Он проводил меня до сходней, переброшенных с одного борта теплохода на другой. Бежали, перегоняя друг друга, опаздывающие пассажиры. А курносый матросик торопил:
— Пра-аворпее! Пра-аворнее! Мостки убираем!
— Будь здоров, Андрей! — торопясь на свое судно, сказала я скороговоркой и шагнула к мосткам.
Но он поймал меня за руку и в этой шумной толчее, на глазах у посторонних людей, привлек к себе.
— Дай я тебя поцелую, старушка, — сказал он. И поцеловал меня в губы. Поцеловал крепко-крепко.
Астрахань встретила нас азиатской жарищей. Даже плавился жирный, как черная икра, асфальт на тротуарах.
Посасывая брикетик мороженого, я поплелась на почтамт по душным улицам без признаков тени. Я надеялась получить письма.
На глухой стене одного старого обшарпанного дома, неподалеку от почтамта, висел огромный щит-объявление. Я даже остановилась, чтобы его прочитать:
«Астраханский рыбокомбинат выпускает разнообразную продукцию из рыб осетровых пород: икру зернистую, икру паюсную, икру пастеризованную, расфасованную в удобную мелкую тару, балыки осетровые, балыки белужьи, балыки севрюжьи.
Вкусно! Питательно! Покупайте!»
На почтамте, в окошечке «До востребования», меня и на самом деле ждали письма. Целых три.
Одно из писем было от брата Сережи, служившего на флоте, другое от мамы, а третье из Богородска от Комарова.
В письме Евгения Михайловича столько было новостей! Наш старик Пал Палыч собирается уходить на пенсию. Совершенно неожиданно уволилась Стекольникова. Она уехала в Казань к больной матери. С матерью случился удар, когда арестовали отца, замешанного в крупных махинациях с мехами. По предположению Евгения Михайловича последние дни сидит в райкоме и Владислав Юрьевич — муж Стекольниковой.
Из Ярославля от керамиста Гохи получена посылка с новыми образцами плиток.
«Не плитки — одно загляденье! — восторгался Женя. — Вам отложил парочку — самых колоритных».
В конце письма Комаров сообщал о том, что наш молодой литератор Дмитрий прислал в редакцию новый рассказ.
«Этот рассказ, полагаю, не отказались бы опубликовать даже столичные журналы, — писал Евгений Михайлович. — К вашему возвращению мы напечатаем новое произведение Димы. Уверен — у этого парня большое литературное будущее. «Честное комсомольское» — как вы говорите».
В Богородск я возвратилась в конце июня поездом, всего лишь за день до окончания отпуска. И сама себе удивилась: мне казалось, я возвращаюсь в близкие сердцу места, ставшие мне как бы второй родиной. Мне не терпелось подняться в свою тихую светелку, отправиться в редакцию, где так приятно пахнет типографской краской и сигаретами «Дымок», которые беспрерывно курит Маргариткин, увидеть улыбчивого Евгения Михайловича.
В моем столь позднем возвращении в Богородск виновата была мама. Это по ее настойчивой просьбе сошла я с теплохода в Старом Посаде. А свою каюту уступила молодой женщине с мальчиком, знакомой родителей, отправляющейся как раз в Пермь. (Все мама подстроила!)
Дома прожила неделю. Родители были на редкость заботливы и внимательны ко мне. И я не жалела, что мне пришлось добираться до Богородска поездом, да еще с пересадкой.
Ксения Филипповна долго меня обнимала, долго целовала. И даже всплакнула. А потом дала телеграмму.
— Ра-ано поутру принесли сегодня, — сказала хозяйка квартиры. — Читай скорее, касатка. Дай бог, чтобы без неприятностей была. Я ужасть как боюсь этих телеграмм!
Телеграмма была от Андрея. Вот она:
«Выезжаю Ритой Андрей».
Сначала я ничего не поняла. Перечитала телеграмму раз, потом еще раз… и лишь тогда до меня дошло: Андрей, мой Андрей едет в Богородск! Едет ко мне!
И, точно испугавшись чего-то, снова поднесла к увлажнившимся глазам этот будничный серый листок бумаги:
«Выезжаю Ритой Андрей».
Ксения Филипповна тормошила меня за плечо, о чем-то спрашивала, а я не могла вымолвить и слова.
СЧАСТЛИВОЕ ЛЕТО
I
Прежде чем юркнуть в заросли ветельника над речным обрывом, Женька с опаской огляделся по сторонам.
Ни души вокруг. Ни птичьего звеньканья. Одуряюще сонная, предвечерняя тишь. Не шелохнется даже сурепка, истомленная дневным зноем.
«А мне почудилось, крадется кто-то за придорожным орешником», — подумал, успокаиваясь, Женька. Вертелось в голове: не Санька ли Жадин? Санька повстречался на бугре возле ветряка. И так зыркнул ехидно раскосыми шарами! Надо бы по морде вредному съездить, да с ним опасно схлестываться. Что там ни говори, а Жадин на два года старше меня. И здоровущий: вон какое пузо отрастил!»
Раздвигая ветви, Женька нырнул в горьковато-душные заросли ветельника. А чуть погодя, выбравшись из кустарника к отвесному обрыву, маханул с кручи, не долго думая, на манящую своей нетронутой белизной песчаную косу заводи.
В этом овражке в обнажившихся пластах перегноя всегда водились крупные жирные черви — самая лакомая приманка для прожорливых язишек, густеры, подлещиков.
Дед Фома, сосед, сказывал: лет сорок назад на этом месте стоял хутор одного ермаковского богатея, разводившего племенной скот. Но однажды по весне началось небывалое половодье, причинившее людям большие бедствия. Уровень воды в Усе, тишайшей речушки, в двух километрах от Ермаковки впадавшей в Волгу, поднялся метров на пять. Затопило все низинки, ложки. В воде сказались даже банешки, приткнувшиеся тут и там вдоль песчаного берега. С Волги же верховый ветер все гнал и гнал в Усу бель-воду — бурые пенные потоки. Как-то в ночь верховец достиг ураганной силы, и вспученная, взбесившаяся Уса яростно обрушилась на неустойчивый берег, подмывая его, опрокидывая целые глыбы в кипящую черную пучину. В ту самую ночь и не стало богатого хутора, ураганом разнесло по бревнышку мужицкие банешки, рухнула в речку и древняя деревянная часовенка, помнившая еще Ермака Тимофеевича.
Кучи навоза, оставшиеся на месте хутора, занесло со временем песком, из песка полез ветельник, и уж ничто не напоминало здесь о былой жизни. Многие ермаковцы забыли о хуторе, прозванном когда-то Бирючьим, да три года назад, тоже в половодье, берег подмыло, и обнажились слежавшиеся пласты перегноя, кишащие, к удовольствию рыбаков, червями.
Женька любил уединенный овражек. Вытащив из-за пазухи жестянку с крышкой, он спросил себя: «А что, если я сначала искупаюсь? А уж потом покопаю? Никуда они, эти черви, от меня не денутся. Денек-то нынче душный-предушный был. Все тело горит. А побултыхаться времени не было — плетень на огороде чинил».
Облизывая солоновато-сухие, спекшиеся губы, он глянул из-под руки на полноводную еще в июне Усу. Садившееся позади обрыва, за усольскими отрогами, солнце вкось золотило расточительно водную гладь без единой морщиночки до противоположного горного берега. Отвесные склоны кургана Семь братьев на той стороне, которые не под силу было взять приступом островерхим соснам, сверкали в закатных лучах прожилками розоватых, пепельно-серых, пунцовых и мерцающе-белых доломитов.
Но как ни велико было желание поскорее сбросить с себя майку и штаны и кинуться вниз головой в речку, Женька сдержался.
«Нет уж, сначала накопаю червяков для зоревой рыбалки, а потом и накупаюсь всласть», — решил он и, присев на корточки, сразу же приступил к делу.
Не обращая никакого внимания на острокрылых стрижей, носившихся бешено над его головой, Женька палкой ковырял податливый, табачного цвета перегной, собирая из-под ног в банку извивающихся змейками чернильно-лиловых червей, стремившихся поскорее зарыться в песок.
— Экие хитруги! — говорил червям Женька. — Нет уж, у меня не спрячетесь — всех соберу!
Увлеченный работой, Женька и не видел, как все ближе и ближе подкрадывались к нему четверо босоногих мальчишек, прижимаясь к нависшему над головами уступу. Уже двое из них, похожих друг на друга, отделившись от приятелей, перебежали на противоположную сторону овражка, чтобы отрезать Женьке отступление, а тот, ничего-то не подозревая, беспечно напевал песенку, только что им самим придуманную:
Что нам луна, что нам луна?
Мы Марса схватим за рога!..
В этот миг и закричал зычно Санька Жадин — самый драчливый мальчишка в Ермаковке:
— Хватайте его, доносчика!
С кошачьей ловкостью вскочил на ноги Женька.
Вот их сколько! Прямо перед ним статуей красовался длинноногий Санька, предводитель наспех сколоченной ватаги, выпятив барабаном живот и щуря нахально мышиные глазки. Чуть позади него почесывался трусоватый Петька Свищев, закадычный приятель Жадина, по-стариковски горбатя мосластую спину. Справа же стояли Хопровы — братья-одногодки: Гринька и Минька. Наверно, хитрущий Санька посулил что-то смирным братьям, жившим неподалеку от Женьки. Ведь он, Женька, никогда отроду не ссорился с Хопровыми.
«Ничего не скажешь, ловко они меня обложили!» — пронеслось в голове у Женьки. Сердце бухало кузнечным молотом, поясницу покалывало ледяными иголками. Стараясь не выдавать своей тревоги, Женька спросил с твердостью в голосе:
— Чего вылупились?
— А ты чего? — ехидно сощурился Минька Хопров.
— Помолчал бы, ирод! — презрительно сплюнул Женька. У его старенькой бабушки Фисы это слово было самым ругательным.
Заливаясь до ушей краснотой, Минька заморгал белесыми ресницами.
На выручку Хопрову пришел Петька Свищев:
— Хочешь, Женюля, я тебе на сопатку клеймо поставлю?
— А ты хочешь? — вопросом на вопрос ответил Женька.
— Нет, сперва ты скажи: хочешь? — хорохорился Петька, кривляясь и так и эдак.
Но тут Санька, отмахнувшись от приятеля рукой: заткнись, мол, пошире раздвинул ноги и по-боксерски выставил вперед свои большущие, в цыпках, кулачищи. И, в упор глядя на Женьку, процедил сквозь зубы:
— Сейчас мы из тебя бешбармак состряпаем! Будешь наперед знать, как брехать языком!
— А я и не брешу! — Женька тоже раздвинул ноги, как бы стремясь врасти в землю.
— Не брешешь? — усмехнулся зловеще Жадин. — А кто трепанул прорабу со стройки? Про то, что нам во двор…
— А что — не правда. Не правда это? — возмущенно выпалил Женька.
— Тебе-то какое дело, — опять заюлил дворнягой Петька Свищев. — Не твое же добро…
— Эти ворюги Жадины… — начал было Женька, но побелевший до синевы Санька не дал ему договорить. Рывком бросившись на Женьку, он, не размахиваясь, сунул ему кулачищем под самый подбородок. Лязгнув зубами, Женька рухнул навзничь.
— Ну, а вы чего? — гаркнул Санька, понукая приятелей.
Но ни Петька, ни братья Хопровы не сдвинулись с места. Тогда Санька, чертыхаясь, снова пошел на Женьку.
Когда же пузан чуть ли не вплотную приблизился к Женьке, все еще распластавшемуся на песке, тот, не медля ни секунды, вдруг изо всей силы пнул его ногами в живот. И тут уж Санька, совсем не ожидавший ответного удара, полетел на землю.
Проворно вскочив и отчаянно крича: «Всех с копыт свалю, только суньтесь!» — Женька бросился наутек.
Метрах в ста от оврага в гору карабкалась крутая тропинка.
«Лишь бы успеть подняться наверх! Если погонятся, на стройку припущусь, — думал Женька, по самые щиколотки увязая в песке. — Туда они, вражины, не сунутся».
Уже поднявшись на кручу и глянув на миг вниз, Женька увидел тяжело топавшего Саньку. Его трусливая армия гуськом тянулась за ним.
«Прибавь, машина, ходу! — приказал себе Женька. — Жадин хотя и брюхат, да ноги у него длиннущие. И бегает что тебе колхозный иноходец Метеор!»
Вдали маячила белая коробка строящегося санатория. Женька частенько наведывался на стройку, чтобы посмотреть, как с помощью крана легко скользили вверх преогромные панели, как рабочие ловко, крючками, подтягивали к себе неприподъемные махины, и так же ловко, точно играя, устанавливали их на свое место. Проходил час, другой, и прямо-таки на ваших глазах вырастала стена этажа с окнами и балконными дверями.
В сторону стройки и несся птицей Женька. Длинноногий Жадин, взобравшись в гору, весь вытянулся в струнку, преследуя так дерзко одурачившего его щуплого пацаненыша.
С каждой минутой расстояние между Женькой и Санькой все уменьшалось и уменьшалось. Женька уже слышал свистяще-сиповатое дыхание запыхавшегося вконец своего преследователя.
«Умру, а не дамся в руки! — с непреклонным отчаяньем думал он, напрягая последние силы. — Мне бы только вон до котлована дотянуть… только бы до котлована под котельную добежать!»
II
У котлована стояло три самосвала. Поставив свой МАЗ в очередь, Серега зашагал не спеша к первой машине, тяжело шаркая о землю подошвами кирзовых сапог.
Присев на поросший тощим полынком бугор, шоферы от нечего делать дымили. И нет-нет да и снисходительно, с ленцой, гоготали, слушая злоязыкого Урюпкина, начиненного неисчерпаемым множеством всякого рода историй и побасенок.
Анисим, хозяин головной машины, покладистый кругломордый парень, кивая подходившему Сереге, сказал:
— Приземляйся. Загорать придется. Грунт, видишь, какой пошел?
Серега остановился у края котлована. Вместо клыкастого ковша к тросу экскаватора был подвешен многопудовый клин. Тупоносая чушка то натужно, со скрипом, подтягивалась к вершине хобота ажурной стрелы, то стремительно падала вниз и ухалась так, что в разные стороны пенными брызгами разлетались осколки известняка.
— Молчун, — крикнул весело и развязно Урюпкин. — Иди швартуйся, я новую былину начну разматывать из своей многогрешной жизни.
Не слушая надоедливого болтуна, Серега вытащил из кармана солдатских брюк помятую пачку дешевеньких сигарет, но закурить ему не пришлось.
От Ермаковки с крестами антенн над крышами изб, видной отсюда с увала как на ладони, бежала с гиканьем и свистом стайка голопятых мальчишек. Впереди ребят, улепетывая от погони, несся вихрастый шустряк. Ничего словно не видя, он летел прямо к воронке котлована.
— Эй! Куда ты? — загорланил предостерегающе Серега, но было уже поздно.
Споткнувшись о булыжину, мальчишка, кувыркаясь, полетел на дно котлована.
Многопудовый клин, только что подтянутый к вершине стрелы, навис, чуть раскачиваясь, казалось, над самой головой пострела.
За секунду-другую до того, как туша клина ринется черной молнией вниз, Серега прыгнул в котлован.
Он не помнил, как сграбастал в охапку мальчишку и метнулся в сторону. Прикрывая его своим телом, Серега прильнул к шероховатой стене котлована.
Парни потом уверяли: ухнувший затем клин врезался в ту самую выемку, где минутой назад распластался, скатившись сверху, вихрастый парнишка.
Взметнувшиеся к небу комья и густая белая пыль скрыли на какое-то время воронку котлована.
— Ты жив, Серега? — прокричал Анисим, подбегая к обрыву. И, не дожидаясь, когда осядет едучая муть, прыгнул вниз.
Он-то и взял из рук Сереги щуплого, перепуганного насмерть мальчишку.
— Я тебя сейчас! — сказал незлобиво Анисим, ставя на ноги голопузого проказника в задравшейся до плеч линялой грязной майке.
Чихнув раз-другой и обретя прежнюю прыть, тот вдруг бросился вон с горушки. А когда медлительный Серега вылез из котлована, мальчишки и след уже простыл.
Из кабины экскаватора выглянул, ворча ругательства, машинист:
— Живы?
— А чего ему сделается, этому медведю? — язвительно усмехаясь, сплюнул в ответ Урюпкин. — Я думал, он своими плечами яму эту всю в прах разворотит! Право слово!
Бледный Анисим укоризненно покачал головой:
— Хватит тебе скалиться!
Повеселевший экскаваторщик пошутил:
— Серега, с крестником тебя! Не спросил, как его звать?
Серега только махнул рукой. С трудом стащив с себя гимнастерку, он принялся подолом вытирать лицо, шею.
— Да ты, шайтан, иди искупайся! У тебя и в волосьях с пуд землищи и щебня! — посоветовал третий шофер.
И Серега побрел через кустарник, минуя укатанную дорогу, к разнежившейся от тепла и солнца Усе. Почему-то его слегка пошатывало.
Раздевшись, Серега постоял на сыром песке, глядя вприщур на жарко пламенеющие на той стороне горы. Натруженные, сопревшие в сапогах, ноги ласкали шаловливые волны.
В это время он и услышал позади себя натужное посапывание. Оглянулся, а неподалеку стоит вихрастый мальчишка, сцепив на затылке руки.
— Это ты и есть? — спросил Серега, с любопытством в упор разглядывая головастого, с оттопыренными ушами паренька.
— Ага, я! — охотно кивнул тот.
— Звать тебя как?
— Женькой… А тебя?
— Серегой. — Шофер усмехнулся и почесал грудь — широко развернутую, упруго напруженную. — Пойдем искупаемся, что ли?
Женька опустил руки. По-серьезному, испытующе глянул Сереге в глаза.
— А за уши меня не будешь драть?
— За уши?. Да за что же?
— Ну, за это… сам знаешь за что!
— Не буду, — пообещал Серега. И вошел в речку.
Не успел он сделать и пяти шагов, как Женька, опережая его, бросился вниз головой в теплую воду. А вынырнув метрах в десяти от шофера, отфыркиваясь, пылко закричал:
— Догоняй!
Тут уж и Серега кинулся в Усу. Он плыл тяжело, саженками, и за увертливым мальчишкой ему, пожалуй, не так-то просто было угнаться.
В эту ночь Сереге не спалось. Не спалось, хотя и лег рано, лег лицом к щелявой, засыпной стене, чтобы как-то избавиться от колючих, неумных насмешек подвыпившего Урюпкина.
Уже кончили чаевничать и улеглись на свои постели и немногословный Анисим, и глуховатый, в летах, бетонщик Кислов, с лицом желтым, точно репа, четвертый жилец комнатухи, наконец, утихомирился и несносный Урюпкин, досыта напаясничавшись за долгий вечер, а Серега все разглядывал и разглядывал от нечего делать на скорую руку оструганные доски простенка.
Июньские ночи на Волге поразительно коротки, настороженно светлы: перевалило за двенадцать, а сучки и сучочки на стене до того отчетливо были видны, что их можно было без труда пересчитать.
Сначала Серега думал о головастом Женьке, в минуту смертельной опасности так доверчиво, так по-сыновни прильнувшего к нему тщедушным телом, потом почему-то вспомнил свое безрадостное детдомовское детство.
Сереге было лет восемь-девять, как, наверно, и этому вот мальчишке из Ермаковки, когда их детдом перекочевал из шумного прокопченного рабочего городка в большое степное село.
Прямо за окнами длинного кирпичного корпуса — когда-то в давние времена здесь находилась графская конюшня — нежно розовело бескрайнее гречишное поле, а справа по муравчато-зеленому склону упрямо карабкались в гору махонькие березки. В березовой роще на полянке стоял великан дуб, подпиравший своей кудлатой головой небо. Из-под обнажившихся корней дуба, похожих на щупальца страшного спрута, бил светлый журчащий ключ. Местные жители считали источник целебным.
Сережка первым среди детдомовской саранчи обнаружил в лесу прозрачный неиссякаемый ключ. Однажды он прибежал к источнику со своим дружком пучеглазым Илюшкой. Подивясь лесному чуду, Илюшка вдруг воскликнул: «А давай, Серый, на спор: кто больше выпьет воды? По рукам?» Загорелся и Сережка: «По рукам!»
И первым подставил рот под журчащую струю. Вначале он пил с жадностью студеную светлую водицу. Потом у него заломили зубы, по спине забегали колючие мурашки, но из боязни, как бы в споре не победил Илюшка, все глотал и глотал ледяную струю, глотал до тех пор, пока не захлебнулся.
— Ну, и слабак же ты! — сказал насмешливо Илюшка. — Аж посинел весь. Вот погляди, как я буду.
Тут Илюшка наклонился к источнику. Но после первых же глотков надрывно закашлялся.
— У меня нынче чтой-то с горлом… вроде как пробку в него засунули, — схитрил пучеглазый, не глядя на дружка. — Давай в другой раз…
— Проспорил, проспорил, проспорил! — закричал Сережка. А чтобы хоть чуть-чуть согреться, принялся дико прыгать вокруг смущенного Илюшки.
