Я побежал в лагерь, ноги двигались быстрее, чем я мог соображать. Все, что я знал, — мне нужно наложить жгут. Я задержался на мгновение у потухшего костра, потом подбежал к палатке Нила. Отвязав одну из веревочных оттяжек, я выдернул дугу каркаса и помчался туда, где корчился от боли Джон Скотт.
По крайней мере, он двигается, думал я. Все могло быть хуже. Его не парализовало.
Проскочив мимо Мел, я ринулся к Джону. Титаническим усилием воли он прекратил орать. На лбу тяжело пульсировала жила, а растянутые в гримасе губы дрожали.
— Я наложу жгут, — сообщил я, завязывая петлю вокруг его бедра.
— Нет! — захрипел он.
— Надо остановить кровотечение…
— Наложишь чертов жгут — убьешь ногу. Ее потом ампутируют!
Я недоумевал:
— А что делать?
— Штаны. Сними штаны.
— Зачем?
— Надо вправить кость!
В желудке поднималась неприятная волна. Он был прав. Нам нужно было как-то поставить сломанную кость на место, в развороченную плоть.
Я развязал шнурки на его «Мартенсах» и снял с него берцы один за другим.
— Мел! Помоги мне!
Потом я распустил пояс и расстегнул ширинку. Даже сейчас, в крайней степени стресса, я отметил дискомфорт от какого-то гомосексуального оттенка своих действий.
Мел подбежала и склонилась над Джоном.
— Нужно снять с него штаны. Медленно.
Она кивнула. Вместе мы спустили брюки чуть выше колен. Потом стащили их за края, одну штанину за другой.
Я изо всех сил пытался оттянуть ткань от того места, где выпирал осколок кости, но материала не хватало, и джинсы задевали за острый край. Я ожидал, что Джон Скотт будет стенать от боли, но он напряженно молчал, шумно выпуская воздух из ноздрей.
Наконец мы избавились от штанов.
— Ох, — прошептал Мел. Один этот звук был полон смеси ужаса и отвращения.
Рана выглядела так, будто ее долго готовили художники на съемочной площадке. Она просто не могла быть настоящей: казалось, что ошметки кожи сделаны из силикона, а мясо — из подкрашенной строительной пены.
Осколок берцовой кости, белоснежный, будто зуб колоссального доисторического животного, выпирал из аккуратной дыры на четыре дюйма. Вдоль кости тянулись нити жил и сухожилий, а в полость раны красными струйками затекала кровь. Носок на ноге уже весь пропитался красной жидкостью.
Джон Скотт приподнялся на локтях, чтобы рассмотреть ранение. Я ожидал, что он вытаращит глаза и выругается, но его лицо выражало железную уверенность. В этот момент я почувствовал к нему уважение. Я не мог представить, как бы повел себя в такой ситуации, но уверен, что не смог бы сохранять хладнокровие.
— Что мне делать? — спросил я.
— Надо вправить кость.
— Просто затолкать ее?
— Действуй!
Я решил, что просто затолкать кость на место не выйдет. Надо оттянуть две половины подальше, насколько позволят мышцы, чтобы края не задели друг друга.
— Нина! — крикнул я через плечо. — Нина?
— Что?
— Дай мне рубашку, или любую чистую тряпку, и принеси бутылку виски. Она где-то у костра осталась.
Я услышал, как она кинулась к палаткам.
— Мел, сядь у него за спиной.
— Зачем?
— Быстро!
Она опустилась на колени позади Джона Скотта, бессвязно повторяя, что все будет хорошо и что он молодец. Вернулась Нина, вручив мне розовую футболку и бутылку с остатками алкоголя.
— Хорошо, Мел, подхвати его под мышки и, когда я скажу, тяни на себя что есть мочи.
— Зачем?
— Просто выполняй!
Она обняла Джона Скотта. Я прижал коленом к земле его левую лодыжку.
— Хорошо. Давай!
Мел потянула его. Джон Скотт застонал. Она остановилась.
— Тяни!
— Ему больно!
— Тяни, нужно тянуть!
Она потянула снова. Джон Скотт на этот раз молча перенес операцию. Когда его левая нога растянулась настолько, насколько позволяла эластичность мышц, я обернул руку футболкой и затолкал кость на место. Джон Скотт заорал. Кость вошла на удивление легко.
— И последнее, — сказал я, открывая бутылку. — Будет жечь. Готов?
Джон открыл глаза и мутным взглядом посмотрел на ногу. Осталась большая рваная кровоточащая дыра, но по крайней мере кости не было видно.
Он кивнул.
Я вылил все, что оставалось в бутылке, на рану. Джон Скотт забился в конвульсиях, застонав сквозь крепко сжатую челюсть. Я обернул окровавленную тряпку вокруг раны, приложил трубку каркаса палатки и закрепил импровизированную шину веревочной оттяжкой.
Джон откинулся на спину. Он взмок от пота и тяжело дышал, но я решил, что теперь ему ничто не угрожает.
Какая-то часть меня радовалась удачной операции, но другая часть сознания напоминала, что празднование преждевременно. Правильно мы сделали или нет, но теперь Джон Скотт не может передвигаться, а это сокрушительный удар по нашему плану побега.
