самые дни нечестивец Лютер утверждает, что общается с Господом, сидя в нужнике и бросая собственные экскременты в лицо дьяволу. Да, вера ныне пришла в упадок. И ты стоишь перед непростым выбором. Решай, что ты предпочтешь: погрузишься ли во тьму и оттуда нашлешь на долину страх и отчаяние или же станешь святым, исцеляющим тела и души.
Не дожидаясь моего ответа, священник произнес голосом, полным скорби:
— Знаешь ли ты, что в Лондоне был казнен сэр Томас Мор? Ему отрубили голову, водрузили ее на пику и выставили на Лондонском мосту — на всеобщее обозрение. Так захотела королевская шлюха, а ее желания стали теперь законом.
Он помолчал и добавил с тяжким вздохом:
— Вот в такие жестокие времена мы живем!
У меня было одно желание: бежать прочь. Мне хотелось оставить эти стены и оказаться на вольном воздухе, где уже начинался рассвет и птицы, несмотря на зимнюю пору, заводили свою многоголосую перекличку. Слова священника не просто привели меня в полное замешательство — они пронзили мою душу болью. Но незнакомая местность, долина, окруженная лесами, страшила меня. Мысль о том, что мне придется бродить по долинам и чащам в одиночестве, сковывала меня по рукам и ногам. Ужас сжимал сердце, заставляя его бешено колотиться. Ладони стали влажными.
— Талтос — это ничто! — прошептал священник, наклонившись ко мне. — Если ты хочешь быть Талтосом, отправляйся в лес. Можешь не сомневаться, маленькие существа тебя найдут. Ты станешь их пленником. Ты нужен им, чтобы вывести новое племя — племя великанов. Но это не должно случиться. Это слишком отвратительно. Да, ты способен произвести на свет целый выводок чудовищ. И ты можешь стать святым. Господи Боже, у тебя есть возможность стать святым!
И вновь он упомянул об этом загадочном маленьком народе, о котором я до сих пор ничего не знал. Я не сводил глаз со священника, пытаясь постичь скрытый смысл его речей.
— Ты можешь стать святым! — повторил он.
Тут в собор вошли несколько человек в меховых плащах с капюшонами. Все они были обвешаны оружием. Священник заговорил с ними по-латыни, отдавая распоряжения. Слов его я почти не понял. Впрочем, я и так знал, что мне предстоит отправиться в Италию морем. Понимал я и то, что отныне нахожусь в полной зависимости от этих людей. Охваченный страхом и тревожными предчувствиями, я обернулся к витражу с изображением святого Эшлера, словно ища у него защиты.
Я неотрывно глядел на портрет святого, составленный из кусочков цветного стекла. И вдруг произошло чудо — самое что ни на есть настоящее чудо. Взошло солнце, и, хотя лучи его не коснулись витражного окна, стекло вдруг наполнилось светом, который сделал лицо святого необычайно живым и ярким. На моих глазах святой Эшлер буквально исполнился огня жизни. Темные его глаза сверкнули, розовые губы изогнулись в улыбке, складки красного одеяния, казалось, пришли в движение. Я понимал, что это всего-навсего игра света, обман зрения. Но обман этот потряс и заворожил меня.
Мир и покой снизошли в мою смятенную душу.
Перед внутренним моим взором встало искаженное ужасом лицо матери, в голове у меня вновь зазвенел ее отчаянный крик. Я увидел, как все члены клана Доннелейт, точно стая испуганных крыс, несутся от меня прочь.
— Будь святым! — раздался над моим ухом шепот священника. В этот момент я мысленно принес обет, хотя страх сковал мои уста, не давая произнести ни слова.
Потом взгляд мой снова устремился к витражному окну. Я хотел, чтобы облик святого запечатлелся в моем сердце во всех подробностях. Впервые я заметил, что босые ноги святого Эшлера попирают распростертые на земле тела маленьких существ — троллей, гномов и прочих демонов ада. Увидел я также, что в руках святой сжимает посох и конец этого посоха пронзает тело дьявола. Прислушиваясь к биению собственного сердца, я внимательно разглядывал мастерски сделанные изображения всей этой нечисти.
Солнце освещало окно так ярко, что куски цветного стекла излучали сияние. Казалось, святой сделан из драгоценных камней! Никогда прежде не видел я подобной красоты — блеск золота, глубокое мерцание рубинов и сапфиров, ослепительная белизна алмазов.
— Святой Эшлер… — благоговейно прошептал я. Один из вооруженных людей взял меня за руку.
— Иди с Богом, Эшлер. Вручи свою душу Господу, и к тому времени, когда смерть вновь придет за тобой, ты познаешь мир.
Таким было мое рождение, джентльмены. Так я пришел в этот мир. Теперь я должен рассказать вам о событиях, которые последовали за этим, о том, каких высот я достиг.
Итак, я покинул Доннелейт, чтобы уж никогда более не увидеть старого лаэрда, главу клана. Я понимал, что надолго расстаюсь с долиной, собором и священником. Небольшая лодка уже поджидала меня и моих спутников. На этом утлом суденышке мы пробрались между льдов, вышли из узкой гавани и двинулись на юг. Вскоре мы достигли большого корабля. Вслед за своими спутниками я поднялся на борт. Меня немедленно заперли в тесной каюте. Я был пленником — в этом не оставалось сомнений. За все время пути я поддерживал свои силы лишь молоком, потому что любая другая пища вызывала у меня отвращение, а из-за постоянной качки я страдал от приступов тошноты.