Вдруг откуда ни возьмись, на детдомовцев налетела стайка сельских мальчишек. Кто-то из них пронзительно завопил:
— Бей, робя, бездомовцев!
Илюшка и Сережка отчаянно защищались, но силы были неравные и дружкам пришлось улепетывать во все лопатки под улюлюканье и свист победителей.
Перед самым детдомом ребята залезли в кусты бузины, чтобы передохнуть.
— Ладно хоть вывески не раскровянили, дьяволы толстомясые, — прошептал Илюшка, зализывая на руке кровоточащую царапину.
— Пусть уж лучше б синяков наставили. Они-то сойдут, а вот рубашку у меня… глянь как разорвали, — вздохнул опечаленно Сережка.
Илюшка утешил приятеля:
— Авось Самураиха пока не заметит. А ночью твою рубаху подсуну Сеньке рыжему из соседней комнаты, а его тебе… Он, ябедник проклятущий, пусть тогда попляшет!
После обеда воспитательнице кто-то нашептал о случившейся драке в лесу. И она позвала на суд праведный сбычившихся дружков. Илюшка вскоре был отпущен с миром, а Сережке Самураиха строго сказала:
— Вот тебе игла, вот тебе нитки. Зашивай сам, не барин. А мы все группой пойдем купаться на озеро.
Сережку заперли одного в комнате. От слез, застилавших глаза, он не видел ни иглы с ниткой, ни дырищи на новой лединоровой рубашке, еще пахнущей фабричной краской. Исколов в кровь пальцы, Сережка в отчаянии бросил рубаху на пол, а сам взобрался на подоконник.
Высохли слезы, приутихла горечь обиды. А стремительные ласточки, носившиеся над полевым простором, будто нарочно развлекали невезучего мальчишку. Иные из них, быстрокрылые, подлетали чуть ли не к Сережкиному окну.
Распахнув настежь створки, Сережка искрошил хлебный завалыш, припрятанный в тумбочке на всякий случай. И, поудобнее усевшись на подоконнике, все протягивал и протягивал руку с крошками в сторону мельтешивших вблизи ласточек. Но они, крохотули, похоже, не нуждались в хлебе, охотясь рьяно за мошкарой.
Когда же вдали, в дрожащем мареве жаркого полдня, появился легкий силуэт направлявшегося к селу человека, Сережка забыл про ласточек.
По струившейся ручейком тропе, невидимой отсюда, шла женщина, неся на согнутой в локте руке плетушку.
Внезапно Сережку пронзила сладостно-жуткая мысль: «А не моя ли это мама идет? Узнала, в каком я детдоме, вот и приехала за мной?»
Не помня себя от возбуждения, он перемахнул через подоконник и припустился со всех ног навстречу женщине с плетушкой. Высокая, легкая на ногу, она подходила к околице, когда разгоряченный, запыхавшийся Сережка остановился как вкопанный. Он остановился в нескольких шагах от незнакомки, поразившей его лилово-алым праздничным сарафаном.
Она тоже встала, глядя с удивлением на гололобого, босопятого мальчишку в непростиранной мешковатой майке, с перекрученными плечиками и таких же больших, до колен, трусах.
— Обознался? Думал, мама? — чуть погодя сказала женщина с доброй улыбкой на добрых губах. — Ты чей?
И тотчас признав в Сережке детдомовца, почему-то покраснела, покраснела пронзительно, до корней пушистых волос.
Моргая ресницами, страшно боясь, как бы ему не разрыдаться, Сережка попятился назад.
— Подожди, я тебе сейчас гостинец городской дам, — засуетилась женщина, нашаривая что-то рукой в корзинке, но Сережка, помотав головой, сорвался с места и побежал, побежал к белевшему на бугре детдому, уже ничего не видя полными слез глазами…
Вдруг с потолка ни с того ни с сего дробинами посыпались на Серегу комки окаменевшей глины.
«Руки бы отсохли у тех, кто ляпал этот барак!» — подумал он сердито, возвращаясь к действительности.
Лег на спину. На койке напротив по-медвежьи похрапывал Урюпкин. Он завалился на постель поверх мятого байкового одеяла в засаленном до черноты комбинезоне и пропыленных ботинках.
«Неужели мне на роду написано всю жизнь маяться по детдомам, казармам и таким вот вонючим опостылевшим баракам? — спросил себя Серега, брезгливо морщась. — Неужто у меня никогда ни своего угла не будет, ни семьи?»
В ногах, вплотную к его койке довоенного образца, местами облупившейся от краски, местами поржавевшей, стояла точь-в-точь такая же, и на ней сладко, по-младенчески, посапывал тихий Анисим.
«Счастливый! — позавидовал соседу Серега. — Характер у парня покладистый, мухи не обидит. Ему не в шоферы бы идти — собачья работенка, а куда-нибудь… эдакую бы деликатную профессию подыскать: допустим, брадобрея или еще выше — официанта в ресторане. И спит Анисим всегда отменно, стоит лишь до логова добрести. Таким же вот по праву и мой детдомовский дружок Илюшка был».
Вдруг Урюпкин озверело прокричал: «Кому говорю? Отчаливай, отчаливай, змей!»
И, как бы отвечая ему, забормотал жалобно, скороговоркой Кислов: «Померла Венедиктовна, и душу мою… зачем она… в могилу унесла?»
«Бесплатный концерт! — горько, про себя, усмехнулся Серега. — Анисим, а ты чего молчишь?»
А потом он сызнова думал о Женьке. Что-то сходное было в их невеселых судьбах. Но потому ли и не выходил из головы Сереги этот шустрый большеголовый мальчонка?
III
Бабушка Фиса слегка поворчала. Поворчала больше по старческой привычке, подавая шатущему внуку кружку козьего молока и горбуху ржаного хлеба, когда он в сумерках, крадучись, заявился домой.
Благоразумно помалкивая, Женька в два счета расправился с едой и, чмокнув бабушку в дряблую обвисшую щеку, побежал во двор. В это лето отвоевал он себе право спать на сеновале. Сараишко стоял в конце двора, на грани приусадебного участка.
Заслышав Женькины шаги, заблеяла тоненько Милка, тычась рогами в дверь.
— Не балуй! — строго сказал Женька. Чуть приоткрыв дверь, сунул Милке хлебную корку.
Как бы благодаря хозяина за лакомое угощение, коза помотала белой, клинышком, бородой.
— Сластена! — теперь уж добродушнее пробурчал Женька, запирая дверь на засов.
По крутой лесенке поднявшись на сеновал, он ползком добрался до постели. И, недолго раздумывая, укрылся с головой дубленой шубой, попахивающей самую малость квасной кислиночкой.
Уснул Женька сразу же, едва коснулся головой жесткой подушки. Сновидения беспокоили его не часто, ночь пролетела точно один миг, и каждое утро бабушке Фисе стоило большого труда докричаться до Женьки.
Случалось, выйдя из себя, она поднимала с земли чурку или старую калошу — что попадется под руку — и бросала в дранковую крышу сарая.
— Христос милосердный! — призывала старая на помощь бога. — И за какие грехи наказал ты меня таким лежебоким внуком!
Но в это утро Женьку разбудила не бабушка Фиса, а молодой котишка Дымок, вернувшийся после ночного бродяжничества. Дымок подлез под шубу и, преданно мурлыча, принялся старательно лизать Женьке подбородок.
— А ну тебя, Саньк! — забормотал Женька. — Я не хочу с тобой целоваться! Отстань же, кому говорю!
Тут Женька очнулся. Сбросив с головы полу жаркой шубы, он увидел, к своему удивлению, пушистого шельмеца, щурящего умильно огненно-зеленые глазищи.
— У-у, бессовестный! — заворчал Женька, отталкивая от себя кота. — Нет, чтобы в ногах пристроиться, он лизаться лезет!
Смущенный Дымок попятился, юркнул под шубу. Немного погодя он и на самом деле покорно свернулся клубком в ногах у хозяина.
А Женька, подложив руки под белесую свою голову, принялся глядеть на струившийся сквозь дырявую крышу веселый солнечный лучик.
«И приснилось же такое: будто Санька Жадин с мировой ко мне лез, — подумал Женька. — Да только дудки — я с этим коварным пройдохой мириться не буду. Ни за какие монеты! Он теперь будет знать как задираться. — Крупные Женькины губы растянулись в улыбке до самых ушей. — И трусливые Санькины приятели хвосты подожмут. Ну, а если еще сунутся, за меня Серега заступится. Шофер вон какой здоровущий. Мускулы на руках горой из-под кожи выпирают. Увидел корягу у берега — илом и песком ее позанесло… увидел Серега коряжищу, поднатужился и как рванет ее из воды! А потом над головой поднял — в коряге, поди, пудиков десять было — и на берег выбросил. Вот он какой, Серега! Он как даст, как даст… целый полк Санек в Усе утопит! Ему это все равно что раз плюнуть. — Женька снова заулыбался. — После купания вчера Серега со мной за руку прощался. На той неделе уговорились смотаться рыбалить с ночевкой. На Гаврилову косу. Чай, дед Фома одолжит лодку, не пожадничает».
Женька почесал искусанную комарами шею (вот, вредные, неужто они под шубу ночью забрались?). Потом повернулся на бок, лягнув нечаянно ногой Дымка, недовольно мяукнувшего.
— Я тебя, нежное создание! — огрызнулся Женька на кота. Потянулся было, чтобы схватить Дымка за жирный загривок, да напала лень.
Неподалеку от подушки, по вздыбившейся торчком травинке, ползла вверх божья коровка. Взгромоздившись на самую макушку хрупкого стебля, божья коровка приподняла красные в черных точках лакированные надкрылья, собираясь куда-то лететь.
«Обожди! — попросил Женька букашку. — Куда торопишься, утро только начинается».
И крохотная эта букашка послушалась мальчишку — не улетела. Сложив яркие свои надкрылья, она замерла на макушке стебля, поводя туда-сюда еле приметными усиками-антеннами.
«Надо же! — подивился Женька. — Малая козявка, а на тебе — соображает! Мозгов нет, а соображает! А вот если б у человека вынули из головы мозги, как он? Обошелся бы без них? Когда бабушка серчает, она меня все так корит: «Эх ты, безмозглая твоя головушка! О чем ты думал?»
Тут Женька вспомнил, что вчера привезли из соседнего совхоза старые рваные мешки в починку и сегодня бабушка собиралась их стирать. Хотя совхозное начальство и скупилось, платя гривенник за выстиранный и залатанный мешок, а что оставалось делать? Сам он, Женька, и копейки еще не зарабатывал, а пенсию от колхоза бабушка получала мизерную — всего-навсего десятку. На десятку в месяц разве двоим прожить?
«Хватит валять дурака, пора вставать да воду из колодца чалить, — упрекнул себя Женька. — Эти проклятущие мешки до того всегда грязны, на них водищи не напасешься. Ведер пятьдесят, а то и больше уйдет!»
Он рывком отбросил в сторону шубу, перекувыркнулся через голову раза три на мягко пружинившем сене, распугав всех витютней, мирно ворковавших под застрехой.
На землю Женька спустился в один миг. Так же в миг он проскакал на одной ноге и расстояние от сарая до избы.
Бабушка Фиса возилась у печки, разжигая лучинку для самовара. Рядом с прозеленевшим от времени бокастым самоваром валялась плетушка, а вокруг сосновые шишки.
— Доброе утро, ба! — пробормотал скороговоркой Женька. Присел на корточки и принялся собирать рассыпанные по полу крупные ощерившиеся шишки.
— Ай, яй, яй! — протянула удивленно старая. — На чем же нам зарубку сделать? На матице, что ли?
— Какую зарубку? — ничего не понял Женька.
— Да как же! — продолжала напевно, с улыбкой, бабушка. — В кои-то веки золотой-перламутровый мой внучек сам встать соизволил. И звать-будить не пришлось!
— Ладно тебе, ба, причитать, как по покойнику, — поморщился Женька, не поднимая головы.
— А похороны-то, слышь-ко, не за горами были, — сказала старая, отходя к окну. Самовар теперь весело гудел от занявшихся дружно в его нутре светлым пламенем сухих смолких шишек. — Люди сказывают, еще бы один секунд промедления, и от твоего кормильца, Анфиса Андревна, ничего бы не осталось и в помине.
Пригорюнилась, печально завздыхала.
Страшась бабушкиных слез — у нее теперь глаза частенько на мокром месте были, — Женька с досадой проговорил:
— Ни свет ни заря, а уж набухвостил тебе кто-то! Слушай всех, набрешут всякое… целый воз и маленькую тележку!
Бабушка махнула сухонькой рукой, отвернулась.
А Женька, чтобы увильнуть от неприятного разговора, сунув в подпечек корзину с шишками, воровато выскользнул в дверь. Из сеней он прокричал:
— Ба, пока самовар, то да се, пойду воды в бочку потаскаю!
«Кто натрезвонил старой? Кто? — возмущенно гадал Женька, направляясь с бренчащими ведрами к колодцу в конце улицы. — Кроме Саньки и его шатии… кому же еще? Они, наверно, раззвонили по всей Ермаковке. Да еще приукрасили!»
Было бы удобнее и легче носить ведра с водой на коромысле. Об этом Женьке и бабушка Фиса не раз говорила. Но он и слушать не хотел.
— Не мужское дело с разными коромысликами вожжаться! — кривил он губы. — Пусть девчонки… им сподручнее!
До завтрака Женька вылил в бочку, стоявшую позади избы, у куста радостно-улыбчивой калины, ведер двенадцать. А когда заглянул в ее сумрачное нутро, дышащее в лицо старым замокшим дубом, то чуть не ахнул от огорчения.
— Ну и утроба! — присвистнул Женька, вытирая липкую испарину со лба. — До самого вечера таскать мне не перетаскать!
После завтрака на скорую руку он снова отправился к колодцу с огромным скрипуче-визгливым колесом. На лужайке перед своим домом играли в «ножички» братья Хопровы.
— А такое, Миня, видел? А? — азартно выкрикнул Гринька.
И с ловкостью циркача, картинно приставив перочинный нож острием к подбородку, бросил его так, что тот, перевернувшись в воздухе, воткнулся в землю чуть ли не до половины блестящего лезвия.
Если б года два назад, а может, и все три Гринька не съерашился с осокоря на Усе, отделавшись легкими ушибами и глубокой ссадиной на виске, протянувшейся бруснично-пунцовым ремешком наискосок от грязно-пегих жестких волос к надбровью, братьев Хопровых было бы нелегко отличить друг от друга не только посторонним, но даже и матери. Оба лобастые. Оба беловекие. Оба приземистые крепыши одного роста.
Поравнявшись с братьями, Женька отвернулся. Возвращаясь от колодца с полными ведрами воды — холодно-прозрачной, прямо-таки родниковой, — он старался идти по самой середине просторной улицы и тоже не смотрел на Хопровых. Куры, зарывшись в дорожную пыль, блаженно квохтали, нисколечко не боясь проходившего рядом Женьки.
Когда Женька опять направился к колодцу, Минька и Гринька уже затеяли борьбу. Наскакивая друг на друга, как драчливые перволетки-кочетки, они подзадоривали себя:
— Слабоват, брат!
— Нет, это ты, Гринь, мало каши ел!
— Вот положу на обе лопатки…
— А… а такое видел?
Хопровы прыгали на самой дороге, поднимая облака удушливо-теплой пыли. Куры, громко негодуя, разбегались в разные стороны.
«Хряки краснорожие!» — выругался про себя Женька, обходя братьев.
Вдруг Минька, увернувшись от Гриньки, отскочил в сторону и чуть не вышиб из рук Женьки ведро.
Не успел Женька огрызнуться, как Гринька, щерясь в улыбке, сказал так, будто они и не были вчера врагами:
— Женьк, глянь-ка на Миньку! Крепко ему Санька вдарил? Кулаком под самый глаз!
Женька намеревался пройти мимо, но мстительное любопытство взяло верх, и он поднял от земли взгляд.
Под левым глазом у Миньки и правда красовался багровым тавром здоровенный синяк.
— Это вчера его Санька, когда мы со стройки домой вертались, — продолжал словоохотливо Гринька. — Я, говорит, Минь, так пламенно в тебя втрескался…
— Хватит накручивать, вруша! — перебил брата Минька. — Он тебя собирался по морде съездить, да я заступился.
— Заступи-ился! Влепил тебе дулю, ты и сиганул взлягошки!
— Из-за чего не поладили с Санькой? — вырвалось у Женьки как-то помимо воли.
Гринька замялся, прикидывая, стоит ли говорить правду, а Минька, не умея скрытничать, выпалил без утайки:
— Санька обещал новый крючок с блесной, если мы пойдем с ним и Петькой…
— Меня бить, да? — подсказал Женька. Кивну», Минька продолжал:
— А когда ты съерашился в котлован, а мы бросились назад… Ну, идем, значит, в Ермаковку, я и говорю Саньке: «Давай обещанный крючок с блесной». А тот кукиш показывает: «А этого не хочешь? За какое геройство я вам крючок с блесной выложу?»
Женька усмехнулся:
— Не зря сказал я вечор на Усе, что вы продались Саньке!
Взмахнув пустыми ведрами, он собрался уходить, но тут его поймал за руку Гринька:
— Мы теперь с этим Жадиным не водимся.
— В жизни не будем водиться! — подтвердил и Минька. — А знаешь, Женьк, на заливном огороде у нас… Знаешь, что мы нашли?
Минька сделал большие глаза.
— Ну? — поторопил Женька.
Перебивая друг друга, братья заговорили оба сразу:
— Нору!
— Крысиную пору!
— Водяной крысы. Хочешь, вместе пойдем выливать?
— Ее, длиннохвостую, расшибись, а надо поймать. А то, тятя говорит, спасенья никакого не будет от потравы.
— Тоже мне невидаль — крыса! — как можно равнодушнее протянул плутоватый Женька, хотя предложение братьев Хопровых было куда заманчивее его скучной однообразной работы.
— Такой крысы — лопни мои глаза — ты не видел! — убежденно выпалил Гринька. — Отверстие норы во-о какое. Прямо вроде барсучьего.
— Махнем, Женька? Втроем мы с крысой в момент расправимся, — не отставал и Минька. — А потом в разбойников будем играть.
— Не-е, лучше в индейцев, — возразил брату Гринька. — У нас и луки со стрелами спрятаны в тайнике. И перья петушиные. Мы их в волосы натычем и сделаемся всамделишными индейцами.
Женька раздумчиво почесал затылок. И все с тем же притворным безразличием сказал:
— Ей-ей, что-то нет охоты.
Чуть помолчав, прибавил, кивая на ведра:
— Да и время не подходящее. Воды бочку — тресни, а натаскай. Бабушка стирку затеяла.
Братья переглянулись. И снова дружно выпалили:
— А у нас ведер нет? Чай, подмогнем!
— Мы мигом! Сбегаем за ведрами, и мигом натаскаем твою бочку!
Женька намеревался отказаться от помощи братьев Хопровых, но не успел и слова вымолвить.
Минька и Гринька, обгоняя друг друга, рысью помчались к себе во двор.
IV
В одной руке у Сереги бутерброд с колбасой, в другой — эмалированная кружка с чаем, а на коленях толстая растрепанная книга. Книгу эту без начала и конца он выпросил у бетонщика Кислова. И вот уже который вечер зачитывался описанием рискованных похождений отважных, никогда не унывающих мушкетеров.
Напротив Сереги за шатким столишком ужинал не спеша, основательно степенный Анисим. Прикончив миску вареной в мундире картошки, он аппетитно тянул теперь из такой же, как у Сереги, кружки крутой кипяток, изредка бросая в рот стеклянные карамельки-подушечки. Обжигался, фыркал, жмуря блаженно васильковые, не омраченные невзгодами глаза.
— Серега, — уже в третий раз окликнул Анисим товарища по комнате, — у тебя, чумной, закрайницы ледяные в кружке наросли!
Но Серега и ухом не повел.
— Почаевничал бы со смаком, а потом баловался бы книжкой, — ворчал осуждающе Анисим, отрезая от папошника внушительный ломоть. — Ни малейшего проку организму человеческой личности от этой рассеянной еды. Напрасный перевод пищи.
Бетонщик Кислов, отдыхавший на койке после ужина — он раньше других вылез из-за стола, — спросил Анисима, приставляя ладонь к уху: — Чего ты все долдонишь?
— Лежи себе, глухарь! — отмахнулся Анисим от Кислова. Отпив из кружки, продолжал все так же рассудительно: — А по мне эти книги… какая от них конкретная польза? Никакой! Газеты там — туда-сюда. В газетине про всякие новости мирового кругосветного масштаба можно прочесть. Или происшествия. Да только не часто происшествиями нас балуют.
Анисим вновь наполнил кипятком кружку, вытер полотенцем отрочески малиновое — колесом — лицо. И лишь собрался спросить Кислова, много ли у того в объемистом чемодане еще всяких романов, как дверь резко распахнулась и на пороге появился Урюпкин — черномазый дикоглазый красавец с нервными тонкими губами.
