Клинг-кланг-клац!
Дымящаяся гильза, звеня, заскакала по асфальту, перекрестье прицела улеглось на диафрагму правого надсмотрщика. Тот ещё не понял, что произошло — стоит и ошалело пялится на падающую фигуру вожака и медленно, убийственно медленно, поднимает свою палку
«…проку тебе от неё…»
Т-дах!
Клинг-кланг-клац!
Второй надсмотрщик повалился кулём — крысиным лицом вниз, в чёрную пыль, палка с сухим стуком скачет по растрескавшемуся асфальту и застревает в пучке чёрной травы. Третий, последний повернулся спиной к невидимому стрелку и сделал попытку кинуться прочь.
«…шалишь…»
Ева поймала двигающиеся под плащом лопатки беглеца в оптику, помедлила, чертыхнулась, и убрала палец со спуска. Стрелять было никак нельзя — Петюня, вовремя сообразивший, что расклады изменились, прыгнул надсмотрщикуна спину и ловко, в два оборота, обмотал верёвку вокруг его шеи. Двое других его товарищей по несчастью кинулись на помощь, но это уже не требовалось — челнок упёрся коленом в спину поверженного врага и обеими руками натянул верёвку. Ева отчётливо видела в оптику, как задёргались, засучили ноги, и — отвратительная, но почти неизбежная при удушении деталь — потемнели от влаги широкие, светлой ткани штаны.
— Омочился, болезный… — злорадно хмыкнула Ева, почему-то по-русски. — А вот будете знать, рorco madonna, как приличных людей во всякую нечисть обращать!
Она встала в полный рост и помахала карабином пленникам, с упоением продолжавшим пинать слабо подёргивающееся тело крысолицего.
— Scusi per il disturb[34], синьоры, но мой вам совет: заканчивайте ваше simpatico divertimento[35] и идите сюда, пока приятели этого вastardo[36] не заявились на выстрелы! Руки-то сами развяжете, или нож принести?
Бывший пленник — невысокий белобрысый парень с карими, навыкате, глазами, озирался, потирая натёртые жёсткими верёвками запястья. Вид у него был затравленный, жалкий — даже теперь, после чудесного спасения.
— Держи вот, глотни. — Ева протянула парню флягу. — Коньяк, тебе сейчас полезно, нервы успокоить.
Парень — он назвался Тимофеем, — послушно глотнул из маленькой плоской фляжечки и закашлялся. Напиток был крепкий, не меньше, чем сорокалетней выдержки — Ева самолично добыла несколько бутылок из винного бутика в цокольном этаже сталинского дома на Кутузовском проспекте, безжалостно разваленного двумя гигантскими грабами.
— Вроде, я тебя встречала, Тимоха. Ты, часом, не из Боброхаток?
— Оттуда! — парень до того обрадовался, что забыл сделать второй глоток, и фляжкой завладел сидящий рядом Петюня. — А я вас тоже помню. Вы докторша, да? Один из ваших у нас летом отлёживался, потравленный. Так вы при нём были, выхаживали…
Боброхатки — большое, крепкое поселение в Лихоборах, на Головинских прудах. Люди мирно соседствовали там с колонией гигантских полуразумных бобров, ещё одного «мутантного» вида, порождённого Лесом, а благодаря близости западного языка Большого Болота, промышляли там охотой и сбором трав, корешков и прочей болотной флоры, использовавшейся для приготовления разнообразных зелий и снадобий по всему Лесу. Спрос на эту «продукцию» был устойчивый и далеко превышал предложение, так что обитатели Боброхаток слыли среди соседей чуть ли не богачами.
— Было дело… — кивнула Ева. Она действительно доставила Виктора в Боброхатки из Грачёвки, едва живого, с гниющей от яда Порченого друида рукой — и сутки с лишним удерживала между жизнью и смертью. Справилась, спасибо хитрым лесным снадобьям да огромному опыту лучшего среди егерей полевого медика, но руку Виктору пришлось отнять.
— Ты лучше скажи, как к этим-то попался? Что они от тебя хотели — не спрашиваю, сама видела…
— Да по-дурацки… — потупился Тимоха. — Собрался на ВДНХ, по торговым делам, да заторопился, наших дожидаться не стал. Сам, думаю, доберусь: до Останкина по железке, а дальше пешком, рукой подать.
— И что, с товаром, и на своих двоих? — недоверчиво осведомился Петюня. Он в свою очередь завладел Евиной фляжкой.
— Так товар-то нетяжёлый! — ответил боброхатец. — Яд хрустальных змей, три литровые банки сока синего корня, ну и травок всяких с полпуда — это по заказу, для одного торговца снадобьями, у него своя лавка на ВДНХ, постоянный клиент. Очень ихняя брат наши травки уважает.
— Тогда да, тогда запросто. — согласился Петюня и хмыкнул — как показалось Еве, с завистью. Благодаря близости западного языка Большого Болота, обитатели Боброхаток промышляли там охотой и сбором трав, корешков и прочей болотной флоры, использовавшейся для приготовления разнообразных зелий и снадобий. Спрос на эту «продукцию» был устойчивый и далеко превышал предложение, так что обитатели Боброхаток слыли среди обитателей Леса чуть ли не богачами, но с челноками вроде Петюни дело имели редко — предпочитали сбывать свой редкостный и дорогой товар на ВДНХ, проверенным клиентам.