Никто из моих спутников не счел нужным объяснить, почему меня держат взаперти. Никто не попытался хоть как-то успокоить и ободрить меня. Напротив, я был лишен любых средств, скрашивающих досуг. У меня не было ни книг, ни даже четок, дабы читать молитвы. Мои бородатые молчаливые сопровождающие, судя по всему, относились ко мне с опаской. Так или иначе, они явно не желали отвечать на мои вопросы. Наконец от тоски и одиночества я впал в некое умственное оцепенение и коротал время, распевая песни, составленные из тех немногих слов, что были мне известны.
Тогда мне казалось, что слагать из слов песни — это то же самое, что сплетать из цветов венки и гирлянды. Соединяя слова друг с другом, следует думать не об их смысле, но лишь о красоте и благозвучии. Я пел почти без умолку. Выяснилось, что голос у меня глубокий и сильный, — звучание его я сам находил на редкость приятным. Итак, весьма довольный собой, я лежал на своей узкой койке и, закрыв глаза, распевал гимны собственного сочинения, отдаленно напоминавшие те, что я слышал в Доннелейте. В этом блаженном трансе проходили целые дни, и лишь сон мог заставить меня замолчать.
Не помню, когда я заметил, что зима кончилась. А может, теплые края, в которых мы оказались, не знали зимней стужи. Так или иначе, мы достигли берегов Италии, и, выглянув из крошечного зарешеченного окна своей каюты, я увидел неописуемой красоты скалы и зеленые холмы, залитые солнечными лучами. Наконец мы бросили якорь в порту крупного процветающего города, подобного которому я доселе не видел.
Когда мы сошли на берег, со мной произошло весьма важное событие. Двое моих спутников, по-прежнему хранившие упорное молчание в ответ на все мои вопросы, отвели меня в город и оставили одного перед воротами монастыря.
С церковной колокольни раздавался мелодичный перезвон.
На прощание один из провожатых сунул мне в руку небольшой сверток.
Я стоял в полной растерянности, жмурясь от непривычно яркого солнца. Наконец какой-то монах открыл ворота и окинул меня изучающим взглядом. На мне по-прежнему был роскошный бархатный костюм, который я получил в лондонском королевском дворце. Однако за время долгого путешествия он изрядно запачкался и истрепался, а борода моя и волосы сильно отросли. В руках я держал лишь маленький сверток. Вне себя от смущения, я протянул его монаху.
Когда монах развернул его, выяснилось, что сверток состоит из нескольких слоев полотна и кожи. Внутри же оказалось письмо, написанное на большом пергаментном листе, сложенном вчетверо.
— Входи, прошу тебя, — ласково и приветливо обратился ко мне монах.
Развернув пергамент, он пробежал глазами строки письма. Потом он поспешно удалился, оставив меня в тихом и безлюдном внутреннем дворе монастыря, где на ухоженных клумбах росли цветы изумительного золотистого оттенка. Полуденное солнце заливало все вокруг своими жаркими лучами. Издалека доносилось пение, и печальный напев, выводимый чистыми мужскими голосами, напомнил мне тот, что я слышал в Доннелейте.
Как вы помните, пение всегда производило на меня удивительно сильное впечатление. Закрыв глаза, я наслаждался благоуханием цветов и исполненными божественного согласия звуками.
Тут во внутренний двор вышли несколько монахов. Те, которых я встречал в Шотландии, носили белые одеяния. На здешних же были рясы из грубого коричневого сукна и простые кожаные сандалии. Неожиданно они принялись обнимать и целовать меня точно долгожданного гостя.
— Брат Эшлер! — доносилось со всех сторон. Лица их были столь добры, улыбки столь радостны, что я не мог сдержать слезы умиления.
— Теперь ты обрел дом, брат Эшлер, — сказал один из монахов. — Тебе нечего больше бояться. Ты станешь жить среди нас, и любовь Христа всегда пребудет с тобой.
В руке монаха я заметил знакомое письмо на пергаменте.
— О чем здесь говорится? — спросил я по-английски.
— В письме сообщается, что ты решил посвятить свою жизнь служению Господу нашему Иисусу Христу, — ответил монах. — Говорится, что ты решил следовать по стопам покровителя нашего ордена, святого Франциска, и впоследствии принять священнический сан.
Объятиям и приветствиям не было конца. Я заметил, что в отличие от тех, с кем мне приходилось общаться прежде, эти люди ничуть меня не опасались. Значит, они ничего обо мне не знают, пронзила меня догадка. Им неизвестны жуткие обстоятельства моего рождения. Что же касается моей наружности, то, за исключением редкостно высокого роста и слишком длинных волос, в ней не было ничего примечательного.
Поэтому, несмотря на оказанный мне теплый прием, я пребывал в некоторой растерянности.
Во время вечерней трапезы — за которой мне были предоставлены лучшие куски — я хранил молчание, не зная, как следует себя вести. Несомненно, возникни у меня такое желание, я мог беспрепятственно покинуть монастырь. Без особого труда я сумел бы перелезть через его стену.