— Там грамотея нашего спрашивают, — сказал он зычно, презрительно ухмыляясь.
— Кого надо? — переспросил Кислов.
— Па-авторяю: ученого мужа… какой-то пащенок вызывает!
Анисим подошел к койке Сереги, потряс его за плечо. Серега поднял на Анисима глаза — всегда грустновато-тихие, затененные пушистыми ресницами.
— К тебе кто-то пришел, — сказал Анисим.
Положив на кровать книгу, а кружку сунув на стол, Серега, дожевывая бутерброд на ходу, направился к двери, не замечая кривляний Урюпкина, отдающего ему честь.
По узкому коридору, полутемному даже днем, шофер шагал по-солдатски размашисто.
На лавочке у входа сидел, болтая грязными босыми ногами, Женька. Завидев показавшегося в дверном проеме Серегу, он спрыгнул на землю и сказал, сказал не бойко, но и не боязливо:
— Здрасте!
Женька обещался забежать в общежитие к шоферу к концу недели, а вот нате вам — прискакал раньше.
— Привет, — кивнул Серега, хмуря слегка брови, — больше от смущения и радости: нашлась же на свете хоть одна живая душа, которой он стал нужен!
— Я… я не помешал? — тоже тушуясь вдруг, проговорил с запинкой Женька.
— Не-е, — протянул Серега. И спросил ни с того ни с сего: — Есть хочешь?
Пунцовея, Женька решительно затряс головой.
— Я показать что-то тебе хочу.
— Тогда пошли в нашу халупу.
Женька вновь мотнул головой.
— Лучше… пойдем куда-нибудь.
Помешкав чуть, Серега сказал:
— Обожди тогда минутку. Я сейчас.
И скрылся в дверях. Женьке слышно было, как тяжелый на ногу Серега шлепал по хлябающим половицам сумрачного коридора.
Когда немного погодя Серега вышел из барака с газетным свертком в руке, они, не сговариваясь, зашагали по пыльной, разбитой грузовиками дороге. Барак этот, на скорую руку сооруженный под общежитие для строителей, стоял при дороге — между Ермаковкой и возводимыми корпусами санатория.
Вначале и Серега, и Женька чувствовали себя как-то неловко. После происшествия в котловане это была всего-навсего вторая в их жизни встреча — взрослого и мальчишки, совсем еще недавно даже не подозревавших о существовании друг друга.
Первым нарушил смущающее молчание Женька. Легонько потянув Серегу за рукав клетчатой рубашки, он сказал:
— Пойдем лучше через Галкин колок. А то по дороге скучно как-то.
— А куда? — спросил шофер.
— Махнем давай… знаешь куда? К Ермакову ерику. Там Уса не такая, как тут.
Оживляясь, Женька сбежал с дороги на худосочный пропыленный мятлик.
— Я тебе сейчас дуб старый покажу. Его молния обожгла. А на вершинке гнездо коршуна. Да вот как санаторий тут заладили, коршун бросил гнездо. Наверно, в горы подался.
— А почему лесок Галкиным прозывается? — поинтересовался Серега.
У Женьки смешно наморщилась переносица. Сбросив со лба сивую прядку, обгоревшую на благодатно жарком волжском солнышке, он небрежно так зачастил:
— Девка одна в Ермаковке была… Галина. Заневестилась, и уж, кажись, даже просватали ее за усольского избача, да война тут грянула. Погиб на фронте Галкин жених, а она после того заговариваться стала. А потом совсем умственности лишилась. Все по этому колку ночами плутала, и его, своего Валерку, звала. Потому как они оба здесь раньше миловались… Так сердобольные бабы нашинские судачат.
И сразу же, без перехода, Женька весело выпалил:
— Ястребок! Гляди, гляди, как он за вороной истребителем мчится. Да вправо смотри, куда ты уставился?
К березовому колку летела всклокоченная обезумевшая ворона, отчаянно махая крыльями, а ей наперерез стремительно неслась большая светло-бурая птица.
Серега и Женька остановились, следя за исходом неравного поединка.
Казалось, миг, еще миг, и острые сильные когти ястреба вонзятся хищно в свою добычу.
И вдруг случилось непредвиденное. Ворона нырнула в стоявший на опушке ветхий шалашик с прочерневшей соломой. А ястребок, распустив упругие свои крылья, с той же стремительностью пропарил совсем низко над шалашом.
Тут Серега, придя в себя, схватил из-под ног гладкий увесистый голыш. И, разбежавшись, запустил его в ястреба.
— Я тебя, бандюга!
Хищник невозмутимо и царственно взмыл ввысь, нестерпимо поблескивая в лучах солнца кипенно-белыми подкрыльями.
— Ну и хитрущая! Даром что ворона! Оставила с носом ястреба! — засмеялся от души Женька, глядя из-под руки на величаво парившую в поднебесье одинокую птицу.
А потом, спохватившись, поддернул штаны и припустился бегом к унылому шалашику. Но пока Женька бежал к опушке, ворона, придя в себя, вылетела из шалаша и скрылась в березняке.
Поджидая шагавшего к нему Серегу, любопытный Женька не поленился заглянуть в заброшенный шалаш с нависшей над лазом ломкой серой соломой.
Не обнаружив в шалаше ничего мало-мальски примечательного, он подхватил валявшийся рядом тонкий гибкий прут. Вообразив себя гарцующим на горячем скакуне чапаевцем, Женька принялся размахивать направо и налево острой своей «сабелькой», поражая насмерть ненавистного «врага».
Не часто в последнее время у Женьки было такое приподнято-резвое настроение, когда даже сам не знаешь, чего тебе хочется! Парить ли вольной птицей в беспредельно голубом небесном океане? Или нестись на быстрой «Ракете» по Усе и Волге? А может, прижать к своей груди и кудрявый, звенящий от солнечных бликов березовый колок, и синеющие на той стороне Жигулевские горы, и родную Ермаковку, где ему, Женьке, неумолимая судьба взвалила на неокрепшие еще плечи непомерно тяжкие испытания?
— И от тебя улизнула пройдохистая ворона? — улыбнулся, подходя к Женьке, Серега.
— А ну, прямо! — Женька пренебрежительно мотнул головой, и как-то нечаянно, совсем незаметно для себя взял шофера за руку. Два-три года назад он до слез завидовал своим сверстникам, шагавшим по Ермаковке рука об руку с отцами. — Я тебе сейчас… верно-наверно… такое покажу! — добавил Женька, увлекая за собой шофера.
— Ну, покажи! — опять улыбнулся Серега, добрея сердцем. Брести с этим непоседливым, говорливым мальчишкой, сжимать в своей огрубелой пятерне его руку — такую до смешного малую — было на диво легко и весело.
И вот они в Галкином колке, насквозь просвеченном совсем уже низким и совсем уже кроваво-кумачовым солнцем. Шагали и шагали между призадумавшимися к ночи березками, минуя пригорки и буераки, тучные от цветов и трав, кое-где доходивших Сереге до пояса.
На другом конце колка, в сухом вечернем тепле, колдовала загадочно и печально вечная бездомница кукушка, а в сыролесье комариного овражка пробовал сладчайший свой голос соловей.
Пока брели до Ермакова ерика, Женька показал Сереге не только одряхлевший дуб, когда-то опаленный безжалостной молнией, с грустно чернеющим на его вершине никому-то не нужным теперь гнездом грозного коршуна, но и хомякову нору под корнем пошатнувшегося осокоря, и грибную полянку, где в середине лета можно насобирать целую плетушку крепеньких маслят. Не забыл Женька подвести Серегу и к зарослям дикой малины, обдавших их дурманяще-медовым духом.
— Этой ягоды тут каждый год… ешь не хочу! — говорил с жаром Женька, стараясь как можно с лучшей стороны показать приезжему свои родные места. — А на Гавриловой косе… на Гавриловой косе ежевики тьма родится. Сам увидишь, когда рыбалить отправимся.
В одном месте над тропкой дугой нависла тонюсенькая березка.
— Здорово согнулась? — сказал Женька. — А ежели туда вон в сторону податься… к такой же осинке выйдем.
— Отчего они гнутся? — спросил шофер. — От снега?
Чуть помешкав, Женька смущенно, с улыбкой, промолвил:
— Бабушка так все говорит: лешата потешаются ночью. Ухватятся за макушку молодого деревца и раскачиваются в свое удовольствие! Что тебе на качелях!
— Какие лешата? — ничего не понял Серега.
Конфузясь еще больше и уже краснея, Женька пояснил:
— Детки лешего… или черта. Все по-разному называют рогатого.
Серега засмеялся:
— Ну, уж это она загнула, бабушка твоя!
— Старая, — примирительно вздохнул Женька. — Она и в бога и в черта верит. Вертятся космонавты вокруг шарика, а баба Фиса перед сном Николу-чудотворца на коленях просит даровать им благополучное возвращение на Землю. А когда молодые годы станет вспоминать, ну, скажем, про то, как к ней муж ее первый после смерти в глухую полночь прилетал, жуть даже берет.
— Галлюцинации у нее тогда были, — пояснил Серега.
— Ага, галлюцинации, — охотно согласился Женька.
V
Они сидели над самым обрывом. А внизу кипела, колобродила суводь, штопором закручивая мутную в бездонных яминах воду. Сорвись нечаянно с бугра — глинистого, в осклизлых мазутных трещинах, и поминай как тебя звали: завертит воронка, затянет вглубь гиблое место! Немало было случаев, когда тонули здесь даже лихие, удалые головы. Родители всегда стращают ребятишек Ермаковым ериком.
Но Женька не из пугливых и уж не раз нырял с обрыва. А сейчас рядом с ним Серега. И, уплетая за обо щеки колбасу и непропеченный сельповский хлеб, он беспечно поглядывал на дрожащий точно в ознобе куст вербовника, каким-то чудом прилепившийся к самому подножию яра.
— Экая вку-уснющая колбаса, — сказал Женька с благоговейным придыханием, отправляя в рот последний кусочек. — Баба Фиса обещала: «Получу на мешки денежки, разорюсь, внучек, а уж колбаски тебе куплю малость. Тут и матери будет година».
Помолчав, добавил:
— Может, и вправду купит.
Серега, от нечего делать вырезавший острым перочинным ножичком замысловатый кружевной узор на вязовой палке, сбоку глянул на Женьку:
— Давно она у тебя, мать-то…
— Два года через месяц будет.
Женька собрал с колен хлебные крошки, бросил их в рот и тыльной стороной руки вытер губы. Вздохнул.
— А отец? — поколебавшись, спросил Серега.
— Он через год после моего рождения погиб. Вертался по осени с рыбалки, а на Волге штормище разыгрался — света вольного не видно. Лодку у него волной перевернуло, а до берега далече было. В ту ночь еще двое рыбаков утонуло из соседней Климовки. Волга, она кого любит, а кого — губит.
Надолго приумолк Женька. Кажется, за всю свою небольшую жизнь впервые он так разоткровенничался, нараспашку открыл свою душу стороннему человеку.
Молчал и Серега. И сызнова ему подумалось, как и в тот вечер, после смертельно опасной встречи с Женькой в котловане, что судьба ни того, ни другого из них пока еще не баловала. У того и у другого за плечами сиротское неприласканное детство. Тот и другой чувствовали себя в этом большом мире одинокими.
Вдруг Женька достал из глубокого кармана стареньких заплатанных штанов, где он хранил самые бесценные свои сокровища, небольшой сверточек. Покосившись на Серегу, еле слышно промолвил:
— Хочешь, я тебе покажу… только чтобы ни-ни… ни словечка никому? Хочешь?
Задерживая вздох и с радостью дивясь мальчишеской отходчивости, непривыкшего еще долго горевать, Серега поощрительно кивнул:
— Покажи.
— Но ты правда… не проболтаешься?
— Ни-ни!
— Честно-расчестно?
— Честно-расчестно!
Подозрительно оглядевшись вокруг, Женька плотнее придвинулся к шоферу. Развернул осторожно чистую тряпицу.
— Руками, смотри, не вздумай прикасаться.
На его ладони лежал пористый камешек — пепельно-зеленый, с еле приметными прожилками купороса.
Уставясь на Серегу лучисто-жгучими глазами, Женька таинственным голосом спросил:
— Угадал… что это за камень?
Серега пожал плечами.
— Никогда не приходилось видеть этакой диковины.
— То-то же мне! — торжествовал счастливый Женька. — Лунный. Настоящий лунный камень!
— Лунный? — как можно серьезнее переспросил шофер, за мохнатыми ресницами тая ласковую улыбку.
— Верно-наверно! Но не пытайся спрашивать, как он у меня очутился. — Женька приставил к Серегину уху губы: — Большая тайна! Пока об этом никто не должен знать!
Тот понимающе кивнул, а Женька тем временем принялся с предосторожностями завертывать удивительный этот камешек в дырявую тряпицу.
Немного погодя Серега спросил:
— Ты в какой класс перешел?
— В шестой еле переполз.
— Отчего ж так?
— И сам не знаю. Учительница говорит: ленюсь.
— А книги любишь читать?
Помолчав, Женька по-прежнему невесело проговорил:
— Не больно-то. Да и книжки наша школьная библиотекарша все скучные под нос сует. А спросишь про Тома Сойера, или Гека Финна, или «Последнего из могикан»… всегда один ответ: «На руках. Запишись на очередь». Записался прошлой осенью, и до сих пор все жду. Очередь дойдет, наверно, когда у меня борода вырастет!
И Женька рассмеялся своей шутке. Оживляясь, он продолжал:
— У нас прошлым летом новая агрономша стояла на квартире. Месяц какой-то. И дала мне одну книжку. Про Магеллана. Не читал?
— Нет.
— Вот это книга так книга! Про великого путешественника. Он, этот Магеллан, со своими парусниками кругосветное плавание совершил. Самое-самое первое в истории! И знаешь, когда? В одна тысяча пятьсот… уж точно не помню сейчас. Чуть ли не четыре года длилось плавание. И бунты случались на кораблях, и голодали… столько всего натерпелись моряки, зато весь свет повидали, новые земли и проливы разные открыли. Ты прочти, я у нее, у Таисии Сергеевны, попрошу для тебя эту книгу.
— Спроси, — кивнул Серега. — А я сейчас про трех мушкетеров читаю. Тоже занятная. У нашего бетонщика Кислова взял. Прочту, тоже для тебя выпрошу. Скупущий, правда, этот Кислов, дрожит над своими книжками, да я уломаю его.
И снова они долго молчали, теперь уже тесно прижавшись друг к другу. Никогда еще после смерти матери на душе у Женьки не было так отрадно.
Хороша Уса в разгар пылающего лета, хороши и лесистые глухие отроги на той стороне. На ветельник позади Сереги и Женьки, на береговой обрыв и даже на неспокойную в этом месте позеленевшую Усу легли тяжелые вечерние тени, а вершины Жигулей все еще холили последние — беспокойно шарящие — нежаркие лучи уходящего на покой солнца, так притомившегося за долгий-долгий день.
Вывернувшуюся из-за Гавриловой косы бударку — легкую рыбацкую лодчонку, черную от густо просмоленных бортов, — первым приметил Женька.
Он пристально глянул раз, еще раз на бесшумно скользившую посудину и наконец сказал:
— Похоже, неугомонный Фома с уловом вертается.
Поймав на себе вопросительный взгляд Сереги, добавил:
— Дед один, наш сосед. За семьдесят старому, а рыбака удачливее во всей округе не сыщешь. Баба Фиса все пророчит: «Фома Митрич и до ста дотянет. Он весь насквозь, до последней косточки прокопченный. И зуба ни одного вставного не имеет».
Стоило бударке, обогнув острие песчаной косы, устремиться наперерез реки к этому берегу, как Женька, приставив к губам рупором сложенные руки, протяжно и голосисто прокричал:
— Де-еда-а Фо-ома-а!
А когда старик помахал шапкой, Женька снова — уже весело-задорно — прогорланил:
— Сю-уда, сю-уда правь!
Ниже обрыва раскинулась широкая удобная бухточка, в нее и завернула увертливая бударка, врезавшись в песок острым носом.
— Честной компании! — басовито прогудел Фома, молодцевато спрыгнув на отлогий берег.
Могуч и крепок был этот статный бывалый волгарь. Думалось, не властны над ним годы. И веяло от него завидным здоровьем: забористой махрой, деготьком от сапог, живой рыбой, речным зноем, дымком от костра.
— Зорюете? — спросил он, помолчав. — Чувства души просторами нашими ублажаете? Для приезжего человека — со стройки, чай? — у нас тут особливо окрылительно.
— Да, — смущенно промолвил Серега. — Ваша правда: душа тут отдыхает.
Фома достал из кармана брезентовых штанов кисет из сыромятной кожи, скрутил цигарку и протянул кисет Сереге:
— Дыми.
Присели на бесцветно-тусклый в этот час остывающий песок. Скупо погладив Женьку по вздыбленным непокорным вихрам ладонью — широкой, с желваковатыми длинными пальцами, дед снова прогудел:
— А ты, быстроногий, уж новым знакомством обзавелся?
Краснея почему-то, Женька слегка пригнул голову.
— Евгений, соколик наш, правильным растет человеком. Весь в мать-заботницу пошел. Та куска чужого в жизни не прикарманила. И правду-матку любому в глаза резала: незначительная ли ты личность или пуп начальственный.
Обращаясь к шоферу, Фома прибавил:
— Иные наши ермаковцы выгоду норовят от стройки заполучить. Кто там лес тягает, кто кирпичишко, а кто и на грузовиках норовит по хозяйственной своей надобности туда-сюда смыкаться.
По обветренному, жгуче-кирпичному лицу Фомы в окладистой сиво-рыжей бороде скользнула презрительная усмешка.
— Но, само собой, не все такие. Тот же наш Евгений…
Пуще прежнего алея, Женька умоляюще протянул:
— Деда Фома, ну… ну не надо.
— Помолчи, когда старшие гуторят. Есть у нас в деревне хомяки-хапуги Жадины. Один ваш пройдохистый шофер… усатый такой… Жадиным этим самым кирпичу со стройки задарма привез по ночному времени. А Евгений наш возьми да прорабу про то намекни. Так Санька — младший Жадин решил проучить ходатая за правду.
— А какой толк от моих слов? — не вытерпев, взорвался Женька. — Никакого! Мне нынче Минька и Гринька Хопровы шепнули: этот самый прораб со стройки вчерась у Жадиных гостевал до полночи. И курочкой жареной ублажали, и рыбкой копченой, и, само собой, горькой за белой головкой. От всякой снеди, слышь, стол ломился!
Крякнул бывалый рыбак.
— Жареной курочки у меня не предвидится, согревательной тоже нет, а вот ушицей… ушицей из живой рыбы могу попотчевать. Малость поймал за Шоркиным буераком. Даже соменка заарканил. — И, не дав сказать никому и слова, Фома распорядился: — Беги, Евгений, за сухим валежником для костерка, а ты, добрый человек… как тебя звать-величать прикажешь?.. Ну, а ты, Серега, рогульки осиновые для котла готовь. Сварим ушицу — на воле она ох как сладка, и Ермака Тимофеевича помянем. Он, атаман, вольная душа, покоритель Сибири, любил, балакают, в этом ерике со своей отчаянной ватажкой пировать-гулять опосля удачной добычи. И кумачом дорогим поляну эту разукрашивать приказывал. Широкой натуры и государственной умственности был грозный атаман!
VI
Женька еще помнил, как мать частенько говаривала, бывало, про свою свекровь, говаривала с ласковой застенчивостью:
— У нашей мамаши до чего же легкая рука! Ткнет в землю прут, а по весне глянешь ненароком, а прутик-то ожил: усики пустил! Или, к слову, уродится чамристый козленок. Думаешь: «Не жилец». А мамаша с недельку на особицу попоит хилого парным молоком, пошепчет ему на ушко всякие задушевные слова и уж носится взлягошки глупыш по двору! Она и кровь мастерица заговаривать. Истинное слово!
Да и сам Женька знал, какая у бабушки Фисы «легкая рука».
Раз прошлым летом дед Фома по рани пересунул бабушку с внуком на своей легкой бударке на Гаврилову косу. Самая пора подоспела собирать ежевику.
Вошла бабушка Фиса в ежевичник и ахнула. Все кусты сверху донизу были осыпаны крупными спелыми ягодами, слегка подернутыми дымчато-сизым налетом.
— Казистая ягодка! — умильно воскликнула старая, осторожно поднимая тяжелую плеть, поблескивающую холодной росой. — Эдакого преобилия да-авно не помню!
Задолго до полудня они вдвоем насобирали ежевики три больших корзины (одна предназначалась в дар Фоме). А потом, перекусив, отдыхали на берегу, поджидая лодку.
Бабушка прикорнула в тени осокоря, а Женька в свое удовольствие плавал, нырял, ловил майкой увертливых мальков в застругах с ленивой стоячей водой. А когда выскочил на берег — до черноты лиловый, весь в крупных гусиных мурашках, то порезал об осколок бутылочного стекла большой палец на правой ноге. Из глубокой раны цевкой забила алая кровь.
