Незнакомец был одет в брезентовый, так называемый «энцефалитный» костюм со множеством кармашков и откинутым за спину капюшоном. Из-за плеч у него высовывалась дуга станкового рюкзака, в руке он сжимал нечто вроде короткого копья или рогатины, с широким, слегка искривлённым наконечником, упрятанным в кожаный чехол. Сбоку от рюкзака просматривался ружейный чехол, за поясом торчал длинный, сильно изогнутый нож в чёрных, с жёлтым латунным наконечником, ножнах — гость скрупулёзно соблюдал местные правила, касающиеся ношения оружия.
— Бич-джан, ке матах[42], это ты? — поприветствовал пришельца Саркис. — Хорошо, что пришёл, а то у нас тут такое!.. Ворвались какие-то шакалы, бози тха[43] — с кинжалами, двух человек зарезали, ещё двоих с собой увели! Одного ты должен знать — сильван, сынок Вахи Исрапилова с Добрынинского кордона…
Да ведь это тот самый егерь, наставник Умара, сообразила Франа. Вот и армянин-трактирщик обратился к нему по прозвищу — «Бич»…
Егерь не успел переварить сведения, вываленные на него дядей Саркисом, когда позади раздался протяжный клокочущий хрип. Франа обернулась — Глеб (он всё это время держался у неё за спиной, исподволь оглядывая разгромленный зал) схватился обеими руками за горло — меч, который он так и не убрал в ножны, зазвенел по мраморным плиткам пола. Лицо сетуньца налилось кровью, посинело. Он сделал три шага — и ничком повалился на столик. Несчастный предмет обстановки не выдержал такого насилия — ножки подломились, чудом уцелевшая посуда разлетелась по сторонам, а Глеб уже бился в судорогах, страшно хрипя и выгибаясь дугой, так, что тело его моментами опиралось на затылок и пятки, словно в эпилептическом припадке. В углах запрокинутого, оскаленного рта показалась пена, глаза налились багровой кровью и, казалось, вот-вот выскочат из орбит.
Потрясённая Франа не успела пошевелиться, а Бич уже отшвырнул в сторону рюкзак и опустился на колени. Одной рукой он прижал его плечи к полу, другой выхватил из ножен на поясе жуткого вида кривой нож-кукри, и разжимал его лезвием зубы сетуньца.
— Чего стоите, как три тополя на Плющихе? — заорал егерь, обращаясь то ли к итальянке, то ли к трактирщику. — У него на поясе аптечка — отстегните, не видите, у меня руки заняты? Бикицер, пока он не окочурился!
Двигаясь, словно в дурном сне, Франа нашарила на ремне у Глеба плоский кожаный футляр. Сдёрнула его, ободрав пальцы острыми углами пряжки, открыла. Внутри, словно охотничьи патроны в патронташе, устроились маленькие, в палец длиной, стеклянные пузырьки с разноцветным содержимым.
— Руны «Эваз» и «Гебо»… — непонятно прохрипел егерь, продолжая бороться с корчащимся в судорогах сетуньцем. — И не перепутай, а то и правда помрёт!
Действительно, на кожаных кармашках «патронташа» были то ли выдавлены, то ли выжжены значки. Некоторые из них были Фране знакомы.
— Я не понимаю… — начала она, но Бич уже и сам сообразил, что дал маху.
— «Эваз» — как буква «м» кириллицей, — объяснил он, с усилием удерживая извивающегося, бьющегося сетуньца. — «Гебо» — «ха» или латинская «икс».
Франа вытащила из кармашков нужные пузырьки — один был густо-красный, как томатный сок, дугой — бирюзовый. Пузырьки запечатывали пробки, сделанные, похоже, из серебра.
— Открывай и по очереди лей ему в рот! — скомандовал егерь. — И не копайся, а то уже можно будет не беспокоиться!
Он провернул нож — зубы Глеба захрустели, и Франа, обмирая от страха, один за другим влила ему в рот содержимое сначала красного, потом бирюзового пузырьков. Эффект проявился почти мгновенно — лицо сетуньца неестественно побледнело, под кожей проявилась и стала стремительно наливаться исчерна-лиловым густая сетка сосудов. Радужки глаз часто-часто запульсировали, сделались пронзительно жёлтыми, и Франа увидела, как зрачки сначала сжались в крошечные, с маковое зерно, и тут же снова расширились — но теперь уже узкой вертикальной, как у змей, щелью. Тело сетуньца обмякло, голова безвольно свалилась на бок.
— Успели… — выдохнул егерь. Он вытащил кукри изо рта Глеба и обтёр клинок о рукав куртки прежде, чем вернуть его в ножны. — Ещё бы пара минут, и его уже никто бы не откачал. Но я имею спросить: что за поц резанул парня ножом с ядом Анк-Тэн? Я-то думал, что за его состав в курсе только друиды и немножѐчко наша Ева…
Франа молча пожала плечами. Её трясло. Бич внимательно посмотрел на девушку и покачал головой.
— Ладно, с этим будем разбираться потом. Дядя Саркис, пусть парня уложат на какую-нибудь постель и согреют. И расскажите, наконец, что тут у вас стряслось, и куда делся Умар?
— Значит, синьорина Монтанари, Пиндос… наш американский друг упоминал Мамонта?
Франа кивнула.
— Да, он хотел с ним что-то обсудить. Мы встретили его возле арены, где проводят бои чудовищ, и этот ваш Мамонт расплачивался с устроителем. А Патрик ждал его, чтобы поговорить.
