– Хотя бы одну историю!
Давид вежливо улыбнулся. Ему совсем не нравилось то, что Эмма навязывает ему такую интимную манеру разговора.
– Нет-нет… В этом нет ничего смешного.
– Я не это имела в виду… Пожалуйста, побудьте со мной еще немного. Я вас и правда совершенно не интересую? Но ведь вы ради меня рисковали своей жизнью, хотя мы не были даже знакомы. А теперь у вас есть шанс узнать меня, а вы сбегаете! Почему?
– Но… я не рисковал своей жизнью ради вас!
– Рисковали! Вы попытались добраться до моей машины, чтобы…
– Да нет же! Я просто хотел понять, что произошло!
– Сигарета… Мне правда нужно покурить… Тут никто не курит?
Давид удалился в темноту, ничего ей не ответив.
– Если я испугаюсь, я знаю, где вас искать, – добавила она ему вслед чуть громче, чем было необходимо. – В Labor, кажется?
Аделина из кухни испепелила ее взглядом.
Давид, обернувшись, приложил указательный палец к губам.
– Тсс, вы всех перебудите. Да, я работаю в лаборатории. Но пожалуйста, постарайтесь не входить, когда я пишу… Даже Кэти так не делает.
Он услышал, как Эмма что-то пробормотала себе под нос, но не обратил на это внимания. Мыслями он уже был далеко. Очень далеко.
Черная машинка «Rheinmetall» в тусклом свете лампочки. Прямо перед ней – сиденье из потрепанной кожи. Вокруг светятся зеленым Hydrotaea pilipes и другие крылатые товарищи. Широкое окно, выходящее на южную сторону, на заднем плане – острые зубцы деревьев. Эта комната походила на зал для приведения в исполнение смертного приговора. В центре – электрический стул. Повсюду со стен смотрят наблюдатели. Гудит звонкая тишина. А сам он – приговоренный к смерти.
В общем, Давиду такая картина нравилась.
Давид закрыл дверь, устроился за столом, выпил залпом стакан виски, налил себе еще… В коридоре послышался скрип. Видимо, Эмма или Аделина решили наконец пойти лечь спать.
Он спокойно дождался, пока алкоголь начнет действовать. Поставил CD и включил звук на полную мощность. «Девушка и смерть». Начало квартета каждый раз пронзало все его существо.
Мурашки по коже… Напряженные руки… Пальцы ударяют по буквам…
Мужчина и пишущая машинка. Время для бессознательного. Мозг работает не менее чем на семьдесят процентов… Лисица, притаившаяся в глубине курятника.
Вперед… Рубленые фразы, истерзанные буквы. Стиль мясника, стих поэта. Когда он писал, то думал лишь о темной стороне жизни. Об ужасе, готовом прорваться сквозь яд его строчек.
Это лесное безмолвие… Эти события… Он дрожал от волнения…
И ураган.
На страницах его романа… Поток слов… Марион вырывается из когтей Палача. Из трубы шале идет дым. Она проникает в дом, прерывисто дышит… Зовет на помощь… Никого… Пустая кухня, пустая гостиная. В спальне на кровати разбросаны порножурналы, наручники, веревки в засохшей крови. Это его дом! Того, кто только что убил ее мужа выстрелом в голову! Что с ее ребенком? Что случилось с ее девочкой? Как она могла бросить их? «Трусиха! Чертова предательница!» – проклинает она себя. Она падает, поднимается. Бежать, бежать… Хлопает входная дверь… Она в ловушке. Тяжелые шаги. Пол тихо скрипит, как будто убийца замедлил шаг. Шум усиливается. Палач приближается. Она хочет умереть. Пусть он убьет ее! Ее пронзила боль. «Нет! Не кричать! Не кричать!» Она прячется под кровать. Мышцы ее горят.
И дверь медленно открылась, на пороге показался огромный сапог…
Давид вытащил лист из пишущей машинки и положил его поверх остальных.
Теперь, когда он вошел во вкус, роман разворачивался удивительно легко. Не сравнить с тем, как он полтора года вымучивал шестьсот тысяч знаков для своего романа «От мертвецов»! Он дни и ночи проводил в компании Джека Фроста, сидя перед бледным экраном компьютера. Того самого Фроста, в вязаном свитере, в ботинках Dr. Martens, с хабариком в уголке рта, этот персонаж чуть его не прикончил. У него лопались сосуды на глазах, жена устраивала истерики…
Да, Джек Фрост чуть не убил его.
Давид внимательно перечитал написанное, исправил семь-восемь опечаток. Его лицо осветила довольная улыбка. Текст был действительно хороший, прочувствованный, яркий. Его героиня, Марион, явно оказалась той еще штучкой. Бросила мужа и ребенка, чтобы спасти… Какая мать, какая жена так поступит? В любом случае на детали времени нет. Артур может пойти и пожаловаться в отдел гарантийного обслуживания, если будет недоволен.
Ему же Марион нравилась именно такой. Резкой, дикой.
Завтра он решит, оставит ли ее в живых. Скоро на сцене появится полицейский, упертый, матерый, странный, каким ему его описал в своем письме Дофр. Он уже выбрал полицейскому имя. Давид… Его второе «я»? Бальзамировщик.
На часах два пятьдесят две. Давид уже догорал, как остывшие угли, но еще не смог бы уснуть. Страницы романа пока не отпускали его. Марион не отпускала. Да, эта тощая брюнетка уже жила в нем…
Эмма…
Сойдет ли и Палач со страниц романа?