— Ба-а, — взревел Женька, прыгая на здоровой ноге. — Смотри-ка, я порезался.
Очнувшись от дремы, бабушка Фиса спокойно проговорила:
— Сядь и зажми рану пальцами. А я сей момент…
Охая, она поднялась с земли и засеменила к заводи с высоким камышом.
Вернулась с гибкой камышинкой. Промыв водой рану на ноге внука, она ободрала с камышинки кожицу и приложила к все еще кровоточащему порезу белоснежную, ровно вата, мягкую сердцевину. И туго обвязала ногу своим головным платком.
— Не хнычь, ты ведь у меня мужик, — сказала бабушка. — К вечеру, стрикулист, бегать зачнешь.
Стоило старой выйти поутру на крыльцо с плошкой месива, как ее тотчас окружали куры и цыплята. А иной петушишка даже на плечо взлетит и, хорохорясь, прокукарекает хрипло, совсем еще несноровисто.
Не боялись бабушку Фису и выпавший из гнезда галчонок, и витютень-слеток с перешибленным крылом, и беззащитный и глупый сирота зайчишка. Все они находили у старой приют и заботу. Один грачонок прожил в избе всю зиму и научился даже говорить.
Каждое утро Гришка голосил, усевшись на подтопок:
— Ка-ашки! Гр-ришке ка-ашки!
— Обожди, торопыга, — ворчала добродушно бабушка. — Вот внука провожу сейчас в школу и кашку свою получишь.
В закутке за печкой, в чулане, в сенях у бабушки Фисы висели пучки всевозможных целебных трав. Варила она из них отвары и настойки и, странное дело, спасала иных односельчан от разных немочей.
Однажды нагрянул к бабушке из районной больницы пузатый очкарик, долго с ней о чем-то судачил, дотошно выпытывая целебные свойства трав, которые она собирала по лесам и долам. Напоследок очкарик выпросил у старухи несколько пучочков. А уезжая, сказал председателю колхоза:
— Годков бы ей сбавить… этак десятка четыре, вашей Анфисе Андреевне, да подучить малость… цены бы не было женщине!
Бодливого озорника Фирса, страшилища всей Ермаковки, когда тот, разъярясь, срывался с привязи и мыкался по деревне, могла усмирить лишь бабушка Фиса.
Держа в руке невзрачные стебельки никому не ведомой травы, она бесстрашно шла навстречу обезумевшему Фирсу, рывшему копытами землю. Шла неспешным шагом, ласково приговаривая:
— И не совестно тебе, бугай ты глупый? Не топочи ножищами, не ворочай бельмами, не испужалась я тебя нисколечко! Ну, кому я говорю?.. Утихомирься, батюшка, ведь я к тебе с добром иду!
Замирал бык на месте, испуская тяжкий вздох. А потом поднимал от земли слюнявую морду и тянулся к бабушкиной руке за травкой.
А она, вплотную подойдя к черномастому, в репьях Фирсу, гладила его между острыми, ухватом, рогами, поднимала обрывок цепи и вела присмиревшего быка на скотный двор.
Был и такой случай. Как-то прошлой осенью сидели внук и бабушка на трухлявом крылечке, грузди готовили к засолу, и вдруг, откуда ни возьмись, ежик подкатился. И прямо в бабушкины ноги смело носом тычется.
— Ежик, ба, видно, ручной? — подивился Женька. — У Хопровых, поди, из клетки улизнул.
Покачала головой старая.
— Не то балабонишь, внучек. С бедой, похоже, пожаловал колючий. Выручай, мол, человек, ты разумнее меня.
Взяв на колени доверчивого ежа, бабушка принялась терпеливо перебирать острые его иголки.
— Так оно и есть, — сказала она чуть погодя. — Во какие здоровенные пиявки присосались к телу. Они и не давали живой душе покоя.
Пораженный Женька минуту-другую сидел не шелохнувшись. А потом удивленно и даже с обидой протянул:
— Почему же он непременно к тебе? А почему не ко мне сунулся? Я бы тоже этих пиявок-паразиток раздавил.
Посмеиваясь благодушно, бабушка Фиса степенно промолвила:
— А откуда мне знать, горячая твоя головушка?
Пожевала иссохшимися губами и раздумчиво и горестно заговорила:
— Примечаю, внучек, приветливости и душевности в человеках мало стало. А они, животины всякие да птахи бессловесные, чуют, кто к ним с добром, а кто с лихостью. Сколько тварей полезных без нужды изничтожается. А дубравы? А реки? Опять же не бережем. Грибов — примечаешь? — год от году все меньше и меньше родится. И ягод тоже. Рыбу, почитай, всю перевели. А до войны этой рыбищи-то всякой на Волге и на Усе невпроворот было. Да и после… после изничтожения фашиста еще водилась рыбка. Помню, как наш удачливый Фома… только что с фронта возвернулся мужик, ну и отправился порыбалить. Понять человека можно: истосковался бывалый рыбак по Волге. Ну, отправился на зорьке на своей бударке, а под вечер такого осетрища приволок! И стар, и мал сбежались подивиться. На дроги его, сердечного, еле взвалили, осетра-то. — Помолчав, положила на худое плечо Женьки невесомую свою руку. — Мне скоро помирать, но ты, Евгений, попомни мои слова: ежели вы, молодая зеленая поросль, не впряжетесь в оберегание природности людей окружающей, горькая будет ваша жизнь. — Снова помолчала, обирая теперь с крошечного груздочка сосновые иголки. — Днями по радио слышала: икру на заводах невсамделишную начали делать. Дойдет и до того, что ученые умы и мясо с рыбой таким же манером состряпают. Одна от того, может, будет выгода — без костей обойдется дело.
И старая грустно-грустно улыбнулась.
К бабушке Фисе частенько забегали и соседки, и молодайки, даже с другого конца Ермаковки. Одна просила подсказать, как надежнее солить грузди, другая — много ли надо тратить сахарного песку на ежевичное варенье, третья сомневалась: вкусны ли будут яблоки, если их положить в кадушку с квашеной капустой?
Учила старая заневестившихся девчонок и вязанию кружев крючком и на спицах, а также цветному вышиванию крестом и гладью.
Прошлую зиму, вспомнив молодость свою, бабушка связала белый пуховый платок необыкновенной красоты — весь в «морозовом узоре». Этот невесомый платок можно было свободно протянуть через обручальное колечко.
Гостившая в ту пору в Ермаковке жена директора крупного саратовского завода предлагала бабушке за ее чудо-платок большие деньги, да та наотрез отказалась продавать свое рукоделие. Платок она подарила телятнице Нине, внучке кумы, выходившей замуж за механика совхоза.
В последнее же время к бабушке Фисе почти никто не наведывался, кроме давней ее приятельницы горбатой чернички Мелаши да деда Фомы — дружка покойного мужа.
Потому-то и старая и Женька были прямо-таки поражены, когда в ненастный дождливый вечер к ним вдруг пожаловала Анюта — сестра Саньки Жадина.
Слабеющая глазами бабушка Фиса не сразу узнала вытянувшуюся за последний год девчурку, мнилось, еще вчера игравшую в куклы.
— К вам можно, баба Фиса? — от порога спросила стеснительная девушка, в волнении теребя пальчиками перекинутую на грудь толстую косу.
— Заходи, заходи, ягодка! — затараторила старая. — Вот господь и гостью нам к ужину послал. Бери-ка табурет да присаживайся, присаживайся к столу. Не мудрящий у нас ужин: сухарник на козьем молоке, да угощаем от души… чем богаты.
Смущаясь пуще прежнего, Анюта прижала к груди сдернутый с плеч плащишко. И сказала, опуская ореховые жаркие свои глаза:
— Спасибо… Я… я только что отужинала.
— А может, подать стакашек молочка холодненького? Прямо из погреба? — не унималась хозяйка. — Оно, козье-то, страсть как пользительное.
Женька молчал, лишь изредка косясь на заалевшую Анюту. В десятый класс перешла девчонка, а выглядела прямо-таки невестой. И ростом, пожалуй, перегнала своего старшего брата криворотого Игоря, женившегося по весне.
«Зачем, лиса, прискакала? По какому такому делу? Эти гордецы Жадины ни разочку в жизни к нам не захаживали, — думал Женька, сгорая от любопытства. Он даже потерял всякий интерес к пышному, ноздреватому сухарнику в глиняной жаровне. — Уж не отец ли прислал Анютку на меня жаловаться? Из-за кирпичей этих самых?»
Анюта же, тем временем обойдя таз, в который монотонно шлепались и шлепались с потолка свинцовые капли, скромнехонько присела на краешек старого сундука, прикрытого домотканой дерюжкой. Сложила на коленях руки и, то бледнея, то пунцовея, все еще собиралась с духом, с чего бы ей начать разговор, ради которого она пришла.
Робеющую девчурку выручила словоохотливая хозяйка.
— На-ко глянь, ягодка, глянь-ко, краля писаная, какой я ноне продукт природы в огороде выкопала, — суетилась старая, неся от печки и в самом деле редкостно уродливую морковку, похожую на голову бульдога.
Анюта так и прыснула от смеха, разглядывая бабкин «продукт природы».
— А я, баба Фиса, однажды боровичок на вырубках нашла… тоже, знаете ли, такой чудной! — повеселевшим голосом заговорила девушка. — Ровно три братца за руки взялись. Средний повыше, с шапкой набекрень, а двое по бокам пузатенькие карапузы. Ну, хоть на выставку посылай.
— Она, природность земная наша, ягодка, всякое чудо сотворить способна, — поддакнула старая. — Девкой была, как раз на выданье. От женихов, между делом скажу, отбоя не было. Тогда и я была сладенькой ягодкой, не то что теперь — простокваша прокисшая. Ну и шуганули по ту пору с подружкой Аришей мы за малиной. Царствие ей небесное, Арише-то. Во время войны, страдалица, померла в чужих землях. Муж на фронте с фашистом сражался, а их, голопятых, на Аришиных руках шестеро было. На трудодни же в лихие те годы хлебца выдавали граммы. Разве такую ораву прокормишь? Сентябрь, помню, уж шастал, зерно осыпается, а мы, маломощные бабы, никак со жнитвом не управимся. Вот раз Ариша, когда по домам приготовились идти, и насобирала с земли пригоршен пять осыпавшейся пшеницы. А тут, как на грех, Кирилла нечистый принес — бригадира колченогого. И набросился на Аришу волком: «Колхозное добро расхищаешь? Завтра же под суд отдам!» Мы его и так просили, и этак молили: «Пожалей малых деток, Кирилл Евсеич!» — да он ни в какую. Ну и осудили нашу Аришу и приговорили ее к пяти годам заключения. Там-то она, в землях сибирских, и скончалась горемычная… Ох, уж извиняйте меня, лепетунью грешную, начала про одно, а съехала на другое. Запамятовала даже, про что и сказывать-то стала.
— Ты, ба, всегда так, — упрекнул Женька бабушку. — А говорить наперед стала про то, как вы с подружкой за малиной отправились.
— И верно! — снова встрепенулась старая. — Шуганули мы с задушевницей моей Аришей за малиной чуть ли не в Кабацкий овраг за Усолье. Эвон куда шишига понесла. Сказывали люди, малина будто там чуть ли не по грецкому ореху выспела. И правда святая: отменная уродилась ягода. По две корзины каждая насобирала. В обратный путь-дороженьку под сумерки тронулись. А скороспешности-то в ноженьках-то уж нет. Брели, абы как. И к тому же, на грех, с дороги сбились. Плутали, плутали и в страховитый овражище забрели. Со всех сторон темь, Аришка моя от каждого куста шарахается. Стали по изволоку в гору подыматься, а дорогу нам леший заступил. — Бабушка Фиса строго глянула на усмехнувшегося в кулак Женьку. — Не больно-то щерься, увидал бы такое и штанишки насквозь промочил… Стоит этот сатана на самой тропе — преогромнейше-нескладный. А башка у него, что тебе пудовка, косматая вся, саженные же ручищи растопыркой, того и гляди сцапают. Ариша моя как увидала нечистую силу, так и на землю чуть ли не замертво хлобыстнулась… такая жалость, вся ягоды из корзин порассыпались. Но я не сробела. Сотворила крестное знамение и метнула наотмашь в долговязого лешего клюкой — по дороге подобрала палку. «Изыди, голошу, сатана окаянный, с пути-дороги людей крещеных!» И что вы думаете? Клюка-то ударилась о лешего и в сторону отлетела. А звук такой: ровно дерево о дерево стукнулось. Тут я осмелела до крайней отчаянности, зашагала по тропе в гору прямо на страшилище. Гляжу, а это и не леший совсем, а просто-напросто сухостойная сосна древности неизвестной!
Тут бабушка Фиса засмеялась, стыдливо прикрывая ладошкой беззубый рот.
Улыбнулась и Анюта. Положив на стол уродливую морковку, она сказала:
— Вы уж извините меня за беспокойство. Но если можете, одолжите на завтра валек. Белье с Ритой Суховой собрались постирать на речке, а валька у них нет.
— Тоже мне разговор? — с веселой беспечностью проговорила старая. — Бери хоть на неделю. Что ему, вальку-то, сделается? Только мне помнится, Анюта, матушка твоя одно время похвалялась, будто у нее в хозяйстве целых три валька. И один другого сподручнее. Или сношеньке-молодухе матушка вальки пожаловала? На улице в последнее время только и говору про вас: раздули, мол, Жадины кадило! Мало одних хором стало, еще Игорю родитель пятистенник громоздит всей Ермаковке на загляденье!
Опуская глаза и снова вся пунцовая, девушка еле слышно сказала:
— Ушла я, Анфиса Андреевна, от родителей. Рита пока приютила. Работаю уже в колхозе, а десятый… десятый класс, может, в вечерней школе закончу.
И встала. Бабушка Фиса не успела даже руками всплеснуть от поразившей ее новости.
Да и не до этого было: внезапно над Ермаковкой, с заката поливаемой лениво дождичком, грохнул гром, да такой ужасающей силы, что изба дрогнула, а на землю обрушился шквалистой силы ливень.
Крестясь, старая бросилась в чулан за ведрами и кастрюлями. Кажется, не прошла и минута, как начался ливень, а уж с потолка тут и там потекли бойко ручьи. Неунывающий Женька тоже принялся помогать бабушке расставлять по полу разную посуду.
— Такое наказанье, — причитала бабушка Фиса. — Как непогодица, так хоть беги из дома от потопа на все четыре стороны! Крыша-то у нас — дыра на дыре. А починить некому. И в совет на поклон ходила, и опять же в колхозное правленье. Все сулятся помочь. Пятый год обещаниями потчуют.
Шельмец Женька назидательно заметил:
— Недогадливая ты, ба! Поставила бы преду посудину за белой головкой, как иные делают, и крышу давно бы отремонтировали. Верно-наверно!
Скорбно вздыхая, бабушка Фиса ответила:
— Тоже мне прыткий! Думаешь, я не намекала Илюшину? А он и слухать не захотел. Жди, мол, бабка, очереди. И в другой раз не моги даже вякать о всяких своих глупостях! Вот когда Мордашкин сидел на месте Илюшина, тот бы не одну поллитровочку, а все три слопал. И тоже б ничегошеньки не сделал.
Зловеще-зеленые молнии ежесекундно озаряли избу нестерпимо-ядовитым пламенем. И тогда струившиеся с прочерневшего потолка потоки представлялись стальными нитями.
Наполненные пузырившейся водой ведерки и кастрюли Женька и Анюта выплескивали в распахнутую настежь сенную дверь.
— А ты тоже хорош гусь! — улучив момент, шепнула Анюта мальчишке. — Сказал бы своей пионервожатой, а та на комитете комсомола поставила бы вопрос. У нас в девятом и десятом вон какие лобаны! Давно бы перекрыли вам крышу.
— Как бы не так — перекрыли! — усмехнулся язвительно Женька. — Держи карман шире!
Через полчаса или чуть позже ливень прекратился, прекратился так же внезапно, как и начался.
Когда Женька по настоянию бабушки Фисы отправился провожать гостью, на небе уже проклюнулись колючие звездочки, а из-за Усольских гор тяжело поднималась кровавая луна.
Неся под мышкой валек, Анюта какое-то время молчала, бросая изредка косые взгляды на дичившегося при девчонках Женьку. А потом как бы между прочим спросила его, подчеркнуто-равнодушным голосом:
— Ты давно знаком с этим… ну, с шофером со стройки?
— С каким шофером? — прикидываясь простачком, переспросил хитрый Женька.
— Да с этим… вроде как Сергеем его звать?
— А-а, с которым ты в субботу в клубе танцевала?
В темноте не видно было, как зарделись у Анюты тугие округлые щеки.
— Да. Он такой высокий и… и…
— Красивый? — с подковыркой подсказал мальчишка.
— Я… я не знаю, — растерянно пролепетала Анюта. — Я просто так… просто слышала, ты, говорят, с ним встречаешься. Говорят, он из армии недавно вернулся.
— Ага, из армии. И еще к тому же холостой! — почему-то со злостью вдруг выпалил Женька. — Меня не одна ты про то пытала. И еще некоторые другие!
Про себя смекалистый мальчишка подумал: «Никакого валька тебе не надо, артистка! А прибежала ты за тем, чтобы про Серегу у меня выведать».
Тут они как раз поравнялись с невысоким плетешком, огораживающим двор Суховых.
Теперь уж спросил в свою очередь Женька, стараясь казаться как можно солиднее:
— Чего это ты, Ань, из дома сбежала? Блажь, что ли, напала?
Ткнув, пальцем Женьку в нос, девушка уклончиво сказала:
— Много будешь знать, скоро состаришься!
И хлопнула калиткой.
VII
Не было почти дня, чтобы Женька не заглядывал — ну, хотя бы на полчасика — к Сереге на стройку или в общежитие. И к ушастому светлоголовому мальчишке уже все привыкли.
Завидев из окна босоногого парнишку, подбегавшего к длинному корпусу санатория, растущему ввысь прямо-таки не по дням, а по часам, какая-нибудь глазастая штукатурщица озорно кричала:
— А-а, крестничек! Привет! Опоздал малость, твой крестный за цементом в Жигулевск укатил.
Женька поддергивал свои латаные на коленях штаны, вечно с него сползавшие, и тоже весело кричал:
— Я подожду, тетя.
— Какая я тебе тетя? Я еще невеста! — отвечала бойкая на язык деваха.
— Ну-у? А я-то думал, что ты соломенная вдова! — хохотал находчивый Женька.
Из окна высовывалась другая девчонка, припудренная мелом, и просила:
— Женечка, будь ласковым! Принеси из речки ведерко водицы. Во рту все пересмякло.
— Я мигом! — охотно отзывался Женька и, разыскав где-нибудь порожнее ведерко, бежал к Усе, бодро напевая:
Что нам луна, что нам луна?
Мы Марса схватим за рога!
А вот Венере — хвост загнем
И все планеты обоймем!
Заявлялся из Жигулевска Серега, весь перепачканный цементом, трепал ласково Женьку за жесткие свалявшиеся вихры и вместе с другими рабочими принимался таскать в сарай неприподъемные мешки из плотной бумаги.
А во время перекура Серега с Женькой сидели на подножке самосвала. Иногда молчали, иногда оживленно разговаривали. Женька выкладывал шоферу свои немудрящие новости, а тот — свои. Они уже раза три собирались на рыбалку, но поездка все откладывалась и откладывалась из-за объявленного на стройке аврала. Частенько Сереге приходилось работать по две смены.
Как-то под вечер к одному из подъездов первого корпуса, где на двух этажах уже полным ходом шли отделочные работы, Урюпкин подогнал машину с панелями из прессованной стружки. Машина задела бортом за одну из берез, стоявших вблизи здания, и сломала большую ветку.
— Окосел? — крикнул шоферу дюжий парень, поджидавший панели.
— Па-адумаешь! — огрызнулся Урюпкин, выпрыгивая из кабины. — Тут этих дерев… я бы их все порубил, одна от них морока!
— Котелок твой шальной! — осуждающе проговорил другой рабочий, проходивший мимо. — Здесь же люди отдыхать станут. На березки эти под окнами… кому же не приятно будет посмотреть?
Из подъезда вышел угрюмый детина с лейкопластырем на квадратном подбородке — прораб стройки.
— Что за базар? — буркнул он, доставая из кармана помятого пиджака помятую папиросину.
— Урюпкин вон… Глянь, как покалечил березу, — сказал парень, открывая у машины задний борт. — Можно бы, наверно, и поаккуратнее.
— Ты кто: начальник, замечания всем делать? — багровея, вскричал ни с того ни с сего прораб. — Их давно пора спилить! Сплошная от них помеха!
И тут Серега, протиравший ветошью фары у своего самосвала, готовя машину к сдаче сменщику, поднял голову неспокойно, но твердо проговорил:
— Не спилите, Самойлов. Хватит, и так полрощи вокруг без нужды погубили по вашей бесхозяйственности!
Мгновенье-другое пораженный прораб не мог вымолвить словечка. А потом, чертыхаясь, снова заорал:
— А кто мне запретит? Я тут хозяин!
