И вдруг снова появляется Бурн. Гангрена, разъедающая страницы.
Сегодня ко мне опять зашел Бурн. Он остается все дольше и дольше, очень много говорит. Я его не слушаю, он мне не интересен. Но я позволяю ему говорить. Почему?
Он моя тень, тот, кто ходит вместо меня. Каждый день я, подобно собаке, которая с нетерпением ждет возвращения хозяина, жду его появления.
Он сел на подоконник и сказал, что убьет меня, если я не выкарабкаюсь.
В моей палате Бурн забывает о собственных проблемах. Он почти уже не считает. Только иногда чуть шевелит губами. Как ни удивительно это прозвучит, но он поправляется…
Визиты стали ежедневными. Давид не мог прийти в себя от изумления. Ни малейшего намека на Палача, убийства, фантазии. Образцовый тип, который помогает и ободряет. «Брат, отец, клоун, ребенок» – так называет его в своем дневнике Артур.
Сегодня он показал мне сценку Колюша[27], и я много смеялся. У меня даже челюсть заболела. Я не смеялся уже два месяца.
«Клоун»… Чем объяснить тот факт, что серийный убийца, который заставляет женщин калечить своих мужей, мучает их самих, а потом душит их дьявольским способом, приходит возиться с инвалидом?
Как это вообще возможно?
Давид глубоко вздохнул. Книги, статьи и репортажи о Палаче передавали лишь поверхностную сторону этого существа, его темную сторону. Теперь-то Давид понимал, почему полицейские предпочли скрыть эту часть истории Палача, сделали так, чтобы Артур хранил молчание о своем пациенте, а впоследствии сменил место жительства.
Потому что убийца, который помогает психиатру вернуться к жизни…
Невозможно. Удивительно.
Палач должен был остаться в глазах окружающих чудовищем. На кону стояли президентские выборы.
Тетрадь подходила к концу.
Сто пятнадцатый день после несчастного случая. Артур объясняет, как вышел из больницы, описывает первые дни пребывания дома, ему помогает некий Кристиан, тот самый Кристиан без пальца. Почерк спокойный, бойкий, Артур стал настоящим левшой. Чувствуется облегчение, нечто, похожее на возрождение. Свобода. Целые страницы изрисованы набросками инвалидного кресла в разных ракурсах, Артур дал ему имя – «Dolor»[28]. Из-за страданий. Его страданий. Быть может, именно по этой причине старик даже теперь продолжает требовать, чтобы никто не смел дотрагиваться до его кресла. Чтобы никто не касался его страданий.
Последний лист тетради: 2 июля 1979 года. Последняя исповедь.
Я покончил с прошлым. Все, что было раньше, нужно забыть. Дом, психологию, пациентов, больницу. К Бурну это тоже относится. Мне это далось нелегко, но я попросил его больше не приходить ко мне. Я увидел, как он съеживается на глазах. Кажется, я еще никогда и никого не обижал так сильно.
Завтра я сожгу все личные дела пациентов.
Я должен оставить в прошлом все, что не успел завершить. И восстать из пепла…
Днем позже Бурн повесился. За день до запланированного двойного убийства. Того, что должно было завершить серию.
Короткий треск вольфрамовой нити. Затем полная темнота, и снова свет.
Где же ответ на вопросы? Где разгадка?
Нет! Это не могло просто так закончиться!
Все эти жертвы…
«Вот что самое важное в жизни, – повторяла его коллега Жизель. – То, как мы умрем. Место, мгновение, обстановка. Роль, сыгранная в последние секунды… Если у нас и останется какое-нибудь воспоминание, то только это…»
Дюмортье, Лефевры, Потье, Прюво, Кликнуа, Оберы, Бемы… Каким было их последнее воспоминание?
Давид еще раз очень медленно произнес каждую фамилию. Дюмортье… Лефевры… Потье… Прюво… Кликнуа… Оберы… Бемы…
Перед глазами у него лежали отчеты о вскрытии, однако он их даже не открывал, оставляя самое ужасное на потом. Он снова пролистал личное дело. Несколько газетных статей. Светло-зеленые листы. Фотография Палача – живого. С улыбкой, с белым чубом, ниспадающим на левую сторону очень высокого лба, который пересекал длинный шрам. Сильная косоглазость. Стереотип психопата. Портрет самого Зла… Затем шли экспертные заключения криминалистов, касающиеся обнаружения тела повесившегося Палача, и перечисление более десятков улик, обнаруженных у него дома. В самом конце были представлены свидетельские показания, на сто процентов доказывающие вину Бурна.
Больше ничего.
Обескураженный, Давид закрыл папку. Выходит, что за все эти годы он ни на шаг не приблизился к разгадке личности Палача. Что многочисленные теории и гипотезы по поводу Палача, описывающие его как какого-то мясника, человека холеричного, асоциального, шизофреника, – ерунда! Вранье! Мозг Палача был намного более сложным. Более неоднозначным.
Дорого бы Давид заплатил, чтобы узнать, о чем говорили друг с другом эти два несчастных существа на протяжении целых дней, проведенных вместе в больничной палате.