29
Мы почли за лучшее не возвращать Джона Скотта назад в лагерь, а принести поближе Нила, чтобы следить за его состоянием. Затем девушки занялись бесконечными порезами Джона, покрывавшими его руки, лицо и торс. Поскольку у нас не было ни чистой воды, ни алкоголя, чтобы обработать раны, они просто прижимали порезы тряпкой, пытаясь остановить кровотечение. Невидимые до сих пор ссадины начали проявляться по всему телу. Его правое плечо стало изжелта-коричневым, а область чуть ниже трусов на правом бедре покраснела. Я поглядывал на левую ногу ниже перелома. Если голень станет холоднее или бледнее, это может означать, что поврежден нерв или какой-то важный сосуд. По счастью, нога, насколько я мог судить, лишь слегка опухла.
Он чертовски удачлив, думал я, свалиться с такой высоты и отделаться лишь сломанной ногой, пусть даже и с тяжелым открытым переломом. Тем не менее он был еще далеко не в безопасности: риск инфекции при открытом переломе крайне велик, тем более в лесу, при отсутствии антибиотиков. Кроме того, у него может открыться внутреннее кровотечение, о чем мы можем даже не подозревать. Сейчас есть три варианта развития событий: врачи воткнут Джону Скотту в кость металлический прут, и до конца жизни он будет звенеть в аэропорту; хуже будет, если начнется гангрена и в больнице ему отрежут ногу; самый худший вариант — начнется заражение крови, и Джон Скотт помрет или получит органическое повреждение мозга.
Было ясно, что нам нужно как можно быстрее доставить Нила и Джона в больницу. К сожалению, полиция, кажется, не спешила нас спасать, поэтому шансы оказаться в цивилизации в этот же день стремительно уменьшались.
Желудок сводило от голода. Его явно не беспокоило ничего, кроме пищи. От сухости во рту стало больно глотать. Голова продолжала пульсировать, хотя боль уменьшилась и становилась ощутимой лишь при резком движении головой. Хотя было еще только утро, мне хотелось закрыть глаза и погрузиться в сон, забыв о происходящем. Но это был невыход.
Я расположился под сосной, обдумывая наши дальнейшие действия. Мел подошла ко мне.
— Не помешаю?
Я покачал головой, и Мел села рядом, прижавшись ко мне боком.
— Джон Скотт… он в норме.
— Хорошо.
— Ты ему ногу спас.
— Я делал то, что он говорил.
— Иначе туда могла попасть инфекция.
— И сейчас может.
Мы замолчали.
— Я хочу домой, Итан, — прошептала Мел.
— Я тоже, Мел, я тоже. — Я обнял ее и почувствовал, как что-то упирается мне в ребра. Я глянул вниз.
— Что у тебя в кармане?
Она выпрямилась.
— В кармане? Ничего.
— Мел?
Мел молча смотрела в землю, будто ожидала, что я забуду, если она не станет отвечать. У зарывшего голову в песок страуса шансы остаться незамеченным были бы, кажется, куда больше.
— Покажи мне. — Я протянул руку. Что она могла от меня скрывать? Всевозможные предположения пронеслись в моей голове за эту секунду. Может, телефон? Но нет, это бы не имело смысла.
— Ничего там нет, — повторила она.
— Тогда покажи мне.
— Нет.
— Я не успокоюсь, пока не увижу, что это.
— Господи, Итан! Ты кем себя возомнил, рабовладельцем?
— Мел, я начинаю нервничать. Что это?
— Ничего! Это просто… еда. О'кей?
Она трясущимися пальцами расстегнула карман и вытащила желтую прямоугольную упаковку. Это был «Калори-мэйт», энергетический батончик, продающийся в любом японском магазине. Год назад я впервые его попробовал, и только потому, что он упоминался в одной компьютерной игре. Главный герой игры, Снейк, постоянно уплетал такие батончики, чтобы поддерживать уровень силы и ловкости. Сделанные целиком из жиров и сахара, эти энергетические батончики, вероятно, действительно поддерживали силу и ловкость, хотя на вкус были как плесневелый сухарь.
— Где ты это взяла? — Я не пытался обвинить Мел… Ну почти.
— Он был в боковом кармашке рюкзака.
— И когда ты его обнаружила?
— Я купила его в ларьке на станции.
Я не это имел в виду.
— Почему ты не поделилась со всеми на завтраке?
— Я тогда о нем не знала.
— И когда узнала?
— Какая разница, Итан?
— Большая разница! Остальные умирают от голода, Мел!
— Да никто не умирает от голода! Люди могут неделю без еды обходиться!
То ли ее высокомерный тон был всему виной, то ли отказ расколоться, но тут я взорвался:
— Нил умирает, Мел! Он выблевал все, что в нем было! У него сил нет, чтобы стоять без посторонней помощи. Неделя без еды? Да он следующей ночи не протянет! А у тебя все это время была еда?!
Мелинда сумела сделать невозможное: она побледнела и покраснела одновременно. В то время как все ее лицо стало белым, щеки вспыхнули ярким румянцем.
— Я… я нашла это утром, после завтрака.
Я отнял упаковку и потряс ею. Из четырех батончиков остались два.
— И где они тогда?
— Ты не можешь меня осуждать, Итан, — пробормотала она тихо. — У тебя нет права меня осуждать.
— Я тебя не осуждаю.
— Я была очень голодна. Я нашла это утром, и я была очень голодна. Я только отломила кусочек. Я хотела поделиться, но он был такой вкусный. И я… я спрятала упаковку обратно. На случай если кому-то она будет действительно нужна.