Крепко сжимая в руке ветошь, Серега все так же спокойно ответил:
— Мы, рабочие, не позволим! Потому что мы тоже здесь хозяева!
Женька, стоявший рядом с Серегой, со страхом подумал, что прораб сейчас бросится на шофера с кулаками, но тот, круто повернувшись, зашагал поспешно к складу, спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу.
Осторожный, сдержанный Анисим, только что подъехавший с теми же панелями, осуждающе промолвил, подходя к Сереге:
— Зря ты с бирюком связался. Он тебе это припомнит.
Разжимая побелевшие губы, Серега упрямо тряхнул головой:
— Волков бояться — в лес не ходить. А по Самойлову и еще кое по кому давно тюрьма плачет.
В душе Женька был согласен с тихим неприметным Анисимом. «Не стоило Сереге из-за березки ссору заводить с прорабом. У нас лесу-то вокруг… ого-го сколько!»
Серега положил под сиденье ветошь, взял Женьку за руку.
— Саня, я пошел, — бросил он через плечо сменщику.
И они с Женькой направились неспешно к дороге. Молчали. Долго молчали. Потом Женька, с тревогой заглядывая Сереге в глаза, спросил:
— А он правда… может тебе напакостить?
— Кто? — рассеянно переспросил шофер.
— Ну, этот… бегемот прораб?
Серега вдруг улыбнулся. Улыбнулся необыкновенно лучисто. И сказал успокаивающе:
— Пожалуй, поперхнется.
Немного погодя Женька осторожно объявил:
— А к Жадиным утрось милиция наведывалась. Интересовались, откуда у них появилась машина кирпича и цемент.
Серега промолчал.
Спустились под яр, намереваясь искупаться в Усе, как где-то рядом, за кустами ветельника, послышались частые всхлипывания.
Вскоре на тропу вышел, согнувшись в три погибели, Петька Свищев.
— Ты чего ревешь? — спросил Серега мальчишку, расстегивая ворот гимнастерки.
Петька гнусаво захныкал:
— Бра-бра-братишка пропа-ал. У-утоп Валька.
— Как утоп? — всполошился Серега. — Да ты не хлюпай, а толком расскажи.
— Он с соседскими девчонками без спросу убежал на речку. — Петька грязным кулаком размазал по лисьей мордочке липкие слезы и снова чуть не захлебнулся удушливым ревом. — Те… те змеехвостки уж домой пришлепали, а Вальки… а Вальки моего нет, — через силу сдерживая слезы, продолжал он. — Говорят, Вальку какие-то тетеньки к себе поманили. Тетеньки тоже купались. Врут, чай, дурешки. Боятся сказать, что Валька утоп. Вернутся с работы отец с матерью… они шкуру с меня спустят. А во всем Санька Жадин… он во всем виноват!
Петька опять заревел, так и не досказав, какая вина Саньки Жадина в этой истории.
— Ситуация, — протянул раздумчиво Серега.
— А какие тетеньки купались? Девчонки тебе не сказывали? — спросил он чуть погодя Петьку. — Ну, перестань же коровой реветь!
— Ска-азывали… ненашенские тетеньки. Да они все врут с перепугу, язычницы эти!
— Ты вдоль всего берега прошел? И тетенек никаких не видел?
— Нет. — Петька помотал головой. — Ни тетенек, ни Вальки. Даже бельишко Валькино кто-то спор.
Серега подумал и сказал:
— Пойдем с нами.
И они сызнова полезли на кручу, теперь уже втроем.
Вальку, прехорошенького толстячка лет четырех, обнаружили в общежитии строителей в одной из комнат молоденьких девчонок, окончивших по весне ремесленное училище.
Малец сидел на столе и, болтая ногами, лакомился дешевыми карамельками, потешая легкомысленных хозяек комнаты забавным своим говором.
Подталкивая вперед Петьку, Серега от порога сказал:
— Твой братишка?
— Мой.
А Валька, завидев Петьку, с восторгом закричал:
— Пе-эть, хочешь, я тебе конфетку дам?
Мрачный Петька многообещающе протянул:
— Я тебе… ремня дома дам! Будешь потом помнить…
— Ишь, сердитый какой, — остановил Серега Петьку. — А ты радуйся.
И строго оглядел притихших хозяек комнаты — долговязых девчонок с огрубевшими мосластыми руками.
— Кто ж так легкомысленно поступает? Вы ведь не маленькие. Вот как шпаклюетесь! Увели пацана, а его брат ищет, думал, утонул.
Девчонки покраснели. Одна же из них, чуть побойчее, вскинув гордо голову с тугими кудряшками, покривила накрашенными губами:
— Зачем же эдакие страсти? Мы сами собирались отвести малыша в деревню.
Бережно сняв со стола Вальку, Серега почему-то не сразу опустил его на пол.
— А ты кто? — поднимая на шофера светлые, с рыжиночкой глаза, спросил незаробевший малец. — Не моги и думать: я тебе свои конфеты не дам!
Тут все засмеялись. И гости, и хозяйки комнаты. Женьку и Петьку с его братцем Серега проводил по мрачному коридору до выхода из общежития.
— Уж ладно, Женя, в другой раз искупаемся. А сейчас идите-ка все домой. Я под умывальником сполоснусь. Устал ноне что-то.
По дороге в Ермаковку Петька и Женька вели Вальку за руки. Шли смирно, но друг с другом не разговаривали, хотя каждому и было что порассказать. Лепетал всю дорогу один Валька.
Женька, раньше не обращавший никакого внимания на всякую мелюзгу, вроде этого вот Вальки, сейчас то и дело заботливо спрашивал его:
— Ты не устал? А то на руки возьму.
VIII
Не везло. Не везло с самого начала, хотя дед Фома снабдил их всякими удочками: и для лова разных там плотичек, окуньков, красноперок, и более крупной рыбы: язей, подлещиков, линей. Прихватил Женька и свои, с отменными поплавками из легкой сосновой коры. Серега же где-то раздобыл бамбуковый спиннинг с ядовито-кумачовой катушкой. Запаслись и разными червями: юркими, маленькими, лиловато-полосатыми и неповоротливыми бледными жирняками.
И место дед присоветовал самое удачливое — возле высоченных корявых осокорей. Под этими густолистыми раскидистыми великанами и в ливень, наверно, не промокнешь. У Фомы здесь, между деревьями, приютился опрятный шалашик, внутри застеленный толстым слоем сухой травы, терпко пахнущей полынком и донником.
Чуть подальше шалаша — ближе к берегу — торчали прочернелые от копоти рогульки для котелка. Тут же высилась горка сушняка.
К вечернему клеву рыболовы подготовились отменно. Неподалеку от кострища Женька закинул несколько плавных удочек, положив удилища концами на воткнутые в сырой песок сошнички. Серега же со своим шикарным спиннингом подался на косу, где всегда играла на быстряке вода.
Денек выдался кроткий, безветренный. С самого утра припекало доброе июльское солнце. Когда же вечером, чуть притомленное, оно медленно стало сползать за Усольские хребты, на Усе все еще было душно. Пропитанные зноем травы и цветы издавали приторно-сладкий запах, а сонная, поблекшая вода не набегала на сырой песок даже легкой рябью.
Купоросно-зеленые стрекозы кружились над берегом лениво, часто опускались на листики ветельника или камышинки и подолгу о чем-то мечтали.
Женька то и дело, крадучись, перебегал от удочки к удочке, но поплавки точно омертвели, ни один из них за весь вечер не дрогнул, не погрузился хотя бы на половину в воду.
Изредка Женька осторожно вытягивал то одну, то другую лесу, придирчиво оглядывая крючок: не склевала ли какая-нибудь осторожная рыбешка насадку? Опасения его всегда оказывались напрасными: не брала рыба червя, не брала, да и все тут! Поплевав по привычке на червяка, Женька так же осторожно забрасывал удочку, теперь уж забрасывал на новое место, но и оно не оказывалось удачливее прежнего.
Нещадно жалили комары и мошки, оттопыренные Женькины уши были искусаны в кровь, но он вяло отмахивался от гнуса. Уж очень хотелось мальчишке прослыть в глазах Сереги отменным рыболовом-волгарем, да вот, к безмерному его огорчению, не везло отчаянно.
Совсем стемнело, сникла дневная духота, когда к расстроенному вконец Женьке подошел Серега.
— Надергал хоть с десяток на уху? — спросил шофер, приседая на корточки рядом с мальчишкой.
Тот бешено замотал головой.
— А у меня щука… преогромнейшая, — заговорил было снова Серега, но Женька, проворно обернувшись, нетерпеливо перебил его:
— Щука? А где ж она?
Серега огорченно махнул головой:
— В Усе. Где же ей еще быть? Сорвалась, подлюга!
В это время один из поплавков, еле различимый на скучно посеревшей воде, внезапно дрогнул. Дрогнул и, булькнув, поплыл в сторону.
— Подсекай! — чуть не вскричал возбужденно Серега.
Женька ловко подсек и в мгновение ока выбросил лесу на берег.
В начале они ничего не заметили на тускло-холодном песке.
— Тоже… сорвалась, — упавшим голосом протянул Женька.
И тут Серега расхохотался, расхохотался до того весело и раскатисто, что, пожалуй, на том берегу было слышно.
— Вот улов! Всем уловам улов! — говорил он, поднимая с земли крючок, на котором болтался ощетинившийся колючками ершишко, величиной с Женькин мизинец.
А Женька готов был расплакаться.
— Как, рыболов, уху не пора заваривать? — продолжал шутить Серега. — Наваристая получится ушица, ей-ей наваристая!
— А ну тебя, — отмахнулся Женька. Исколов все пальцы, он кое-как снял ершика с крючка и далеко забросил его в реку. — У меня… кишочки с голодухи подводит. А ты еще смеешься.
— У меня тоже, — признался Серега. — Давай хоть мясную похлебку сварим. Я банку тушенки прихватил, хлеб, сахар к чаю.
— А я картох с луком. И мешочек с солью.
— Значит, поживем еще! Доставай из лодки рюкзак с котелком, а я костром займусь.
После несказанно вкусного ужина (городской житель отродясь не едал эдакой отменной похлебки, еле припахивающей горьковатым дымком), после чаепития с ежевикой (в чайник были брошены ежевичные листья, придавшие крутому кипятку приятную душистость) расстелили телогреи и блаженствовали у исподволь тлеющего костерка. Блаженствовали, прислушиваясь и не прислушиваясь к ночным звукам — настороженно-таинственным, древним, как сама жизнь.
Нехотя всплеснет у берега вода, и тебе мнится: не острозубая ли, прожорливая щука все еще охотится на мальков? Чу! А вот зашуршала на откосе трава. Кто подкрался к обрыву, чтобы посмотреть на полуночников? Любопытный еж? Или хозяйственный барсучишка?
То и дело на чернеющей справа иве, сонливо склонившейся к самой воде, раздавалось рокочущее «р-р-р-р!» Немудрящая словно бы песенка козодоя, а слушаешь и на душе теплее становится: не один ты бодрствуешь в полуночном безлюдье.
— Надо бы сучков подбросить, а то гаснет наш костер, — лениво проговорил Серега, не шевелясь.
Женька дернул себя за опухшую от комариных укусов мочку.
«Оплошку дал: не собрал засветло сушнячку, надеялся — дедовских дровишек хватит», — покорил он себя. А вслух сказал:
— Шагах в трех от бударки осинка торчит. Убогая такая. Ее уж кто-то ломал. Срубим, Серега? Дымить, собака, будет, зато комарье и мошкара не станут донимать. Дождю, верно, быть, мошкара вредная, все в лицо норовит лезть.
— Осинку рубить? Да ты что? — урезонил мальчишку Серега. — Пусть осина поправляется. И без нее хватит дровишек. Со спиннингом прохаживался, коряжку на берегу приметил. Кажись, уж пообсохла. Пойду приволоку.
— Вместе пошли. — Женька проворно поднялся на ноги.
Корягу раскололи, подбросили в костер несколько перекрученных корней и снова растянулись на своих телогрейках.
— До армии я в городе одном жил. После ремесленного на заводе работал, — вдруг как-то неожиданно для Женьки заговорил Серега — чуть раздумчиво и чуть глуховато: как бы для себя. — Общежитие под боком у заводского забора стояло. День и ночь дышали трубы удушливой гарью: завод-то химическим был. — Помолчал, прикуривая от уголька сигарету. — Молодежь наша и деревца всякие, и тот же кустарник вокруг общежития сажала, и цветики под окнами. Да ничего не прививалось. Вся зелень что тебе на огне горела. Вот тогда-то я и стал ценить каждую живую былинку. Мне не то что березу, а вот даже эту, как ты сказал, убогую обломанную осинку, и ее жалко. Это вы здесь вроде удельных князей царите в всамделишнем раю: тут вам и Уса с Волгой, и Жигули бесподобной красоты, и леса справа и слева.
Женька покосился на шофера, но лица его не разглядел в густущей мазутной темноте. Лишь крошечной багрянистой точкой теплилась во мраке сигарета.
Костер все еще не разгорался: промозглые корневища пока лишь тлели и чадили на тусклых, потерявших силу угольках, а догадаться подуть на угли ни Женьке, ни Сереге не приходило в голову.
Подождав еще: не заговорит ли снова Серега, Женька несмело, на прощуп, спросил:
— После армии на старое место ты и не возвратился из-за этой самой… неуютности жизни в том городе? Да?
Ярко вспыхивая алым глазком, сигарета нацелилась на Женьку.
— Я вернулся, — не сразу сказал шофер. — Да неувязка крупная проистекла в моей биографии. Все полетело кувырком, о чем мечталось в армии.
Серега сдержанно вздохнул.
Совсем уж покрылись пеплом угольки, их надо было поворошить палкой, сунуть под корневища обрывок газеты, но Женька, только что заметивший упущение с костром, не решился и рукой пошевелить.
— Да, кувырком. Все кувырком покатилось у меня под откос! — с остервенением бросив в угасающий костер смятый окурок, Серега продолжал, вдаваясь все в большие подробности: — Перед уходом на службу с девушкой одной — тоже с нашего завода — дружбу завел. И все те два года переписывались. Знал бы ты, какие она письма присылала: и жить без меня не может, и дни недельки по пальцам считает: сколько мне еще осталось тянуть солдатскую лямку? А вернулся я… переступил порог общежития, а меня словно обухом по голове звезданули. «Сергунька, а Маришка твоя — вот отчубучила: с поваром из ресторана «Радуга» позавчерась обзагсилась!» Это услужливый один доброхот меня порадовал. Из тех, с кем в одной комнатухе до армии существовал. Ну, и опостылело мне там все окончательно и бесповоротно. А тут вскорости бойкий проныра вербовщик под руку подвернулся. Взахлеб расхваливал вашу местность. Я и попался на крючок. Таким макаром и очутился на этой стройке. И теперь на всяких девок — бессердечных обманщиц — смотреть мне тошно.
— Говоришь, тошно? — подковыристо усмехнулся Женька. — Было бы тошно, не таскался бы в клуб на танцульки. И не заводил бы трали-вали с некоторыми особами.
— И ходил-то всего раз. Бес Урюпкин соблазнил.
— Больше не шляйся, — назидательно продолжал Женька. — Я этих девчонок… я их тоже терпеть не могу! И жениться никогда не буду!
— Я тоже не собираюсь, — сказал Серега, снова вытаскивая из кармана сигарету.
Внезапно, напротив костра, что-то звучно бухнуло, еще раз бухнуло. Женька вскочил и бросился к берегу. Прямо на него чуть ли не метровыми прыжками скакала большая ополоумевшая лягушка.
— Ты чего испугалась? — спросил Женька лягушку, спрятавшуюся под обломок коряги. Ни шороха, ни звука.
Неслышно приблизился Женька к дремотно загустевшей воде. И лишь тут различил сторожко плывшего у кромки песка ужа: одна головка вопросительным знаком торчала над водой.
Вновь завел козодой басовито-рокочущее «р-р-р-р». А потом, сорвавшись с молчаливой ивы, покружился над Женькой, видимо, охотясь за комарами.
Вернувшись на свое место, Женька лег на спину, вытянув блаженно ноги.
После заката небо в выси еще долго-долго оставалось странно-скучным, пустым, какого-то блекло-соломенного цвета. И лишь после того, как за Усольскими отрогами приутихло багровое пожарище, оно, небо, стало наливаться синевой, густеющей на глазах, и кое-где начали нарождаться робкие, как всегда в июльские ночи, худосочные звездочки.
Но сейчас над Женькиной головой весь небосвод от края и до края избороздили белесо-мглистые зыбкие полосы, синева слегка пожухла, точно над землей развеяли пепел, и звезды, и без того неяркие, сделались еле различимыми.
«Ненастье близится. Верно-наверно, к утру дождь соберется. Пора нам в шалаш перебираться, — подумал Женька. И только собрался поделиться своими мыслями с Серегой, как услышал прерывистый храп. — Ну и пусть тогда спит. Пусть отдыхает на воле, а то две недели без выходных вкалывал».
Женька повернулся на бок, подтянул к животу ноги, прикрыв их мешком, и вскоре, незаметно для себя, тоже задремал.
Наутро они оба проснулись не рано. Еле-еле моросило, и дождичек был теплым, грибным.
Над Усой, по-прежнему сладостно-сонной, курился банный парок. Как ни в чем не бывало носились шустрые стрижи, охотясь за мошкарой, а возле кострища увивалась бабочка-белянка.
— Рыба-аки! Лежебо-оки! — потянулся, позевывая, Серега. — Другие бы и подлещиков, и густеры натаскали ведро, а мы с тобой…
— Не тужи! — бодро сказал Женька. — Никуда от нас рыба не уйдет. В эдакое затишное ненастье всегда страсть какой клев!
И он побежал умываться.
— Возьми из рюкзака полотенце, — окликнул Серега мальчишку, прыгая на одном месте для разминки.
— А ну, прямо! Зачем оно мне, полотенце-то? — окачивая лицо пригоршнями воды, ответил Женька. — Я летом без них обхожусь.
Вернулся он к костру, уже разожженному шофером, бодрым, порозовевшим.
— Серега, я грязно умылся или чисто? — спросил Женька, вытираясь подолом рубахи.
— Уж чище некуда! — с улыбкой сказал Серега. — Я ставлю чайник, а ты налаживай удочки. Идет?
— Идет!
И Женька проворно кинулся к бударке, до половины вытащенной на песок. В носу лодки, в деревянном ящичке, у него хранились черви, еще там, в Ермаковке, пересыпанные влажным перегноем.
А мелкий дождишко все сорил, сорил и сорил. Уже полегла на бугре трава, а иволга, вчера звонко и сочно выводившая свое «фиулуи», нынче молчала, спрятавшись, наверно, в чащобе на дальнем конце косы. Даже трясогузки не подавали голоса.
Вблизи камышей, где Женька надеялся на удачный лов красноперки, так любившей мелководье, он спугнул солидную крякву с выводком.
Предостерегающе лопоча «кря-кря», самка не спеша, с достоинством подалась в сторону от берега, и ее пушистые малыши проворно и бесшумно заскользили по воде вслед за матерью. Лишь один утенок, желтовато-серый, с темными крапинами на крыльях, вначале чуть поотстал, запутавшись лапками в зарослях тины — лягушиного шелка.
К полудню измаявшиеся рыбаки натаскали десятка полтора самой невзрачной мелочи: плотичек, красноперок и одного-разъединственного пузана карасишку.
Унылый Женька чувствовал себя посрамленным. Что теперь подумает про их Усу Серега? А ведь он, Женька, мечтал накормить своего нового друга «двойной» ухой!
Но Серега был доволен поездкой и во время обеда вовсю нахваливал жиденькую ушицу.
К вечеру, насобирав неполную корзину ежевики — ягода лишь начинала чернеть, — они поплыли домой. На следующее утро Сереге надо было садиться за баранку самосвала.
IX
Буйно разросшаяся крапива обжигала босые ноги, но Женька все так же осторожно, на цыпочках, крался к распахнутому настежь окну.
Присел на корточки. И, переведя дух, чуть приподнял над подоконником голову.
На кроватях лежали табуреты, стол был отодвинут к двери. А посреди комнаты в одних трусах стоял Серега, отжимая тряпицу над ведром с водой — густой и рыжей, словно квасное сусло.
— Ку-ку! — протяжно проголосил Женька и тотчас опустил голову.
Немного погодя, когда Женька снова собрался заглянуть в комнату, Серега небольно схватил его за оттопыренные уши.
— Ну и кукушонок у нас объявился, — сказал, посмеиваясь. — С доброго телка!
Мотнув головой, Женька вырвался из рук шофера. И тоже засмеялся.
— Хотел обмануть. Думал, в самом деле подивишься — кукушка под окном распелась!
— Хитрый Митрий! — Серега протянул Женьке руку. — Лезь давай.
— А я сам! — Женька легко и сноровисто перемахнул через подоконник. — Почему ты полы моешь?
— Надо ж кому-то хоть раз за все лето убраться? Составили понедельный график: одному в одну субботу чистоту наводить, другому — в другую. А толку никакого!