Франц…
Справа от него в темноте лежали документы. Он помедлил, потом вытащил один. Сеансы Тони Бурна. Количество ударов сердца, вытатуированное на черепах семи детей… Психологический портрет, сделанный Артуром…
Заскрипели дверные петли. Давид оглянулся. Дверь оказалась открытой. Он бросился в коридор. Никого, ни звука. Все спали.
Он вернулся обратно, окруженный запахами формалина и эфира. Увидел собственное отражение в окне. Хотел бы он закрыть ставни. Но ставней не было…
Давид открыл папку. Вытащил вложенные в нее листы светло-зеленого цвета. Пробежал их глазами. Ближе к концу записи на линованной бумаге становились все более разрозненными. На последнем листе Артур просто отмечал даты визита пациента и рисовал рядом стрелки. Вверх, вниз, вправо, влево. Они отражали состояние Бурна, упрощенную энцефалограмму его сознания. Множество стрелок вниз…
Опустил ли Артур руки, видя, что его сеансы не помогают? Судя по скупым записям, Бурн крутил все ту же шарманку. Больное сердце, цифры, которые ему везде видятся, желание оцифровать окружающий мир. Количество травы в саду, длину спагетти, объем выдыхаемого воздуха. Взвесить, измерить, пересчитать. Одно и то же, одно и то же, психолога это, вероятно, очень утомило.
Бурн говорил, но не слушал. Дофр слушал, но не говорил.
Бурн все делал по-своему.
Но почему в таком случае Дофр не отправил его к психиатру, ведь тот мог бы на более серьезном уровне заняться его лечением? Почему он продолжал принимать Бурна? Профессиональная добросовестность? Желание понять фобию сердечных сокращений?
Давид аккуратно сложил уже прочитанные листы слева от пишущей машинки и погрузился в чтение следующих. Желание знать. Идти до конца.
Начало 1979 года. Перерывы между визитами сокращаются. Один раз в месяц, затем раз в две недели, потом раз в неделю, а дата седьмого и последнего убийства тем временем приближается. Седьмое января 1979 года. Потом четырнадцатое, потом двадцать первое. В эти дни никаких записей. Просто стрелки. Февраль… Регулярные встречи два раза в неделю… Неужели подействовал психоанализ? Спустя почти два года игры в прятки?
Но тогда почему больше нет записей? Зачем нужны только одни непонятные стрелки?
В голове Давида, как и вокруг него, зажужжало.
Зеленый цвет насекомых. Запах аронника. Бензопила.
Тонкий слой снега, налипший на окно, изгнал ночь.
Давид вернулся к документам. Седьмое марта 1979 года. Остался один лист. Прошло три дня со времени последнего кровавого убийства. Конец. Нет записей, нет стрелок, нет заметок. Психоанализ закончен. Или прерван…
Давид порылся в бумагах. Нашел тетрадь, она лежала между этими данными и отчетом о вскрытии Тони Бурна. Старая ученическая тетрадь, страницы с загнутыми уголками пожелтели. Он не помнил, чтобы видел ее раньше.
Давид внимательно осмотрел ее, прежде чем открыть. Только потом взял в руки.
Подписана неровным почерком. Писал правша, впервые зажавший ручку между большим и указательным пальцем левой руки.
Личный дневник. Дневник Дофра.
Апрель 1979 года. Питье-Сальпетриер[25].
Прикованный к больничной койке Дофр.
Неровный почерк человека, потерявшего все. Исповедь приговоренного к жизни.
В лаборатории вдруг резко похолодало. Давид поднял воротник тонкого свитера и выключил проигрыватель.
Начал читать. Жалобы, боль, недомогание, желание умереть. Каракули, мрачные рисунки черного, синего, красного цветов, ручка в некоторых местах рвет бумагу. На одном листе выведено бесконечное количество раз слово «Смерть».
Дофр говорил не о самоубийстве, но о смерти. Чьей смерти? Своей? Смерти души? Разбитого тела?
Давид выпрямился, у него ныла шея. Страдания Дофра, которыми были наполнены страницы, раздирали его сердце.
В то время Дофру было лет тридцать пять – сорок. Талантливый, привлекательный психолог… в одночасье ставший инвалидом. Когда он пришел в себя, то оказался в помещении, полном датчиков. Каково это – вдруг обнаружить, что простыни скрывают неподвижные ноги?! Пытаться пошевелить ими, пошевелить правой рукой, которой больше нет, но она все еще чешется, зудит, горит?!. Увидеть свою собственную плоть, дотронуться до костей?!. Обрубки. Истерзанное тело. Живое. Ощутить себя черепахой, которую перевернули на спину, и она сучит лапами, пока не умрет?!. Каково это – знать, что ты больше никогда не почувствуешь, как твои ступни ласкает прибой, как пальцы ног погружаются в теплый песок? Жалкие останки. Желание сбежать и невозможность это сделать. Инвалидное кресло. Ad vitam aeternam[26].
Давид продолжил спуск в ад. Дофр рассказывает о фантомной боли в течение недель. О прострелах в несуществующей правой руке, таких сильных, что ему постоянно дают производные морфина… Потом о терапевте, который делает массаж пустоты… Бесполезный, но успокаивающий. Чтобы дать понять этому тупому мозгу, что конечность уже не существует…