— Не мой. — отрезал егерь. — Будь он моим хотя бы наполовину — я бы свою половину давно пристрелил…
— Scusa, cosa… простите, не поняла? — Франа удивлённо вздёрнула брови. Как это — застрелить mezza persona… половину человека?
Егерь ухмыльнулся.
— Это вы меня извините, синьорина. Люблю, знаете ли, цитатки, особенно вот такие вот, с лёгкой придурью. Эта, к примеру, из Марка Твена — правда, у него речь шла о брехливой собаке[44].
— Всё равно, не понимаю…
— Не берите в голову, говорю же! Лучше припомните: Пиндос… Патрик говорил, зачем ему понадобился Мамонт?
— Нет, к сожалению. Мы тогда только и успели, что условиться о встрече здесь, в «Армении». Я потом хотела спросить, но не было…succedendo… случая, повода, да?
— Ясно… — кивнул егерь. — И он успел предупредить, что целью похитителей были именно вы?
— Мы, все трое, как я поняла. На Патрика навалились сразу два этих bastardo, он успел крикнуть: «Бегите! Они пришли за нами!». А потом эти типы кинулись ко мне и я выскочила наружу.
Она помедлила.
— Умар говорил, что этот Мамонт… personalità dubbia[45]… «мутный тип», так, кажется? И, вроде, вы его в чём-то подозревали?
— Было дело… — кивнул егерь, как показалось Фране, нехотя. — Там получилась странная история: Мы со Студентом — это мой напарник, молодой парень, работает лаборантом в ГЗ у Шапиро, — предприняли по своим делам пустяковый вояж — и в какой-то момент обнаружили за собой натуральную слежку! Я тогда грешил на Мамонта — он знал, куда мы направляемся, и вполне мог стукануть тем, кто имел до нас трефный интерес.
Франа наморщила лоб. Не помогло.
— Scusa, non ho capito… что есть «стукануть»?
Про загадочный «трефный интерес» она спрашивать не решилась. И так понятно, что нечто нехорошее.
— Донести, сообщить, передать информацию. Подтвердить это, правда, не удалось, но мы таки поимели с этого свой гембель[46] — угодили в засаду и выбрались буквально чудом. Я так и не смог выяснить, кто так нас невзлюбил, что послал цельную группу каких-то замкадных халамидников с автоматами. Ивот теперь думаю: может, и эта ниточка ведёт в Останкино?
Франа вздохнула. Она уже смирилась с манерой собеседника уснащать речь непонятными и, похоже, непереводимыми словечками.
— Почему именно в Останкино?
— Вернее сказать — в Древобашню, где засели эти шлемазлы из ЦВЛ. Я тут имел кое с кем пару слов, прежде чем идти к дяде Саркису — так вот, совершенно случайно, узнал, что Мамонта видели возле Южного входа на ВДНХ. Он там, вроде как, завис в кабачке — выручку за чернолесскую выдру спускает. А от Южных ворот, чтоб вы знали, прямая тропка до Древобашни…
— Так вы думаете, те banditi в капюшонах — оттуда?
— Чтобы да, так нет. — загадочно отозвался Бич. — Скорее, подозреваю. Но подозрения эти следует прояснить — а для этого, клык на холодец, надо разыскать Мамонта, пока он с ВДНХ не подорвался, и поспрошать его за Пиндоса. Вдумчиво поспрошать, со вкусом….
Он ухмыльнулся, видимо, предвкушая предстоящую беседу.
— Давайте сделаем так: вы побудьте пока у дяди Саркиса — придёте в себя, отдохнёте, вам полезно будет после такого гармидера[47]… За парнем, сетуньцем, заодно приглядите — он же вас спас, как я понимаю?
Франа кивнула. Она и сама думала, что надо бы позаботиться о Глебе.
— Только вот что… — Егерь с сомнением глянул на собеседницу, — Давайте договоримся, чтобы из «Армении» ни ногой! А я уж поговорю, с кем надо, чтобы всякие халамидники не шастали возле здесь…
Франа дотянула кофе из крошечной чашки — горячий, густой, как смола, обильно приправленный пряностями и сдобренный капелькой кубинского чёрного рома. Дядя Саркис со вкусом, в подробностях, рассказал ей, что рецепт этого кофе он унаследовал от своего дяди, державшего кофейню ещё в доприливные времена, в далёком средиземноморском Бейруте.
— Настоящий греческий рецепт, из Салоник! — многозначительно заявил он, подняв вверх толстый, как сарделька, палец с обгрызенным ногтем. — а то люди обычно спрашивают турецкий кофе, кунац меймун…. — простите мой французский, синьорина, но иначе я об этой бурде говорить не могу, мамой клянусь! все без ума от турецкого кофе.
Франа вежливо кивнула, хотя и не поняла, за что собеседник извинялся, и с сожалением отставила пустую чашку. Кофе, и вправду, удался.
— Скажите, синьор Саркис, а почему Бич… синьор Сергей употребляет так много странных слов? Я, вроде, неплохо говорю по-русски, а понять никак не могу…
— Э-э-э, какой я синьор, дочка? — удивился армянин. — Дядя Саркис и дядя Саркис, все так говорят, да? А что до Бича — так вечно он, как разнервничается, начинает корчить из себя одессита. Хотя, всю жизнь прожил здесь, что теперь, что до Зелёного Прилива, а в Одессе только раз и был, туристом.