— Давай подмогну, — сказал Женька. — Воды чистой принести?
— Сбегай, — обрадовался Серега. — Помои вылей за туалетом, а воды из бочки нацеди.
Когда первым заявился Кислов в залубеневшем от бетона комбинезоне, точно стальном панцире, в комнате все уже было прибрано, а на столе, в стеклянной банке из-под квашеной капусты, красовался букетик глазастой ромашки. Тут же сидели рядышком Серега и Женька, пили чай, похрустывая «челночками», — баранками, очерствевшими до чугунной твердости.
— Никита Герасимович, снимите свои чеботы у порога, — попросил Серега бетонщика. — А то наследите.
— Чего ты? — переспросил хмурый Кислов, чуть не до самых глаз заросший прихваченной изморозью щетиной.
— Разве ослепли: полы-то чистые!
Тупо глянув на желточно-светлые, в черных щелях, не просохшие еще половицы, пахнущие смолкой хвоей только что распиленного на доски бревна, Кислов махнул безотрадно рукой и молча затопал к своей койке. Достал из тумбочки прокопченную кастрюлю, байку каких-то консервов и отправился на кухню варить обед.
— Поживи с такими в чистоте и уюте! — раздраженно сказал Серега, подкладывая к Женькиному краю колечки «челночков». — А Урюпкина раз за таким «благородным» занятием застал: полотенцем Анисима вытирал свои ботинки.
И тотчас отвлекаясь от мало приятного разговора, спросил, ласково вороша на голове Женьки копну непослушных жестких волос:
— Я уж решил, забыл ты меня. Пять дней не наведывался.
Из-под мохнатых ресниц на Женьку смотрели лучившиеся добротой глаза — сейчас прозрачной синевы.
Степенно ставя на стол эмалированную кружку, Женька объяснил:
— Три денечка в школе с ребятами ишачил. Ну, побелка и покраска там, ремонт парт, дверей и т. д. К слову, наш класс за отличную работу на Доску почета занесли! А два дня сено возил на тележке с вырубки. В июне вместе с дедом Фомой косили для нашей Зойки. Дед каждое лето помогает. Я-то пока… еще учусь. Больше он машет косой.
— Меня что не позвал?
Женька потупился.
— У тебя своей работы под самые завязочки.
Помолчав, снова заговорил, заговорил удушливо-сдавленным голосом:
— А потом… а потом…
И — осекся.
— Ну, а что потом? — Серега выжидающе глянул на Женьку, уронившего на грудь голову.
— У меня лунный камень уворовали. И все другие мои сокровища.
— Какие же у тебя еще были сокровища? — участливо спросил шофер.
— Зажигательное стекло — я его выменял у одного мальчишки на лук со стрелами. И еще три значка. Такие мировецкие значки! Один к двадцатипятилетию окончания Отечественной войны был выпущен. Второй назывался «Суздаль». Есть такой старый город с древними церквями, а третий… третий мне чапаевец подарил. Значок Чапаевской дивизии. Мне за него чего только не сулили ребята, а я — железно…
— Из дома украли?
Женька потряс головой.
— Не… из тайника. В дупле дуба на кладбище. Санька Жадин стащил.
— А почему ты думаешь, что он?
— А мне Хопровы сказали. Он им похвалялся моим лунным камнем.
В комнату ввалился, хлопая, как всегда, дверью, Урюпкин и, как всегда, навеселе.
— Честной компании мой воздушный поцелуй! — хохотнул шофер, размашисто ставя на угол стола бутылку портвейна. — Надеюсь, трезвенники не оскоромятся от вида сей посудины с целительной влагой?
Серега промолчал, а Женька, поперхнувшись, отвернулся.
— Дожил, что называется, до последней пуговицы! — продолжал с горечью в голосе Урюпкин, становясь в свою излюбленную позу: руки в бока, а грудь колесом. — Робил на Сахалине, мотался по Чукотке, и каждый день веселился по первому разряду! Но непредвиденное роковое происшествие оборвало мою шикарную жизнь: отдала концы мать — разъединственное родное существо, и пришлось приземляться в Казани. А после свершения печального обряда слуга ада, в образе вербовщика, соблазнил меня податься на эту сверхвеликую стройку. Но я же не для обозрения красоты Жигулей сюда прискакал! Так или не так? А заработки здесь… тьфу да разотри! Дворником на трех ставках в столице Татарии и то больше мог бы зашибать! И приходится мальчику глотать это презренное пойло.
Тут Урюпкин схватил со стола бутылку и потряс ею над головой.
Во время разглагольствования Урюпкина в комнату боком протиснулся никем не замеченный Анисим. Также боком он прошмыгнул к своей койке, стащил с ног белесые от пыли разношенные сапоги и, сопя тяжело, принялся что-то шарить под кроватью.
— Анисим, они у дверей, твои чувяки, — сказал Серега. — Я полы мыл, ну и… Да, между прочим, когда выдвигал из-под койки твой чемодан, чтобы протереть, он был полуоткрыт. Ты забыл, наверно, запереть его.
— Как полуоткрыт? — поворачиваясь к Сереге бледнеющим лицом, переспросил Анисим. — Я к чемодану со вчерашнего вечера не прикасался. А ключ у меня…
Не договорив, Анисим снова нагнулся и, кряхтя, выволок из-под койки тяжелый чемоданище.
— Замок… сломан замок! — вскричал исступленно парень.
Откинув крышку, он принялся лихорадочно выбрасывать на постель содержимое чемодана: рубашки, носки, шарф, свитер… Когда на койку была брошена последняя тряпка, Анисим плюхнулся на пол, закрывая руками лицо.
— Перед Гамлетом встал неразрешимо трагический вопрос: быть или не быть? — насмешливо воскликнул Урюпкин.
Внезапно Анисим вскочил и кинулся к Урюпкину. Свирепея, он выбил из его руки бутылку и, схватив за ворот спецовки, закричал:
— Бандит! Ворюга! Это ты… ты стащил у меня два отреза. Два отреза на костюм и пальто. Ты, больше некому, расподлая твоя душонка!
Серега бросился разнимать сцепившихся в ярости парней.
На шум прибежал из соседней комнаты здоровенный бородач. Он-то и помог Сереге растащить в разные стороны дерущихся.
Отирая со скулы сгустки крови, обмякший Урюпкин — и куда только делась его всегдашняя спесь? — обиженно всхлипывал:
— Меня по всей стране знают как честного трудягу. Знают от и до. А этот слизняк… Да я… я не позволю! Не позволю чернить мое благородное имя!
Урюпкин попытался было встать с кровати Кислова, куда его повалил бородач из соседней комнаты. Но тот снова толкнул жалкого красавца кулаком в грудь, и он снова опрокинулся на койку.
А Серега все еще держал за полные плечи дрожащего Анисима, упрямо твердившего:
— Убить, растерзать гада мало! Четвертовать каторжника! Снюхался с жуликом прорабом, растаскивает машинами стройматериал и возомнил: ему все позволено! Даже по чужим чемоданам принялся шарить!
Вдруг Урюпкин приподнялся и, тыча пальцем в Женьку, стоявшего в смущении у окна, сказал с мстительной торжественностью:
— Вот кто настоящий вор! Этот пащенок!
Тут уж вскипел Серега:
— Как ты смеешь такое брехать? Да я тебе башку сейчас разможжу за Женьку!
— Вы что, белены все объелись? — возмутился благодушный бородач. — Надо спокойно и толково во всем разобраться, а вы…
С дымящейся кастрюлей на пороге появился Кислов.
— По какому поводу рассодомились? — спросил с недоумением глуховатый бетонщик. — Все общежитие всполошили!
— Пойдем, Евгений, пусть они без нас цапаются, — сказал Серега.
Побледневший Женька брел за своим другом ощупью: от незаслуженной обиды у него щипало глаза.
В этот вечер Серега так и не вернулся в общежитие. Он ночевал у Женьки с бабушкой.
Хлебосольная баба Фиса встретила «спасителя моего отрока невинного» как любимого сына. После немудрящего крестьянского ужина — пшенной каши с холодным козьим молоком Женька и Серега отправились на сеновал.
Свежее сено, только еще днем сметанное под крышу сарая, издавало одурманивающее благоухание. Пахло луговыми цветами, погожим летом, пчелиными сотами.
— У тебя, брат, здесь… цари, и те, пожалуй, так не блаженствовали! — говорил весело Серега, ложась рядом с Женькой на войлочную кошму.
Для дорогого гостя бабушка Фиса не пожалела нового лоскутного одеяла, выстеганного ею незадолго до смерти Женькиной матери.
Но вечер выдался на диво затишным, а на сеновале было даже душно: казалось, где-то рядом стоит таз с горячим земляничным вареньем, и Женька с Серегой не стали одеваться ни одеялом, ни дубленой шубой.
Прижимаясь к Серегину боку, Женька представлял себе, что он лежит рядом со своим отцом, которого никогда не видел. С этой сладкой мыслью он и заснул.
X
Женьке все еще не верилось, что на него свалилось эдакое невиданное счастье. Даже вчера днем он «сном-духом» ничего не знал о предстоящей поездке, а вот сейчас сидел рядом с Серегой в просторной кабине МАЗа, и мощная машина эта, благодушно, ровно урча, пылила по улице пустынной на рани Ермаковки, стремясь как можно скорее вырваться на асфальтированное шоссе, убегающее, как предполагал Женька, в неизведанные дали.
С мягкого высокого сиденья Женьке все вокруг было преотлично видно, решительно все: и ухабистая проселочная дорога, поросшая по обочинам замазученным бурьяном, и маячившие вдали железные опоры высоковольтной электропередачи, точно ноги неземных великанов, и последние, у околицы, избушки-завалюшки, иные с заколоченными досками окнами. Сразу же за Ермаковкой, по ту сторону оврага, начиналось кладбище: по бугру жались друг к другу кресты, оградки, деревянные белые тумбы с красными звездочками.
— Твоя мать тут похоронена? — спросил Серега, не глядя в Женькину сторону и не выпуская ни на секунду из больших спокойных своих рук огромной баранки.
Кивнув, Женька не сразу сказал:
— Мы с бабой и сирень, и рябинку посадили на маминой могилке. И еще цветы. А в засушливое время ходим поливать.
Помолчав, добавил:
— Отсюда могилу не видно. Она под боком вон у того леска.
И перевел взгляд на Серегу.
Тот сидел уверенно прямо, привалясь широкой спиной к упругой дерматиновой подушке. Сузившиеся до щелочек глаза были устремлены в смотровое окно.
Таким Серегу Женька видел впервые: глубокая складка у переносицы, окаменевшая оливково-бурая скула, всегда добрые, слегка вывернутые губы сейчас как бы отвердели. Даже округлый подбородок казался другим — упрямо устремленным вперед.
На неровной, с выбоинами дороге машину покачивало и кренило то влево, то вправо, а кузов громыхал как пустая железная бочка.
Раз Женька попытался заглянуть в заднее окошечко, но в вихрях рыжей пыли, поднимаемой их МАЗом, так и не увидел катившихся следом машин Анисима и бородатого здоровяка.
Уже потянулись холмистые поля доспевающей пшеницы с тяжелыми наливными колосьями, отливавшими в лучах солнца жарким золотом.
Кое-где на буграх одиноко коротали свой век неунывающие березки или раздавшиеся вширь низкорослые приземистые сосны. На горизонте же в неясной, блекло-серой дымке громоздились, выползая из-за края земли, розовато-кремовые облачка.
Перед самым шоссе повстречалась вилявшая из стороны в сторону полуторка, нагруженная выше кабины ящиками, показавшаяся Женьке по сравнению с их огромным МАЗом ничтожным рыдваном.
Ну, а когда с разгона вознеслись на увал, сразу оказавшись на широком шоссе, то Женьке подумалось, что отполированная дорога, отливавшая сталью, теперь сама охотно и стремительно понеслась под внушительные колеса самосвала.
Уже не трясло и не качало, а в открытые окна кабины стал упрямо врываться приятно освежающий лицо вольный ветер, задувавший с Жигулей.
«Ну и Серега! Ну, ну! А я-то и не знал… машина слушается его как миленькая. Вроде бы угадывает Серегины мысли: когда вправо, а когда влево надо податься, а когда прибавить или же, обратно, сбавить скорость. Даже и не сразу заметишь, как Серега баранку легонько крутанет, а то ногой на педаль какую-то надавит, — с чувством все возрастающего уважения к шоферу думал Женька, нет-нет да и снова поглядывая на Серегу, с виду такого невозмутимо-спокойного. — Недавно кумекал: подрасту и на курсы экскаваторщиков подамся. А теперь… а теперь уж твердо знаю — водителем буду. Верно-наверно! И не какими там пижонистыми легковушками стану управлять, а непременно самосвалами на стройках. Скажем, двадцатипятитонными! Мощными, что тебе танки!»
Усу, где-то петлявшую внизу, под боком у гор, с шоссе не было видно из-за макушек деревьев, светлых и радостных, обласканных солнцем до последнего листика, а вот сами Жигули представлялись такими близкими, что можно было без труда разглядеть и затененные пронзительной синевой глубокие отроги, и полыхающие обжигающе-молочной белизной известняковые взлобки, и могучие древние сосны, точно неподкупные стражи, караулящие денно и нощно покой гордо вознесшихся к заголубевшему чуток небосводу островерхие утесы.
Глянув мимо Сереги в окно левой дверки кабины, Женька неожиданно для себя увидел Девью гору, уступ за уступом поднимавшуюся к Молодецкому кургану, скрытому отсюда зарослями орешника и дуба. Вверх, от самого низа горы, змеилась каменистая тропа. Сколько прошло веков, сколько вырастало и погибало за это время деревьев, какие буйные травы поднимались каждую весну по уступам Девьей горы, а на тропе никогда и никто не видел даже единой былиночки!
— Девья гора, — сказал нерешительно Женька, боясь отвлечь внимание Сереги от бешено несущихся навстречу асфальта и машин.
Но Серега оживленно переспросил:
— Где, где Девья гора?
— А вон, вон она! — тыча пальцем в окно, проговорил, оживляясь, Женька.
Шофер кивнул. А через миг-другой еще раз оглянулся назад.
— Старик Кислов как-то балакал: тут тьму всяких побасенок про ваши Жигули рассказывают. И про Девью тоже будто бы… будто бы тоже какая-то история ходит.
— Не одна, а даже две, — поправил Женька Серегу.
— Ну-ну!
— А я тебе не помешаю?
— Нет. Дорогу эту я знаю назубок. Не раз бывал в Сызрани.
Женька вначале даже растерялся. И заговорил нескладно, запинаясь:
— Дед Фома… он по-своему. Он от своего деда такой сказ запомнил про Девью гору и соседний с ней Молодецкий курган. Молодецкий-то курган с Волги виден. Высок и обрывист, что тебе крепость. Ну, значит, так: в те прадедовские времена худо народу русскому приходилось, потому люди и бежали от разных… этих самых, как их? Да, вспомнил, от бояр всяких и лютых их приспешников. На Волгу, в Жигули дремучие. Здесь на свободе вольготнее жилось. Вот и собралась раз ватажка из беглых — по-нашему вроде отряда. Атаманом народ упросил стать молодого богатыря — в плечах сажень косая, а роста… роста с дуб столетний. От ватажки храброго атамана Молодца вскорости никакого покоя не стало ни купцам, ни боярам, ни другим толстопузикам из окрестных мест. Тащат, к примеру, измученные бурлаки мимо Жигулей из понизовья богатую товаром купеческую расшиву… картину «Бурлаки» видел?
— Не раз в журналах приходилось встречать, — подтвердил Серега.
— Ну вот, ведут полуголодные бурлаки бичевником тяжелую расшиву, а ватага тут как тут: «Сарынь на кичку!» Такой боевой клич у них был. Разгромят атамановы удальцы посудину, одарят бурлаков, отпустят их с миром, а купца с приспешниками на мачту вздернут.
Поудобнее усевшись, Женька продолжал:
— Не одни бурлаки мучились. С крестьян тоже семь шкур драли. Раз доложили атаману Молодцу: собирается-де поутру Печерский воевода полдеревни непокорных чуваш плетьми засечь. Вознегодовал атаман. И в ночь тронулся со своей ватажкой к Печерской крепости. По дороге же с другим отрядом повстречался. У той ватаги атаманом была красна Девица. Как раз из Печерской крепости беглая. Собирался воевода замуж ее выдать за придурковатого племяша, а она, будь не глупа, на словах согласилась, а по темной поре из крепости бежала. И бежала не одна, а с десятком-другим недовольных крепостных. Вот так и повстречались обе ватаги — та и другая нападение замышляла на Печерскую крепость. Обдумали Молодец с Девицей, как им сподручнее сокрушить лютого воеводу, и в самую глухую полночь приступом взяли крепость. И не раз и не два Молодец и Девица досаждали местным богатеям. Тогда бояре заявление царю послали: так, мол, и так, царь батюшка, разбойники нас донимают, помоги, пришли войско, не оставь нас без твоей милости. И прислал царь войско. В неравном бою ранен был смертельно атаман Молодец. Тогда он сказал атаманше такие слова: «Не отдавай меня, красна Девица, в руки мучителей-супостатов. Лучше брось мое бренное тело в Волгу-матушку».
Кашлянув, Женька спросил Серегу:
— Тебе еще не наскучила дедовская сказка?
— Нет. Досказывай все по порядку, — попросил тот, слегка повертывая баранку.
— А тут и досказывать-то с воробьиный нос осталось. Царево войско обе ватажки перебило. Лишь атаманша на легком струге в Жигули успела переправиться. Подняла на кручу Молодца, глянула ему в лицо, а он и дух отдал. Зарыдала она горючими слезами. Люб был красной Девице атаман Молодец. В это время царевы слуги в погоню за дерзкой атаманшей кинулись. Их посудины к Жигулям подплывали, царевым сатрапам в плен хотелось взять красну Девицу. И тут подхватила она на руки бездыханное тело Молодца, поцеловала его в холодные уста а смело подошла к самому краю обрыва с глубиной безмерной.
— Прощай, мать родная Волга, прощайте, горы зеленые, прощай, честной народ, и ты, белый свет! — сказала красна Девица, глядя на вольный мир, и бросилась с кручи в воду, в воду ярую-кипучую.
В это самое время страшный гром по земле прокатился, ровно атомная бомба взорвалась, на Волге буря поднялась неслыханная, и многие корабли царевых холопов потонули в бурлящей пучине. С тех пор, говорит дед Фома, будто и прозвали в народе курган Молодецким, а соседку его Девьей горой.
Женька засмеялся снисходительно:
— Им тогда, предкам нашим, при лучине, без радио и кино, скучно было долгие зимние вечера коротать, вот они и придумывали всякое.
— А ведь неплохо придумывали! — тоже усмехнулся Серега. — Ну, а еще… еще какую сказку сказывают про Девью гору?
— А еще… а еще баба Фиса, — без всякой охоты протянул Женька. — Ее сказка про то, как татарский хан заставил дочь рыбака — красавицу писаную перетаскать в Волгу целое озеро. А озеро за горой было. Наказание коварное хан придумал девице за то, что она наотрез отказалась идти к нему в жены. Вот она тропу и протоптала через всю гору, пока до самой старости… — перебивая вдруг себя, Женька, вскричал: — Погляди, Серега, скорее на ту гору вон! Видишь: над уступом провал? Ну, видел?.. Это пещера Стеньки Разина. Туда грозный атаман прятал награбленное у разных богатеев добро. Там, в глубине пещеры, за неприподъемной каменной глыбой и по сю пору висят на цепях а-агромнейшие бочки с серебром и золотом. Собирался Разин поделить свое богатство с крестьянами, да не успел: сцапали его.
— Эге-ге! — выдохнул Серега восхищенно. — Значит, не зря говорят: что ни гора в Жигулях, то целая легенда про нее сложена!
— Не зря, — поддакнул Женька, впиваясь глазами в смотровое стекло. — Избы впереди замаячили… и пожарная каланча.
— Садовое сейчас будем проезжать, — пояснил шофер. — Приметное село. Не приходилось бывать?
— Нет. Я всего-то раз… маленьким еще с мамой в Ольгино ездил. А больше нигде не был.
Садовое и на самом деле оказалось богатым селом. Прямая, как стрела, улица, такие же прямые переулки. Дома все больше обшиты тесом, с резными карнизами и ажурными наличниками. Крыши или железные крашеные, или шиферные. В палисадничках — сирень, акация, рябинки. Позади иного дома тянулся фруктовый сад. В красивом двухэтажном здании помещалась школа-десятилетка. Магазин тоже новый, с преогромными, от потолка до пола, окнами-витринами. Такие магазины Женька видел лишь на снимках в газетах.
— Везет же людям! — вздохнул Женька. — А у нас в Ермаковке не то что десятилетки, даже лавчонки на курьих лапах нет. В Усолье приходится и за спичками, и за солью стрикулять.
— Не тужи, — сказал Серега. — Наши строители обязались построить у вас в деревне магазин. Потерпи немного.
