Аделина вытащила бумажный носовой платок и промокнула уголки глаз. Кэти не двигалась, ей было плохо, но она слушала с большим интересом.
– В тот день, когда родители поехали по магазинам, мы с братьями и с Дакари спустились в подвал, взяли с собой кольт М1889… И… пулю для шестизарядного барабана. Пулю братья стащили из сейфа… Дакари, такой толстячок, он… как сейчас помню… он не хотел спускаться… Но они высмеяли его… и я тоже, я тоже смеялась… Мы обзывали его трусишкой… Подростковая ерунда, которой ребята в двенадцать лет только и занимаются… На что угодно можно согласиться, лишь бы не дразнили… И Дакари спустился с ними вниз… Ему было ужасно страшно… Они его немного подтолкнули… Это…
Аделина остановилась, открыла рот, опустила голову. Кэти сделала нечеловеческое усилие:
– Они и тебе сказали спуститься?
– Они приказали мне уйти в комнату… Но я все видела… Я хотела все видеть! В подвале была свалена куча бетонных блоков. Я спряталась за одним из них. Мальчики сели вокруг отцовского верстака, выключили свет и зажгли свечу. Их… Я до сих пор вижу их лица… Тени под глазами, щеки. Как призраки… И кольт лежит посередине. Они поставили кассету с военными песнями. Пели по-немецки, орали… так орали… Я не могла пошевелиться от ужаса… Дакари сидел прямо напротив меня… Я до сих пор помню его взгляд… Взгляд животного, которое ведут на убой, а он идет и идет, идет и идет. Эрик сказал ему: «Ты мужчина? Если да, бери револьвер и приставь к виску. Мы с Паскалем уже так делали. Мы теперь настоящие мужчины! А ты должен доказать нам, что не боишься. Так должен будет сделать каждый, чтобы стать членом нашей группы».
Аделина говорила с отстраненным видом, но ей казалось, что она заново переживает ту сцену. Слова, картинки, все возвращалось к ней с ужасающей четкостью.
– Помню, я подумала в ту секунду: «Он нажмет на курок и погибнет». Мне… мне это было очевидно… Что Дакари умрет. Мне следовало закричать, пригрозить, что я все расскажу, но… я не пошевелилась. Я так и осталась сидеть за бетонным блоком и продолжала наблюдать… Я была в ужасе, но смотрела как завороженная… Дакари взял револьвер, но у него так сильно тряслись руки, что… что он не мог его удержать… И… и тогда он положил его обратно и закричал: «Нет! Не могу! Не могу…» Он плакал… из носа текли сопли… Он хотел встать… но Эрик положил руку ему на плечо, крепко так, он был сильнее. «Бери! Бери револьвер, жми на курок!» И музыка орала из радио! Ужас какой-то! И тут Паскаль пришел в ярость, впихнул Дакари кольт в руки, заставил приставить к виску и… пока Эрик… держал того, чтобы он не двигался… на…
Аделина замолчала, потом разрыдалась:
– …он на… нажал… на ку… курок… Его… его Паскаль с Эриком… убили… Дакари… Когда… когда я начала… орать… они… они сказали, что… что толстяк сам… сам нажал… что… что, если я сообщу… правду, они… они пропадут… пропадут навсегда… что я их… никогда больше… не увижу… И… и когда пришли полицейские… я… я…
– Солгала…
Аделина высморкалась. У нее тряслись губы и руки.
– Я… не лгала… По крайней мере, я… этого не понимала… Я… сказала, как лучше… То, в чем… я себя убедила… Дакари нажал на курок… сам… Через неделю… у меня начался первый приступ астмы. И… и Дакари… снится мне каждую ночь… каждую ночь в голове… военные марши… Вот что значит держать ложь в себе… Она разъедает твое тело и душу… Давид прав… Гнойники нужно вскрывать.
Аделина поднялась. Ноги у нее были как ватные.
– Поверить не могу, – пролепетала она. – Я первый раз рассказываю об этом… Восемнадцать лет прошло… Все как-то само… Прямо как у Давида, когда он пишет свои… свои ужасы… Ты не поверишь, конечно, но мы… мы с ним очень похожи… У нас есть своя тайна… Мрачная тайна… И… и я думаю, что мы собрались здесь именно поэтому…
31
И дверь напротив медленно открылась, в проеме показался огромный сапог…
Невероятно тяжелые шаги… После каждого шага на полу остаются мокрые следы снега и крови.
Мокрые следы! В спешке Марион не успела вытереть свои.
Он вспорет ее. Перережет горло и подвесит за ноги. Пока дикие звери не вырвут у нее внутренности. Долгая и мучительная пытка. Она застонала про себя.
Подбитые мехом сапоги остановились в пятидесяти сантиметрах от ее лица. Чья-то рука нажала на пружины прямо над ней. Все сильнее и сильнее. И снова, снова, снова! Марион вжалась в пол, закусив руку.
Потом сдернутый с нечеловеческой силой матрас исчез.
И тогда она увидела лицо этого чудовища, которое от нее отделял металлический каркас кровати.
– Сучка! Все вы сучки! Сейчас ты поймешь, что значит страдать! – прорычал он, злобно захохотав.
Он провел лезвием по металлу, произведя ужасающий звук.
Давид резко вырвал лист из машинки, потом вставил новый. Сделал три глотка виски и потер лоб тыльной стороной ладони. Марион должна полностью заполнить его мысли. Марион… Нужно думать только о Марион. Не о Кэти, «Кэти, что ты наделала!», не о Кларе, «милая моя малышка». Только о Марион.