Мог ли Бурн покончить с собой лишь потому, что Артур отказался проводить с ним в дальнейшем сеансы психоанализа? Так ли просто объяснялась его смерть?
Нет, конечно же нет… На разрозненных листках и в тетради Артур записывал только то, что устраивало его как врача, это было ясно.
И снова у Давида возникал все тот же вопрос: как психолог не смог различить в этих глазах природу извращенца и психопата?
Влияние…
«Это лишь вопрос точки зрения и влияния», – говорил Артур в первый раз в лаборатории. Что он хотел этим сказать?
Давид дернул за цепочку, силы почти покинули его. Комната погрузилась в полную темноту. Пять двадцать три утра…
Прежде чем войти в свою спальню, он прошел мимо комнаты Эммы, дверь в которую была широко распахнута. Помещение заливал лунный свет, несмотря на то что на окне висела простыня. На белом экране из ткани двигались тени, похожие на огромную паутину и паука, заворачивающего в кокон какое-то насекомое.
Давид опустил взгляд. На кровати лежало обнаженное тело. Выгнутая дугой спина, плоские ягодицы, слишком худые, некрасивые. Тощая брюнетка. Его Марион…
Он хотел было закрыть дверь, но услышал, как женщина что-то шепчет. Кажется, цифры. «Neun»… «acht»…
– Марион… Эмма?
Ноль реакции. Только слова, которые она продолжала повторять, как будто дыхание, вышедшее из сновидения. Давид как можно осторожнее приблизился.
– Neun… acht… sieben… acht… vier…
Он сразу понял. 98784. Число! Число, вытатуированное на черепе третьего ребенка!
Если бы у него были проблемы с сердцем, он бы умер на месте.
Он, не церемонясь, начал трясти тощее тело:
– Эмма! Эмма… Эмма!
Она резко проснулась. Быстро накинула на худое тело с четырьмя красными царапинами простыню. Нечто…
– Was? Was? Давид?!
– Номер! Номер, который вы только что прошептали! «Neun, acht, sieben, acht, vier». Что… что он значит?
Эмма потерла глаза, словно желая убедиться, не спит ли она.
– Ich… Я не понимаю… Вы меня stören[29] ради этого или чтобы… – Она указала на дверь. – Почему вы открыли? Вам здесь было что-то нужно?
– Ничего подобного! Ваша комната уже стояла нараспашку, когда я проходил мимо.
Эмма подтянула колени к груди:
– Я ошибаюсь или… вы… рассматривали меня?
– Отвечайте! Что значит этот номер?
– Вы… Я знаю, что вы меня изучали… Вы вошли в мою комнату, пока я спала…
Давид смутился:
– Эмма… Расскажите сначала об этих цифрах… Цифры. Neun, acht, sieben, acht, vier…
Она чуть приподнялась, на секунду обнажив торс. Ее тяжелые груди отливали мертвенно-белым цветом.
– Число, которое immer wieder kehren[30] в голове после аварии. За секунду до того, как машина въехала в дерево, я увидела эти цифры на Kilometerzähler[31]. 98784. Это пробег моего автомобиля. Почему я его запомнила, не знаю. Но я постоянно об этом думаю. – Она взяла Давида за руку. – Вы пришли ко мне… под предлогом этого числа? Какой же вы… дурачок, Давид…
Давид почти перестал соображать, что происходит.
– Никакой не… предлог. А… – Он отнял руку и поднес ко лбу. – Вы в этой истории играете определенную роль, Эмма… Ваша… ваша авария случилась не просто так… Нас… нас, по всей видимости, втянули во что-то, мы часть какого-то плана.
– Плана?
Отметина с датой на дубе. Фотография энтомолога. Спидометр. Три числа из семи, обнаруженные в порядке следования убийств… То, о чем невозможно подумать, претворяется в жизнь.
– Плана судьбы… или смерти… Цепочка событий, которые… восстанавливают путь человека, умершего двадцать семь лет назад, и пытаются куда-то нас привести.
– Какого человека?
Давид больше себя не контролировал.
– Демона… Самого ужасного… И он пытается вернуться.
Эмма снова поймала его за руку:
– Вы уверены, что не… что не пытаетесь задурить мне голову своими странными историями? Эта дверь была закрыта, я в этом уверена. А теперь вы сидите у меня на кровати…
Она опустила глаза, потом снова пристально посмотрела на него:
– Давид, вы что-то хотите мне сказать?
– Послушайте, Эмма. Думаю, будет лучше…
За его спиной послышался скрип половиц.
Давид сидит на постели. Она, совершенно голая, улыбается ему.
Затмение.
Удар кулака обрушился на Эмму с яростью урагана, превратив ее верхнюю губу в кашу.
23
Следы появились ночью. Щурясь из-за слепящего белого света, Кэти различила по крайней мере четыре следа.
Постояв на пороге шале, закутанная в шаль крупной вязки – один из жутких подарков матери, – она осмотрелась и решилась дойти до места, где обитал дрозд.
Деревянный домик был сброшен на снег и поломан. Вокруг валялись черные перья. Нигде ни тушки птицы, ни крови, только рядом с маленьким полукруглым отверстием-входом в домик лежал клюв ярко-оранжевого цвета.