Пока машина катила через Садовое, мальчишка отвертел себе шею, глядя то влево, то вправо, стремясь ничего не упустить, все-то — все увидеть.
Проезжали мимо длинного деревянного здания на высоком каменном фундаменте с броской вывеской над крыльцом: «Больница», когда Женька, высунувшись в дверку кабины, сердито закричал на огненно-рыжего пацаненка, повисшего на суку молодого клена:
— Отцепись! Не смей ломать дерево!
И потряс кулаком.
Послушался ли его малец или все так же раскачивался на суку, Женька не видел, потому что машина неслась все дальше, дальше и дальше.
Уже кончилось село и потянулся редкий дубнячок. Даже освещенный солнцем, налившимся жаром, он не выглядел приветливо. На опушке щипала траву каурая стреноженная матка. Жеребенок — угольно-черный, с белым тавром на груди, долгоногий, со смешным куцым хвостом, совсем еще беспомощный, все ластился и ластился к матери, неумело тычась мордой в ее вымя.
— Какой же он… игрушечный! — вырвалось у Женьки. Мальчишеские глаза горели восторгом.
Не часто теперь и в деревне встретишь резвого жеребеночка!
До Сызрани оставалось километров одиннадцать, и у Сереги было преотличное настроение: на кирпичный завод, по всему видно, они прикатят одни из первых, как вдруг позади машины раздался оглушительный выстрел.
— У-у, дьявол! — выругался ожесточенно шофер, притормаживая свой МАЗ. — У Анисима камера лопнула. И везет же мне с этим пентюхом! Куда ни поедем, у него непременно что-нибудь с машиной стрясется!
Остановившись у бровки шоссе, Серега проворно соскочил на землю. Вслед за ним спрыгнул на дышащий зноем асфальт и Женька.
В нескольких метрах от машины стоял самосвал Анисима, еще в дымке пыли и выхлопных газов. Шофер уже возился у заднего колеса. Рядом с ним столбом возвышался, заложив руки за спину, улыбающийся чему-то бородач с третьей, последней, машины.
Серега чертом налетел на усердно работавшего ключом Анисима:
— О чем ты вчера думал?
Молчание.
— Ну?
— Тык я вчера проверял… порядочек был! — обиженно промямлил, не оглядываясь, Анисим.
— У тебя всегда «порядочек»! — съязвил Серега. И глянул неодобрительно на щерящегося дюжего бородача: — Славка, ты чему лыбишься? Сотнягу нашел?.. Давай запасное колесо, а то мы прочикаемся тут и в хвосте окажемся на кирпичном.
Засучив рукава гимнастерки, Серега оттеснил плечом медлительного Анисима и сам принялся за дело.
Когда же колесо заменили другим, Серега сам запустил двигатель, поднял крышку капота и, подавшись вперед, чутко прислушался.
Бородач, равнодушный ко всему на свете, с ленцой посасывал сигаретку, а мешковатый Анисим виновато-растерянно моргал редкими телячьими ресницами.
— Шумок? — вслух спросил себя Серега некоторое время спустя. — Постукивает клапан во втором цилиндре? Так, что ли, наездники?.. Малость подрегулируем?
И, не глядя на Анисима, протянул руку. Тот поспешно вложил в широкую чумазую эту лапу ключ и отвертку.
Через полчаса повеселевший Серега объявил:
— По коням, братцы!
И побежал к своему самосвалу. Женька, все это время не спускавший с Сереги восхищенного взгляда, несся вслед за ним вприпрыжку.
Но как они ни торопились, а когда подкатили к кирпичному заводу, то оказалось, что у его ворот стояло уже множество машин.
— Молодцы мы, ребята! Что называется, урвали себе первое местечко от заднего края! — почесал в затылке Серега.
Пристроившись к хвосту очереди — последним стоял внушительного вида ЯЗ, Серега приказал Женьке не выходить из кабины, а сам отправился на разведку.
Вернулся он через полчаса — хмурый, с надвинутой на брови солдатской фуражкой. Анисиму и бородачу сказал:
— Может, после обеда. А раньше — ни-ни. И то, если хватит кирпичика. А то и ни с чем придется возвращаться.
Дюжий Славка присвистнул, оттопыривая по-девичьи яркие губы, а молчаливый Анисим потупился.
— Вы тут все же не дремлите… вот на всякий случай накладные. Спрячь, Анисим. А мы с Евгением в Сызрань на часок-другой махнем, — все так же хмурясь, говорил Серега, доставая из нагрудного кармана гимнастерки вчетверо сложенную шероховатую пачку бумажек. — Вон и автобус в город собирается трогаться… Женька, по-быстрому!
И они затрусили к асфальтовой площадке, возле которой урчал обшарпанный автобусик, чихая и кашляя.
Машина была битком набита пассажирами. Кое-как просунув Женьку вбок, между сухолядыми, неопределенного возраста женщинами в спецовках, Серега вскарабкался на ступеньку и так надавил плечом в спину стоявшего впереди себя облысевшего дядю с портфелем, что не только тот, но и еще человека четыре качнулись в проход, и дверь тотчас с лязгом захлопнулась.
— Поосторожнее, милейший! — проворчала розовая лысина. — Так и спинной стержень сломать можно!
— А я тут при чем? — с притворной невинностью сказал Серега. — Эти лихачи, они всегда так дергают! Мне прошлый раз ногу чуть не отдавили!
И, глянув на Женьку, подмигнул ему озорно.
Когда в городе они вышли из автобуса, как раз напротив ветхого флигеля с внушительной вывеской по всему фасаду: «Ремонт крупногабаритных часов», Серега первым делом повел Женьку в кафе.
— Порубаем по-ударному, а то на тощий желудок и не сообразишь, какие нам с тобой покупки надо сделать, — говорил Серега, за руку вводя проголодавшегося Женьку в летний палаточный павильон. Оглядевшись с порога, он добавил: — Занимай два стула… вон свободный столик в углу, а я с меню ознакомлюсь.
А немного погодя Серега приволок, точно заправский официант, к немалому изумлению Женьки, сразу два подноса, заставленных дымящимися тарелками и стаканами.
«Ну, Серега! — подивился Женька. — Акробат, да и только! На каждой ладони по подносу… и ровнехонько, без перекоса, держит!»
— Снимай, Жень, — улыбался шофер, останавливаясь у стола, — Крепче держи поднос.
Пока Женька бережно опускал на гладкую столешницу тяжелый поднос, боясь расплескать тарелки с рассольником, Серега уже пристроил второй поднос с другого края.
Ели основательно, до испарины на лицах. Еще бы не вспотеть: щедрый Серега притащил не только по тарелке рассольника со свининой, но и по большой порции рагу с гречкой, а на третье целых четыре стакана кофе с молоком!
Допивая кофе, Серега спросил:
— Еще ничего не хочешь? Тут у нас с тобой и завтрак и обед. Может, газводы по стакашку выпьем?
Женька блаженно улыбнулся, поглаживая ладонью живот.
— Теперь до завтрашнего вечера могу терпеть!
— Говори! — мотнул головой Серега и, вытерев верхом фуражки капельки пота с высокого лба, закурил. — Тронулись дальше. Завернем сейчас в парикмахерскую. Она как раз за углом. Омолодимся годков на десять и уж потом…
И, хитря, не досказал, куда они отправятся потом.
К автобусной остановке они подошли нагруженные всевозможными свертками и кульками. Тут был и аккуратный целлофановый пакет с белоснежной сорочкой пятьдесят четвертого размера, сверток с техасами для Женьки, пухлый скатыш с отрезом цветастой байки бабушке Фисе на платье, а также увесистая авоська с мясными пирожками и бутылками апельсиновой воды — завтрак Анисиму и Славке, голодным, наверное, что тебе волки.
Счастливому Женьке не терпелось поскорее надеть умопомрачительные техасы с множеством карманов и блестящих металлических кнопок. Он уже решил: как только доберется до своего МАЗа, залезет в кабину и тотчас снимет свои ветхие латаные штаны, облачась в обновку.
Вот будут поражены в Ермаковке и братья Хопровы, и Петька Свищев, и даже перекрученный Сашка Жадин. Да только ли они? Все ребята, завидев Женьку в форсистых техасах со львом на правом бедре, позеленеют от зависти. Верно-наверно, позеленеют!
Тяжело груженные кирпичом машины отправились в обратный путь под вечер. И лишь выехали на шоссе, как стоявшая у обочины девушка в алом воздушном сарафане подняла тонкую руку, прося остановиться.
— Давай, Серега, с ветерком пронесемся, — предложил Женька. Ему не терпелось поскорее, до темноты, заявиться в Ермаковку. Не останавливаться же перед каждым голосующим!
— А вдруг да нашенская деваха? Так нельзя, парень, — укоризненно заметил Серега, притормаживая.
— Салют, мальчики! — весело затараторила девушка, подбегая к остановившемуся самосвалу. — Ой, как мне повезло!
К изумлению Сереги и Женьки, в дверку заглянула круглощекая Анюта Жадина, обдавая и того и другого волнующим блеском своих озорных орехово-пепельных глаз.
— Привет, землячка! — тоже весело заулыбался Серега. — Жень, открой дверцу… Садитесь, Анюта!
Женька с видимой неохотой открыл неподатливую дверку, так же неохотно потеснился, освобождая Анюте местечко на мягком сиденье.
Снова тронулись в путь. Женька старался не глядеть в сторону Анюты, укладывающей к себе на колени стопку книг, перевязанную тесемкой, и как-то вдруг притихшую, словно бы почему-то застеснявшуюся.
Неловкое молчание нарушил Серега, все время щурившийся от солнца, бесцеремонно заглядывающего в смотровое окно (дымчатый козырек не очень-то защищал глаза от пронзительных, в упор, лучей).
— Гостевали, Анюта, в Сызрани? — спросил он.
Вспыхнув, девушка потупилась. Сказала:
— За учебниками для десятого ездила. А то начнется уборка, не до того будет.
Помолчав, Серега протянул с доброй подковырочкой, еще ниже опуская перед собой целлулоидный козырек:
— Пры-ыткая наша Анюта!
— Где там прыткая! — возразила девушка. — Одна моя подружка детства еще в прошлом с серебряной медалью окончила школу, а сейчас в Ульяновске в пединституте учится. А родились в один год и один месяц.
Морща в улыбке губы, Серега все так же врастяжку сказал:
— Ре-эдкий случай. Один на тысячу. Не огорчайтесь, вы еще обскачете свою подружку!
«Ну и мелет! — с недовольством подивился Женька. — В общежитии Серегу молчуном прозвали, а он семерых заткнет в разговоре, ежели захочет!»
А Серега все продолжал, теперь уж обращаясь к Женьке:
— Ты, кавалер, уснул?
— А ну, прямо! — буркнул Женька. — И не мечтал.
— Тогда развлекай соседку. Неприлично молчать рядом с такой… кхм… рядом с такой, как пишут в книгах, «очаровательной мисс».
— Перестаньте, Сережа, смеяться! — запротестовала Анюта. — А то я обижусь и пересяду в другую машину.
— А вас ни Анисим, ни Славка не посадят! — со смехом сказал Серега.
— Нет посадят! — упрямо тряхнула головкой девушка, перебрасывая со спины на грудь свою тяжелую, в руку, косу. И, помолчав, проговорила: — Вы лучше скажите… у вас что-нибудь получается с тем делом, о котором я вас просила?
Сразу посерьезнев, Серега крепче ухватился руками за баранку. Промолвил с натугой:
— Главного инженера жду. Завтра вроде бы должен появиться после отпуска. А с прорабом — сами понимаете… Его с Урюпкиным в милицию уж несколько раз вызывали. Урюпкин после кражи каких-то отрезов у нашего Анисима втихаря совсем смылся со стройки, а этот… Прораб думает, что я заварил всю кашу. И насчет разбазаривания кирпича с цементом, и…
— Ошибается ваш прораб, — перебивая Серегу, сказала Анюта спокойно — так по крайней мере показалось Женьке. — Это я ходила в милицию.
— Как вы? — Серега даже повернул лицо в сторону Анюты. — Вы? На брата…
— Да, — еще спокойнее и тверже проговорила девушка. — Я и отца, и Игоря предупреждала. Мне давно всякие их темные махинации… что кость поперек горла. А они не поверили: думали, пугает глупая девчонка, ни в какую милицию не сунется. А я сходила, а потом… а потом совсем из дома…
Анюта закусила нижнюю губу, отвернулась к окну.
«Вот тебе и девчонка! — ахнул про себя Женька. — Вот тебе и слабый пол! Против отца, против брата… такая смелая и честная!»
А еще чуть погодя он подумал: «Но о каком это деле просила Анюта Серегу? Как бы про это разузнать?»
XI
Он влетел в избу метеором. И от порога всполошенно закричал:
— Ба, откуда у нас во дворе доски появились?
Бабушка Фиса, сидевшая у окна за починкой мешков, подняла на лоб очки и с укоризной посмотрела в кумачовое лицо внука с облупившейся пуговкой носа.
— А ты где, гулена, цельный божий день пропадал? С утра улепетнул из дома и — нате вам! — чуть не в сумерки заявляется! А я-то кумекаю: хозяин растет, а хозяин этот… что ветер в поле!
Поколупав нос, Женька потерянно вздохнул. А чтобы смягчить отходчивое бабушкино сердце, плаксиво протянул:
— Хопровы… Минька с Гринькой… Они меня подбили: слетаем да слетаем к нашему деду на пасеку. Думал, недалече пасека ихнего деда, а она под самым Усольем.
— Под Усольем? Это вас туда антишка носил? — бабушка покачала головой. — Ну, и хваты, наши ребята!
— Зато, ба, меду этого самого… Не какого-нибудь, а сотового… во-о сколько съел! — уже смелее заговорил Женька. — Дед Гришук и тебе хотел прислать медку, да банки у него не нашлось, — добавил внук, явно прихвастнув. — А я… я теперь меду с год не захочу. А то и дольше!
— Подойди-ка сюда ко мне, я на тебя, на сластену, полюбуюсь, — сказала вкрадчиво старая. — Ну, я кому говорю?
Направляясь не без опаски к столу — Женька все еще остерегался подвоха со стороны бабушки, он только тут заметил сидевшую у другого окна Анюту Жадину, усердно помогавшую бабушке чинить мешки.
«Подлиза! — обругал про себя Анюту Женька. — И чего это она зачастила к бабушке?»
Неподалеку от стола Женька приостановился, готовый в любой миг дать стрекача.
— А синяк под глазом… отчего у тебя появился? Не от меда ли, случаем? — спросила бабушка. — Опять с кем-то дрался?
— Ни с кем не дрался, — пробурчал Женька.
— А синяк откуда?
— Откуда, откуда… Спроси братанов Хопровых, они тебе скажут, как на меня у скотного двора, уж домой возвращалась, Санька коршуном налетел. Вот ее распрекрасный братец!
Женька неприязненно глянул на Анюту. Та низко опустила голову.
Мальчишка продолжал, передразнивая Саньку:
— Зачем, слышь, сестру мою подбиваете со своей бабкой-колдуньей… чтобы она домой не возвращалась?
И, воодушевляясь, прибавил:
— Да я этому Саньке тоже вдарил! Так вдарил, что он…
— Не петушись! Перестань балабонить! — урезонила бабушка Фиса разошедшегося внука. — Где тебе справиться с Санькой, сиротинка моя разнесчастная?
— И никакой я не разнесчастный, — протестующе возвысил голос Женька. — Гринька и Минька… спроси-ка их, спроси, они скажут, как я… Ну, а если Санька еще полезет, я Сереге… Он тогда Саньке покажет!
Тут случилось непредвиденное. Рубашка на груди у Женьки стала странно как-то топорщиться. Женька пытался одернуть рубашку, но из ворота вдруг высунулась ушастая рыжеватая мордочка.
— Кто у тебя там? — спросила бабушка, давно привыкшая к причудам внука.
— Зайчонок.
Вскочив с табурета, Анюта подбежала к Женьке, умоляюще прося:
— Покажи, Женечка! Покажи, какой он, твой русачок!
Женька извлек из-за пазухи съежившегося зайчонка и великодушно передал его в руки девушки.
— Смотри осторожнее, он царапается.
— Ой, какой же я пушистый, — сказала Анюта, гладя зайчонка по спине. — Где ты его, ушастика, поймал?
Женькины глаза сощурились до узеньких щелочек.
— Где, спрашиваешь? За горами, за долами, за семью ручьями!
— Нет, правда?
Не усидела на своем месте и бабушка Фиса.
— Молочка сейчас принесу. Он, чай, изголодался, глупенький. На ночь в плетушку с крышкой посадим, а поутру в лес отнеси. А то еще какой-нибудь собаке на зуб попадется, — поглаживая ладонью поясницу, бабушка затрусила в сени. От порога она обернулась, кивнула Женьке: — Подбрось в самовар шишек. Мы ведь мед до отвалу не ели, мы и чайку с сахарком будем рады.
Покосившись на Анюту, Женька спросил:
— Ты не знаешь, откуда у нас во дворе лес объявился? Может, от сельсовета привезли?
Анюта мотнула головой, прижимая к себе зайчонка.
— Из колхоза?
Она снова помотала головой.
Сердясь, Женька проворчал:
— Ты что, язык проглотила?
Анюта, смеясь, показала Женьке язык.
— Сережа, — сказала она секундой позже. — Он на стройке отходы выписал. А в этот выходной воскресник устроим. И крышу вам отремонтируем.
Только тут Женька и догадался, о каком деле напоминала на днях Анюта Сереге по дороге из Сызрани в Ермаковку. Выходит, это она, хлопотунья настойчивая, затеяла всю нелегкую возню с добыванием досок для ремонта их крыши.
Шепотом, озираясь на дверь, Анюта продолжала:
— Несколько парней со стройки придут вместе с Сережей. Обещался и дед Фома. Он когда-то плотничал. А я… тоже кое-кого из ребят-старшеклассников подговорю.
Когда зайчонка покормили, а в корзинку ему положили с десяток морковных хвостиков, сели пить чай.
Бабушка Фиса, по мнению Женьки, была чересчур уж внимательна к Анюте. И чаю старалась налить ей покрепче, и сахар просила не жалеть, а пить «в накладку», и даже свои сдобнушки-лепешки тоже все двигала и двигала к Анютиному краю. И никак не могла нарадоваться предстоящему ремонту крыши.
— Уж мы так намаялись, так натерпелись за последние годы, ягодка моя ненаглядная, с этой дырявой крышей, — пела старая, осторожно кладя в рот крошечный осколок колотого рафинада. — Как вёснушка красная — людям радость, а нам горе. На улице мокреть, а у нас вдвое.
Бабушка глянула в передний угол на темнеющие лики суровых угодников и перекрестилась — истово, набожно.
— Дай, милостивая богородица, ладного женишка рабе твоей Анне!
— Ба Фиса… мне еще учиться да учиться, а вы — «женишка». — Бедную Анюту даже в жар бросило. Достав из рукава платья махонький кружевной платочек, она принялась усердно охлаждать им полыхающие щеки.
«Так тебе и надо! — косясь с усмешкой на смущенную девушку, подумал Женька. — Не будешь в клуб шататься, Серегу моего завлекать. Я ведь догадываюсь: ты и ремонт нашей крыши затеяла из-за Сереги… чтобы к нему поближе быть».
Потом бабушка с Анютой подробно обсуждали, чем они будут угощать работников после «помоги».
— Заколю двух курочек и лапшу сварю, — говорила старая, подбоченясь. — Без горячего хлёбова никак нельзя. На второе — сухарник на молочке. Могу и квасу ведра два заварить… он у меня ужасть какой ядреный получается, ежели песочку сахарного подсыпать да мяты положить. — И, разведя руками, сокрушенно вздохнула: — Сама понимаю: сугревательного мужчинам надо бы, да где прорву денег взять? Больно оно обжигает руки, сугревательное-то зелье!
— Обойдутся и без «сугревательного», — решительно успокоила Анюта бабушку. — А разохотятся — сами купят. Об этом и не расстраивайтесь.
Заскучавший Женька уже подумывал, под каким предлогом ему улизнуть на улицу, когда, не переступая порога, в избу заглянули — вначале Минька, а за ним и Гринька — Хопровы. И в один голос пропели:
— Здра-асте!
— Здравствуйте, здравствуйте, добрые молодцы, — приветствовала бабушка Фиса ребят. — Не желаете ли с нами чайку откушать?
Братья переглянулись и снова пропели:
— Спа-аси-ибочки! Мы пи-или!
Гринька, осмелев, добавил:
— Нам Женьку бы на часок.
— Ба, я не хочу больше чаю, — сказал Женька, поспешно вылезая из-за стола.
— Смотри, недолго шалберничай, — предупредила внука бабушка. — Мало было дня, так уж и вечером соскучились друг по дружке.
Женька до двери шел вразвалку, точно бы нехотя, но едва оказался в сенях, как ринулся со всех ног на крыльцо, вслед за братьями Хопровыми, поспешно летевшими к калитке.