— Ну, собрался ты на ВДНХ — и дальше что? — нетерпеливо спросила Ева. Особенности торговли ингредиентами снадобий, даже такая выгодная, сейчас её мало интересовали. Совсем не интересовали, если честно.
— А ничего! — вздохнул Тимофей. — Забрался я на дрезину, устроился, попутчики грибовухи поднесли. Ну, я, знамо дело, отказываться не стал — глотнул пару раз и отрубился. А когда в себя пришёл — был уже в вагоне, со связанными руками.
— Попутчики, говоришь… — Ева недобро сощурилась. — Часом, не эти самые, в плащах? С физиономиями, как у крыс?
— Они самые. — подтвердил боброхатец. — Трое их было, представились челноками, будто бы в Останкино едут, в Древобашню, торговать. С тюками!
— А дрезина — эта самая? — спросил Петюня, прикончивший, наконец, коньяк. — На которой нас сюда привезли?
— Она. Я, когда нас из вагона выводили, нарочно глянул, она самая и есть.
— А этот?
Она кивнула на труп второго пленника, плотного рыжеволосого дядьки лет пятидесяти. Ему не повезло: разрезая верёвки ножом, извлечённым из-за пояса задушенного крысолицего, бедняга поцарапал себе запястье, и несколько минут спустя забился в припадке, вроде эпилептического. Петюня с Тимохой сделали, что могли — засунули ему между зубов сложенную в несколько раз верёвку и, подхватив под руки, поволокли к Еве, размахивавшей карабином из-за угла ближайшего дома. Они наскоро соорудили что-то вроде носилок и долго несли пленника, стараясь уйти подальше от страшного места. У пленника шла пена изо рта, он до хруста костей корчился в судорогах — и несмотря на три сделанные Евой укола, так и не пришёл в сознание, скончался в жесточайших конвульсиях. Ева осмотрела нож, послуживший причиной его гибели — длинное, волнистое, как у малайских крисов, лезвие из тёмно-серой стали имело пористую структуру и пахло чем-то едким, кислотным. Егерша заявила, что клинок смазан сильнодействующим ядом, вроде кураре — даже крошечная царапина, нанесённая этим ножом, неизбежно приводит к смерти.
— Он из Кускова, фермер. — сказал Петюня. — Уже сидел в вагоне, когда меня туда забросили.
Боброхатец торопливо закивал, подтверждая сказанное.
— Кусково, говоришь? — Ева хмыкнула. — То-то мне показалось, что от него пальмовым маслом разит…
Жители кусковского парка специализировались на выращивании особого сорта громадных пальм, не произраставших больше нигде в Лесу. Из масла, которое они давали, здесь же, в здании Кусковской усадьбы, по какому-то неясному капризу, пощажённом Зелёным Приливом, устроили фабричку, где из масла получали вполне приличный биодизель. На продукции здешних «перегонных кубов» работали движки путейских дрезин, моторные лодки речников, а так же хоть и нечасто, но встречающиеся в Лесу дизель-генераторы. Торговали кусковцы и очищенным пальмовым маслом — им в Лесу заправляли светильники, от настольных ламп до иллюминации Золотых Лесов и фонарей на аллеях ВДНХ.
— Как именно он угодил к этим, крысолицым — не знаете?
— Знаем, отчего ж не знать. Нас троих почему-то отдельно от остальных держали, но поговорить успели. Он засиделся в кабачке. Говорил — там было много народу, в том числе и проповедник из ЦВЛовцев. Он поначалу пытался речи свои говорить, но когда кусковцы хотели набить ему рожу, то умолк и стал всех угощать. Ну и подсыпал этому, рыжему, что-то в пиво. Он говорил: свалился под стол и заснул, а когда проснулся — был уже в вагоне. Связанный, как и все прочие.
На мертвеца Петюня старался не смотреть, отводил глаза.
— ЦВЛовец, говорите? — Ева поцокала языком. — Из Древобашни повылезали, вот значит, как… Всё чудесатее и чудесатее, как говорила девочка Алиса.
Петюня пожал плечами и встряхнул фляжку. Та, увы, была пуста.
— А сам-то как попался — расскажешь?
— Да как-как… по дурацки, вот как! — опытному челноку неприятно говорить о своём промахе. — Почти так же, как этот бедняга.
Он ткнул флягой, указывая на труп кусковца.
— Дело было в Малиновке, в ихнем питейном заведении. Хорошая у малиновцев горилка, особливо под разговор, ну и… сама понимаешь. Я — то собирался к сетуньцам ехать, с товаром, к вечеру они меня ждали а тут — засиделся до поздней ночи. Гляжу на часы — ну всё, думаю, дело швах, дрезина меня не дождалась! Полез, значит, на мост, а ноги-то не держат… Подсобил мне один, не из местных, мы с ним горилку вместе дегустировали: поднял наверх, Мойшу помог затащить, вместе с тюками. А когда я у перил устроился, чтобы, значит, проблеваться с моста в реку — огрел меня чем-то по затылку. Очнулся я уже в вагоне. Голова разламывается, и от похмелья и от удара, руки связаны, Мойши с товаром нет — короче, полный кирдык.
Ева подумала.
— А этот твой собутыльник, он тоже из ЦВЛовцев? Проповедник?
— Да кто ж его знает? — Петюня уныло пожал плечами. — Говорю же, горилка у них забористая, память начисто отшибло.