— Который час?
— Полседьмого.
— Когда придет полиция?
— Наверное, через несколько часов.
Мел поежилась, обхватила себя руками, повернулась к палатке, будто раздумывая, не вернуться ли.
— Пойдем со мной, — предложил я, поднимаясь на ноги. — Соберем дров для костра. Заодно согреемся.
Следующие полчаса мы прочесывали окрестности в поисках валежника и хвороста. Затем разожгли костер. Я стоял так близко к огню, что языки пламени, казалось, лизали мои голые ноги. Но я не двигался. Тепло поднимало боевой дух, я на какое-то время забыл о Бене и о том, в каком состоянии Нил.
Нина высунула голову из палатки и осмотрелась. Она напоминала сейчас суслика, который, стоя у входа в нору, проверяет, нет ли поблизости ястреба. Мы встретились взглядом, но Нина быстро отвернулась. Я не знал, в каком она сейчас состоянии: она могла стыдиться вчерашнего приступа паники и попытки бегства или же злиться на меня за то, что я ее удерживал силой.
Джон Скотт бросил в костер большую ветку. Мне пришлось отпрыгнуть назад, чтобы искры не обожгли мне ноги.
— У нас вся еда закончилась? — спросила Мел. Сидя на земле и обнимая свои коленки, она выглядела жалкой.
— Есть порция Бена со вчерашнего завтрака, — ответил я. — Там не так много.
— Давай сожрем ее, чувак, — предложил Джон Скотт. — На черта ты ее прячешь?
— Я не прячу, а храню на крайний случай.
Я полез в рюкзак Мелинды. Всю порцию вчера я пересыпал в пакет из-под сэндвичей. Мел расставила шесть бумажных тарелок, я разделил все запасы на шесть порций: горстка орехов, ложка сухофруктов, кусочек потемневшего банана, кучка сухой лапши.
От вида еды заурчало в желудке.
— А что насчет винограда? — спросил Джон Скотт. У меня в руках осталось одиннадцать виноградин, которые я не стал раскладывать.
— Я думаю, их съест Нил, — ответил я. — Ему нужна жидкость.
— Ты думаешь, Нил может есть?
— Ему решать, не нам.
Джон Скотт пожал плечами. Девушки согласно кивнули.
— Что ж, налетайте, — показал я на тарелки. — Мел, выбирай.
Она взяла ближайшую к ней порцию. Потом тарелку взяла Нина, затем Джон Скотт. Он закинул в рот все орехи и сухофрукты, прожевал, потом собрал в ладонь лапшу и втянул ее в себя. Остальные поедали свои порции гораздо медленней. Я клал на язык по два-три ореха, наслаждаясь их хрустом и вкусом. Потом я пережевывал сухие ломтики мандарина, абрикоса, яблока, пока из них можно было еще выжать хоть капельку вкуса. Банан был помят, но все еще съедобен. Лапшу я употребил по примеру Джона Скотта. Размягчаясь во рту, она застревала между зубами. Я удивлялся, сколь вкусной может оказаться простая пища.
Джон глядел на нас волком, жалея больше всего на свете, что проглотил свою порцию за несколько секунд. Он напоминал пса, который ошивается возле обеденного стола в ожидании объедков.