В тихом переулке Минька и Гринька остановились, перевели дух и, опережая друг друга, возбужденно зашептали:
— Мы Саньку Жадина с носом…
— С носом оставили!
— Как — с носом? — ничего не понял Женька.
Гринька, толкнув Миньку в бок, сказал:
— Ты не перебивай меня. Дай я все по порядку…
Минька тоже толканул брата в бок и протестующе воскликнул:
— Почему ты, а не я? Я же уследил, куда Санька прячет…
— Ты, ты! — закричал Гринька. — Мы оба следили!
— Пойдем, Жень, вон к той амбарушке, мы тебе чего-то покажем! — сказал Гринька, беря Женьку за руку.
У старой бросовой амбарушки они все трое уселись на покосившееся крыльцо. Братья вытащили из-под низенького порожка какой-то сверток. И, спеша и мешая друг другу, развернули перед Женькой кусок старой клеенки.
Чего тут только не было! И ржавые гильзы, и пластмассовый пугач, и выгоревшие офицерские погоны, и спичечный коробок с дохлым жуком-носорогом, и Женькины значки в придачу с «лунным камнем», и много, много других вещей, не имеющих цены в глазах мальчишек.
— Где же вы нашли Санькин клад? — спросил, пораженный увиденным Женька.
Переглянувшись, братья ликующе сказали:
— Угадай!
— В этой амбарушке?
— Нет!
— У них, у Жадиных, под баней?
— Ничуть даже!
— Ну, ну… тогда у ветряка?
— Слабо угадать! — усмехнулся Минька.
— И не пытайся! Все равно не угадаешь! — поддакнул брату Гринька.
Сбитый с толку, Женька расколупал до крови нос (он у него так чесался!).
— На огороде, вот где! — стремясь опередить брата и не мучить Женьку, выпалил Гринька. — Наши огороды…
— Рядом наши огороды, — не отставая от Гриньки, заспешил Минька. — Вот мы и уследили. Он, Санька, свой клад под камнем прятал.
— Который у них в конце участка, где капуста посажена, — прибавил Гринька. — Там, в углу, валун такой…
— Здо-оровенная глыба, Санька под нее подкоп сделал, — уточнил Минька.
— И туда прятал свой клад, — закончил Гринька. — Бери, Женьк, свое добро. Зажигательного стекла только нет. Видно, Санька успел промотать его. — Помолчав, он обратился к брату: — Чего, Минька, мы будем делать с жадинским кладом?
— Поделим? — вопросительно поглядел на Гриньку Минька. — Женьке тоже чего-нибудь подбросим.
Женька в сердцах плюнул.
— Мне Санькиного ничего не надо! Да и вам тоже… К чему вам чужое??
Подумав, он еще сказал, протирая рукавом рубашки свои потускневшие значки:
— Заверните-ка все его барахлишко в эту тряпку и…
— Привяжем кирпич и бросим в Усу? — подсказал Гринька.
— Зачем? — пожал плечами Женька. — Санька подумает, что не только он жулик, но и другие не лучше его. А я бы… я бы положил сверток на крыльцо Жадиным… когда стемнеет.
— Только мы с запиской положим, — сказал Минька. — Напишем: «Никогда больше не воруй! А то»…
— «А то мы в другой раз себе заберем твой клад», — добавил Гринька. — Здорово, Жень?
Помедлив, Женька с запинкой проговорил:
— Рубануть… так уж решительно рубануть: «Санька, никогда больше не воруй!» И точку поставить.
— Можно и так, — не сразу согласились братья Хопровы.
Вертя в руках свой «лунный камень», Женька похвалился, уже совсем забыв про Санькин клад:
— А мне на той неделе Колька Барсук за камешек, знаете, чего сулился отдать? Бинокль. Вот чего!
— Вре-ешь! — не поверил Гринька.
— Честное-пречестное пионерское! Но я свой лунный камень не только на бинокль, но и за Васьки Трынкина акваланг с ластами не променял бы!
Минька недоверчиво покосился на Женьку.
— Не загибай! За милую душу променял бы за бинокль Барсуку, хотя он и с изъянцем: двух стекол не хватает. Да и… и никакой он не лунный, твой этот камень! А самый обыкновенный земной!
— Я давно знал, что не лунный! — поддакнул тотчас Гринька с превеликим удовольствием, и шрам на его виске запунцовел еще ярче. — Ты, Женька, мастак завираться. В прошлом году придумал, будто на Усе катер с космонавтами видел. Будто они рыбалили у Ермакова ерика. Никто не видел, а ты видел. А теперь с новой выдумкой носишься: нашел-де на Молодецком кургане лунный камень! Будто он с луны на Молодецкий упал!
— А разве я виноват, что другие проморгали космонавтов? — ничуть не краснея, спросил с вызовом Женька. — Я только не посмел к ним подойти, а видел всех до одного. Как вот вас.
Гринька подмигнул брату.
— Слышь, Миньк, и хват же этот Женька! Умеет выкручиваться!
— И ничуть я не выкручиваюсь, — упрямо тряхнул головой Женька. Поглядев вдаль, на тянувшийся за огородами синеющий в сумерках косогор, проговорил мечтательно: — Вырасту когда, может, на луне побываю. Уж я и про вас не забуду… цельный мешок лунных камней привезу. Правда привезу! Мне мушкетеры сказали: лет эдак через пятнадцать на луну запросто можно будет попасть. Купил билет, и…
— Какие еще мушкетеры? — переспросил Минька.
— Самые знаменитые на весь мир: д’Артаньян, Атос и Портос.
— Они что, с неба свалились? — уже с насмешкой спросил Гринька.
— Ага, прямо с неба. Их вертолет опустил как раз на тот вон косогор. А я там Зойку пас. Мушкетеры сняли шляпы с длинными перьями, галантно раскланялись, как и подобает благородным людям. Конечно, они были при шпагах и…
Минька с Гринькой чуть не задохнулись от неудержимого хохота.
Снова нисколько не смущаясь, Женька встал, поддернул техасы и на прощание, махая рукой, посоветовал братьям Хопровым:
— Сбегайте завтра на косогор после захода солнца. Мушкетеры снова обещались прилететь. Им у нас тут здорово понравилось!
Направляясь домой, он весело пел:
Что нам луна, что нам луна?
Мы Марса схватим за рога!..
У калитки Женька столкнулся с выходившей со двора Анютой.
— Спокойной ночи, Женя, — сказала печально Анюта. — А на Саньку… ты уж не шибко серчай. Ему тоже достается. И от отца, и от брата. Да и за маму он переживает. Отец ее поедом ест и за то, что я ушла из дома, и за то, что в милицию пожаловалась… Ведь жулика прораба на днях судить будут. Да и отцу влетит.
Вздохнув, Анюта вдруг схватила Женьку за плечи, прижала к себе и чмокнула его в самую макушку.
— Спокойной ночи! — еще раз сказала девушка, выпуская из рук ошеломленного Женьку, и побежала через дорогу на противоположную сторону улицы.
XII
Солнышко то и дело пропадало за набегавшими на него лебединой белизны облачками, словно бы играло с ними в прятки. С Жигулевского моря на Ермаковку нет-нет да и набегал егозливо ветер — сыровато-пресный, так приятно освежающий разгоряченных работой парней.
— Давай, давай, поддувай! — безрассудно-весело гоготал бородатый Славка, сидя верхом на коньке крыши.
Мнительный Анисим, вгоняя в податливую тесину гвоздь, ворчал себе под нос:
— Помолчал бы, чумной, а то накличешь дождя.
— Ты, Анисим, чего? — окликал Славка парня, сидевшего на крыше неподалеку от него.
— Ничего, — уклончиво отвечал Анисим, не любивший здоровяка бородача за его излишнюю самоуверенность. И кричал вниз:
— Серега, а ежели кои прежние доски… это самое — прочные еще?
Придерживая рубанок на ядрено-кремовой глади доски, Серега поднимал голову от верстака, сбитого на скорую руку у сарая, смотрел на сидевших на верхотуре Анисима и Славку, голых до пояса, прикидывая в уме который уж раз: хватит ли привезенного подтоварника?
— Ты заснул там? — снова окликал Серегу Анисим — уже нетерпеливо.
— Старые доски, ежели не трухлявые, оставляйте, — отвечал наконец-то Серега. — С толком, ребята, действуйте. Экономно.
Опять склоняясь над рубанком, он думал: «Этого Анисима, оказывается, можно расшевелить. Почаще бы нам… дружно так вместе собираться».
Рядом с Серегой шаркал рубанком, сильно сутулясь, дед Фома. Спасибо дедку: явился раньше всех, сам разобрал подтоварник и горбыль, расчетливо решил, какая доска на что годится.
Заботливая Анюта привела с собой двоих десятиклассников. Ребята ошкуряли горбыль, по лестнице взбирались на чердак, подавали Славке и Анисиму новые тесины.
Была польза и от Женьки с его приятелями братьями Хопровыми. Эти шустрые мальцы то воды колодезной ведерко притащат, то десяток-другой гвоздей старых выпрямят, а то и бабе Фисе с Анютой посуду разную отнесут в избенку деда Фомы, где готовился обед для работавших на воскреснике.
«Главное, чтобы хватило материала, — размышлял Серега, выбивая из рубанка легкие колечки смолкой стружки. — Фома обнадежил: «Обойдемся, — сказал. — Я взбирался вечор на крышу. Старых тесин, пригодных в дело, порядком наберется». Морща лоб, Серега вздыхал: — Красоты, конечно, не жди. Пестрой, как зебра, получится крыша у бабы Фисы».
С кружкой воды к Сереге подбежал черный от загара Женька.
— Студененькая, Серега! — сверкая счастливыми глазами, проговорил заботливый мальчишка.
Серега отпил из кружки глоток.
— Ох, и зуболомная! — одобрительно сказал он. Помедлил чуток и сразу опорожнил всю кружку.
— На здоровьице! — кивнул Женька и тронул за костлявый локоть Фому. — Деда, а тебе принести водицы?
Разгибая широкую плоскую спину, Фома спросил мальчишку:
— А позабористее у тебя ничего не сыщется?
Приподнимаясь на цыпочки, Женька шепнул Фоме, так и не дотянувшись до его уха, заросшего жесткой, точно ржавая проволока, щетиной:
— Бражка забористая… уготовлена бабой к обеду. Верно-наверно! Только никому ни звука!
Дед Фома крякнул, предвкушая предстоящее удовольствие, вытащил из кармана штанов сыромятный кисет с махрой. И не спеша принялся скручивать цигарку.
— Кумекаю, брат Серега, часика на четыре, самое большее — на пять осталось работенки. И шабашить будем!
Глядя в обветренное лицо бывалого волгаря, Серега недоверчиво переспросил:
— Думаете, и вправду кончим?
— А ты до того воскресенья чаялся дотянуть? — Фома усмехнулся, показывая крепкие еще, чуть щелявые зубы. — Покончим сейчас с горбылем и тоже на крышу… И она, работа, сразу закипит-завертится! Бывало, так и строились. Дружно, всей деревней на помочь шли. А теперь — у всех свои дела да случаи. Эхма!
Дед махнул длиннущей мосластой рукой и повернулся к верстаку. В ногах у него вертелся озорник Дымок, шурша янтарными стружками.
По просьбе бабы Фисы Женька полез в погреб за картошкой, когда во двор влетели, обгоняя друг друга и пугая кур, Минька и Гринька. Они перед этим вместе с Анютой чистили песком всякие там миски и кастрюли деда Фомы, вконец запустившего холостяцкое свое хозяйство.
— Же-энька-а! — кричал Гринька. — Где ты тут, Женьк?
Заорал и Минька, стараясь перекричать брата:
— Же-э-энька-а!
— Кыш, горлопаны, — цыкнул на зевластых мальчишек Фома. — Пожара, чай, нигде не случилось?
А Женька, выглянув из погреба, поманил приятелей:
— Сюда держите курс!
Юркнув в узкую невысокую дверцу на погребицу, ребята присели на корточки у творила, из которого тянуло могильным холодом.
— Женьк, — свистяще зашептал Гринька, пуча глаза. — Сейчас мы…
— Саньку с Петькой встретили, — перебивая, как всегда, брата, выпалил Минька. — Спрашивают: не надо ли, мол, вам жердей? Слышь, у Петьки на дворе жерди с зимы завалялись.
— Хватайте! — Женька, пыхтя, поднял над творилом плетушку с картошкой.
Братья Хопровы подхватили плетушку, но, торопясь, чуть не опрокинули содержимое ее на голову Женьки.
— Осторожнее, черти! — зашипел Женька. — Одна картоха так по затылку звезданула.
Он вылез из погреба, глянул на Миньку, потом на Гриньку и сплюнул в сторону.
— А ну их! Ну их, с жердями! Чай, стащили где-нибудь, а треплются — Петькины.
Когда же мальчишки вышли с погребицы, Санька Жадин и Петька Свищев уже тащили по двору волоком длинную, упруго гнущуюся жердь.
— Дедушка Фома, здрасте, — сказал Санька, вместе с Петькой опуская на землю жердь.
Фома оглянулся, кивнул.
— Это мы вам… сгодятся, глядишь, на что-нибудь, — пояснил Санька, стараясь не смотреть ни на Женьку, ни на братьев Хопровых, застывших в стороне с раскрытыми ртами. — У этого Петьки… у них во дворе еще две жерди валяются. Мы спрашивали Петькиного отца, он сказал: «Оттащите, авось сгодятся!»
Фома подошел к жерди, тронул ее носком сапога.
— Ну, ежели Петр Сидорыч не супротив, тогда что ж… тащите и те два хлыста. На обвязку стропил пойдут.
— Мы скоренько!
И Санька с Петькой, ободренные Фомой, рысью припустились со двора.
— А вы чего? — нахмурился дед, обращаясь к Женьке и братьям Хопровым. — Не баре, помогли бы парнишкам.
— Да-а, они еще драться полезут, — протянул плаксиво Минька.
— Этот Санька, — начал было Гринька, но Фома оборвал его:
— Экие трусы!
Вечером со двора бабы Фисы взвилась, точно птица, песня, устремляясь к небу — задумчиво-тихому, такому, казалось, отрешенно-равнодушному ко всему земному. Песня была старинная, тягуче грустная:
Далеко в степи что за пыль пылит?
Там злодей-ногай на коне летит,
Там ногаец-вор во всю прыть катит,
Он ведет-гонит коней краденых,
А мой добрый конь передом бежит,
Моя девица на коне сидит,
На коне сидит, сама слезы льет,
Она слезы льет, с горя косы рвет…
Пел слегка захмелевший Фома, подбоченясь картинно. Пел легко, на диво присмиревшим парням, выводя приятным баритоном:
Что в лесу горит, дым взвивается?
Там костры горят, разгораются…
Два стола были сдвинуты впритык один к другому на самой середине двора. А вокруг сидели уставшие «работнички» — так ласково называла хлопотунья баба Фиса и парней со стройки, и стеснительных друзей Анюты, с трогательной простотой прося каждого «не гнушаться ее хлеба-соли». Тут же пристроились и братья Хопровы, и Санька Жадин с Петькой Свищевым. Упирающихся Саньку и Петьку Женька прямо-таки за руки притащил к праздничному столу.
Сам Женька уселся рядом с Серегой, то и дело прижимаясь к нему плечом и шепча на ухо:
— Серега, а Серега! Глянь-ка еще разик на крышу. Такая она у нас получилась… верно-наверно, лучше и не сделаешь!
Устало улыбаясь, тот отвечал:
— А ты как думал? Старались! Были б все доски новые, тогда…
— И так сойдет! — успокаивал Женька своего старшего друга. — Нам с бабой — не протекала бы! Тебе еще кусочек жареного сазана положить?
Сидевший напротив Сереги и Женьки Анисим, усердно расправлявшийся со всеми яствами, подаваемыми на стол, заметил, сытно отдуваясь:
— Течь ни под каким видом не будет! Даже ежели начнется всемирный потоп!
— А петух на карнизе? А? — продолжал Женька, заглядывая Сереге в невеселые глаза. — Такого петуха ни у кого во всей Ермаковке нет! Ну и дед Фома, ну и фокусник! Ловко ж он его смастерил!
А дед Фома все тянул и тянул:
Вкруг огня сидят, как шмели гудят,
Все добро мое поделить хотят…
— Анюта, козочка стройная, — неожиданно обрывая свою грустную песню, закричал Фома, обращаясь к девушке, ставившей на стол противень с румяным яблочным пирогом: — Раскуражились мы тут на славу… Налей старому еще стакашек бражки. Отменная получилась у тебя, Анфиса Андреевна, бражка! А вы присядьте с нами, Анюта, Андреевна! А то ноги-то гудят, чай. Удобрись, Андреевна, спой нам, пусть молодые послушают, какие деды и прадеды их песни знавали. За женский пол предлагаю выпить!
Бабу Фису и Анюту усадили за стол. Анюта — вся такая по-праздничному светлая и звонкая — присела на лавку рядом с братом Санькой.
— Ну, готовы? — спросил строго Фома. — У всех стаканы на взводе? Значит, за хозяйку дома Анфису свет Андреевну и ее помощницу Анюту!
Все дружно выпили. Выпили и мальчишки свой нехмельной квасок, который у бабы Фисы тоже получился на славу.
Пригубила стакан с бражкой и баба Фиса. А потом, подперев кулачком щеку, запела тоненько-тоненько, ровно кудельку между пальцами сучила, и за еле приметную нить эту было боязно: не оборвалась бы она вдруг:
Тут летит орел через двор,
Он ударил крылом об терем,
Подавал свет Дарьюшке добрую весть,
Подавал Степановне добрую весть —
Да что у Ивана-то в доме есть,
Что у Васильевича в доме есть:
На дворе-то стоит конь, как орел,
На коне сидит сам сокол свет Иван,
Господин Иван свет Васильевич…
Вздохнув, баба Фиса стеснительно потупилась, как бы говоря: «Вы уж, деточки мои, не обижайтесь на старуху, пою, что с девических лет знаю».
— Не робь, Андреевна! — ободрил Фома бабу Фису. — Знатная песня!
Его матушка стала спрашивать,
Его сударыня стала спрашивать:
— Куда, дитятко, собираешься?
Куда, милое, снаряжаешься?
— Во дорогу, матушка, во дорогу,
Пожалуй-ка, батюшка, на подмогу.
А мне помощи — сорок понятых,
Еще двух извозчиков удалых,
Еще три каретушки золотых
Да еще двух свахонек молодых!
Когда баба Фиса кончила петь, на миг-другой за столом воцарилось неловкое молчание.
— Чего нахохлились? Не по нраву пришлась старинушка? — возвышая голос, спросил зычно Фома. — Просто вы, сосновы головы, отвыкли от коренных русских песен, вот как я вам напрямки рубану! Отвыкли! Включишь кой раз приемник и такое кошачье мяуканье услышишь… такое мяуканье вместо настоящих песен, что плеваться хочется!
— Так уж и мяуканье? — усмехнулся дерзко Славка. — А хотите, мы вам…
— Валяйте, валяйте! — подзадорил дед парня. — Послушаем соловьев!
Славка поставил на стол локти, раздвигая тарелки с огурцами и жареной рыбой и, обращаясь к Сереге, Анюте и сидевшим рядом с ним десятиклассникам, сказал:
— Морзянку оторвем?.. Все знаете слова?
Анюта кивнула. И посмотрела игриво в сторону Сереги. Но тот не заметил ее взгляда.
Откашлявшись в кулак, Славка приподнято, взмахивая руками, начал:
Поет морзянка за стеной веселым дискантом,
Крутом снега, хоть сотни верст исколеси.
Песню подхватили Анюта и ее сверстники:
Четвертый день пурга качается над Диксоном,
Но только ты об этом лучше песню расспроси.
— Серега, а ты чего? Фугани! — шепотом проговорил Женька. Ему так хотелось, чтобы загрустивший почему-то Серега тоже вплел свой голос в молодую задорную песню.
Серега не ответил. Он лишь положил на плечо Женьки руку, надежную, добрую свою руку.
Женьке же было бескручинно, несказанно-радостно. И сейчас, в эту минуту, он всех любил — всех, всех людей на свете. А за своего Серегу — не задумываясь — отдал бы жизнь. Счастливое выдалось для Женьки лето, что тут ни говори! Оно, это нынешнее лето, подарило Женьке большого настоящего друга!
Тут как раз к Сереге и Женьке и подплыла неслышно баба Фиса.
Палатки звездами мохнатыми усеяны —
Их дальний свет в своем ты сердце не гаси…
Теперь уж подтягивали поющим и осмелевшие Санька Жадин, и братья Хопровы, и Петька Свищев.
Баба Фиса, склонившись над Серегой, ласково погладила его по голове. И сказала, сказала так, чтобы услышал лишь он один:
— Переезжай-ка к нам, мил человек. Места в избе на всех троих хватит. Евгений-то души в тебе не чает. И будешь ты у меня за сына родного, Сереженька-светик!
Серега поймал легкую, как бы воздушную и в то же время такую земную — сухонькую, морщинистую руку бабы Фисы и прижал ее к своей горячей щеке.