«Роман, значит, захотел?! Будет тебе роман! Не разочаруешься! Старая сволочь!»
Он сделал звук громче. От музыки задрожали стены. В его жилах тек виски. Давид, словно пианист-виртуоз, размял пальцы перед опухшими глазами и наконец опустил руки на клавиши… На потолке дрожала огромная тень… демоническая тень.
Убийца со звериным рыком отбросил металлический каркас и схватил Марион за волосы. Он оторвал ее от пола, и женщина бессильно молотила руками по воздуху. Она начала умолять его оставить ее в живых. Он больше всего обожал, когда его умоляли.
– Сжальтесь! Сжальтесь!
Чем истовее она молила, тем больше он ликовал. Член его болезненно налился кровью. Он сорвал с женщины одежду, поднял ее за трусы, вытащил ее на улицу и волоком поволок по снегу за шале. В свободной руке убийца нес моток крепкой веревки. Снег и лед обжигали кожу несчастной, в то время как ветки, корни и стволы деревьев, меж которых, не разбирая дороги, ее тянул за собой великан, исцарапали руки, ноги, бока и спину Марион. Несколько раз ей казалось, что жестокое чудовище вот-вот оторвет ей руку. Вскоре запах разлагающегося мяса стал настолько сильным, что Марион вырвало, тогда Палач связал ей ноги и перебросил веревку через толстую ветвь.
Женщина почувствовала, как ее тело оторвалось от земли. Нейлоновые нити впились ей в кожу. К голове прилила кровь. Холод пронизывал женщину до самых костей. Она извивалась, кричала – но тщетно. Палач, словно не обращая на нее больше внимания, вернулся в несущее смерть шале. Увидев рядом с собой черные разделанные и подвешенные так же, на веревках, свиные туши, кишащие отвратительными личинками, Марион почти потеряла сознание.
Она хотела умереть.
Однако худшее было еще впереди…
Не закончив печатать, Давид вытащил лист из машинки и положил его к остальным. Потом схватил папку с делом Палача, взгляд его блуждал.
«Деталей хочешь, значит? Будут тебе детали!»
Я так обижалась на тебя за то, что ты оставил нас одних. Я сделала это из-за того, что сердилась на тебя. Только из-за этого.
Кэти…
Заключение о вскрытии Патриции Бем, последней жертвы. Он открыл его осознанно и спокойно. Стал жадно изучать фотографии, снятые крупным планом. Разноцветные ошметки плоти. Зеленые, синие, фиолетовые. Везде кровь. На лице, на волосах. Трудно поверить, что когда-то эти останки были телом женщины.
Просто какое-то перепаханное поле.
Давид разложил снимки перед собой, потом закрыл глаза. Замелькали кадры, возник запах разложения, вопли. Крики Патриции Бем… Когда Палач решил убить ее после более чем трехчасовой средневековой пытки.
Финальная точка его ритуала – он кладет женщину рядом с трупом мужа, привязывает руки и ноги к ножкам кровати и засовывает в рот тряпки, чтобы она могла дышать только носом. На некоторых снимках видно, что нейлоновые веревки прорезали щиколотки до кости.
Затем Палач достает свечку, зажигает ее и подносит к ноздрям своей жертвы. Горячий воск капает на покрасневшую кожу, скапливается и застывает, постепенно уменьшая доступ кислорода. И когда каждый вдох дается с нечеловеческим усилием, становится страданием, подвигом, Палач пристально смотрит жертве в глаза. Тело хочет жить, пульс учащается, стучит в висках, стучит все сильнее, горло медленно сжимается, трахея не выдерживает, легкие взрываются. Но еще теплится последняя надежда на внезапное спасение, на то, что можно будет вдохнуть в себя весь воздух, можно будет освободиться…
А Бурн наблюдает – наблюдает за точным моментом, когда Смерть придет за своей добычей. Ждет мгновения, когда душа готова расстаться с телом.
И тогда Палач овладевает своей жертвой. И под взглядом ничего не понимающего, оставленного в живых ребенка он достигает пика наслаждения.
Давид схватил чистый лист и, скрипя зубами, смял его. Через эти ужасные видения постоянно проступал образ Кэти. Кэти в кровати с его лучшим другом. Кэти, стонущая в экстазе: «Еще! Еще! Еще!»
Первый удар пришелся в левую ногу.
«Ты должна была… Ты должна была поговорить со мной. Ох, Кэти! Что ты наделала?!»
Белая земля окрасилась фонтаном крови. Заорав изо всех сил, МарионЭмма попыталась расцарапать своему мучителю лицо. Он увернулся и толкнул ее в спину. Веревка стала раскачиваться, тощее тело женщины ударилось о туши, которые были в таком состоянии, что от этого прикосновения рассыпались в прах, как трухлявый пень. Тонны личинок упали посыпались из них отвратительными кучами на снег.
Монстр в большом зеленом переднике начал хохотать. Он все хохотал и хохотал. И изо рта у него вырывался пар.
Эмма умрет сдохнет. Когда лезвие коснулось ее левого соска, она стала молить Бога простить ей зло, которое она причинила окружающим.
Давид так сильно бил по клавишам, что у него заболели пальцы. Она предала его, вываляла в грязи. Шесть недель! Она молчала шесть недель, а он-то убивался, по двенадцать часов в день зашивал трупы. За это время кого он только не видел у себя на столе: переломанных детей, девочек-подростков – героиновых наркоманок, им было от силы по семнадцать лет, голых, изнасилованных. И это не считая воспоминаний о матери, которые наваливались на него, едва он входил в лабораторию танатопрактика.