Славный сон снился рыжему Игнатюку, он даже рот довольно приоткрыл, сладкую слюну пустил себе на воротник – видел собственное детство, розовое, безмятежное, деда своего видел, бородатого, с добрыми морщинками вокруг глаз дедушку Мишу, улыбающегося так широко, что были видны даже белесые сработавшиеся дёсны, зубов у деда не было уже давно, остались только дёсны, и он дёснами этими крепкими умел крушить даже сухари. Дед подбрасывал маленького Серёжку к темному потолку избы, вскрикивал азартно, и Игнатюк вместе с ним вскрикивал боязливо и одновременно счастливо, летая вверх-вниз, потом дедушка Миша прижал его к себе, и Игнатюку сделалось тепло-тепло, никогда ранее так тепло не было.
Он затих, и дедушка затих со скорбным вздохом – хорошо обоим было. А потом дед поставил его на пол, что-то произнёс, и Игнатюку стало очень тревожно, он почувствовал опасность. Огляделся – дедушки не было, исчез он, а вот тепло от общения с ним осталось, только радостное, светлое ощущение это из него очень стремительно выталкивала тревога…
И вот уже и свет пропал, и зоревые радостные краски – ничего не стало.
Игнатюк открыл глаза. Было холодно, неподалёку стеклисто похрустывал снег, недобрая темнота гнездилась под ёлками.
Вдруг в темноте возник одинокий огонёк, угас на несколько мгновений и возник снова, уже сильный, яркий, спаренный, недалеко от него образовались два новых огонька, сдвинулись в сторону… Игнатюк протёр глаза – что за чертовщина? Через несколько мгновений возникло ещё с полдесятка спаренных огоньков. Огоньки заметались, заюлили по пространству, они то разгорались ярко, зловеще, то угасали, словно бы при перемещениях теряли свою силу, казалось, что они вообще должны были пропасть, но навязчивые огоньки эти не пропадали… И только сейчас Игнатюк понял: это волки.
Он посильнее притиснулся к стволу дерева – движущиеся огоньки привели его в состояние растерянности, такое состояние, что Игнатюк даже про оружие позабыл…
Да и волки, видать, оголодали сильно, раз решили окружить человека с оружием. Обычно они чувствуют оружие издали и на человека со стволом стараются не нападать, обходят стороной, а здесь желудки, прилипшие к хребтам, придали им смелости и погнали на «венца природы».
Но Игнатюк об оружии по-прежнему не думал, пока не дошло до него, приподнялся на локте и махнул на огоньки рукой:
– Кыш!
Огоньки завращались в темноте ускоренно, закрутились хороводом, сделались ярче, увеличились в размерах – волки решили приблизиться к человеку. Игнатюк ещё плотнее притиснулся спиной к стволу. Неожиданно ему показалось, что у него с головы свалилась шапка, он потерял её… Как же так, без шапки он никак не может. Игнатюк зашарил вокруг себя, захлопал ладонями по палой хвое, по настилу и через несколько мгновений наткнулся на автомат.
Вначале он не понял, что за железка попалась ему под руку, слишком сильна была сонная одурь, да и страх добавлял своё, потом понял и зашёлся в сухом коротком кашле, точнее, в полукашле-полуплаче. За несколько секунд его чуть не вывернуло наизнанку, но Игнатюк справился с собою и, выплюнув изо рта тугой сладковатый комок слюны, подтянул автомат к себе. Вспомнил про шапку, проверил, на месте ли она. Шапка была на нём.
– Ну давайте, давайте… – прошептал он злорадно. – Ближе, ближе!
Волки видели, что человек взял в руки автомат, но не испугались этого – их было много, а количество, как известно, придаёт смелости, – они были хозяевами положения. Откашлявшись, отплакавшись, придя окончательно в себя, Игнатюк поднял ствол автомата и длинной очередью полоснул по бегающим огонькам, слева направо, дугой…
В ответ раздались вой, лай, скулёж, харканье, в воздух взлетели куски шерсти, мяса, неподалёку от Игнатюка в снег шлёпнулась оторванная лапа, непонятно, по какой траектории совершившая полёт в обратную сторону, к стрелку, несколько огоньков погасло, но всё равно, как показалось Игнатюку, меньше их не стало, они приблизились ещё на несколько метров, сделались ярче, злее…
– Ах вы, ур-роды! – просипел Игнатюк и вновь дал очередь – стрелял до тех пор, пока «шмайссер» не умолк: в магазине кончились патроны.
Он откинул автомат в сторону и, продолжая ругаться, подхватил второй автомат – Ерёменко, – полоснул из него по волчьим глазам, стрелял до тех пор, пока и во втором автомате не кончились патроны.
Отстрелявшись, обессилено откинулся назад, закрыл глаза.
После стрельбы сделалось тихо, очень тихо, лишь звон стоял в ушах, кроме него, Игнатюк ничего не слышал, только долгий сверчковый звон, проникающий глубоко внутрь, способный, кажется, разгрызать, будто ножом, и мышцы, и кости. Потом звон чуть разредился, и до Игнатюка донёсся задавленный скулёж – раненый волк залез под ёлку напротив и теперь подыхал там в муках.
Отдышавшись, Игнатюк выщелкнул магазин из своего автомата, потом поменял рожок и в «шмайссере» Ерёменко, встал под ёлкой на колени.
Было холодно, в сухом тёмном воздухе что-то стеклисто щёлкнуло, будто ломались невидимые льдинки, пахло горелым порохом, псиной и кровью.
– Ур-роды! – выругался Игнатюк. – Выспаться не дали.
Сна больше не будет, это точно, надо уходить отсюда. Он повесил на плечо один автомат, рядом – сидор, сделанный из обычного картофельного мешка, второй автомат взял на изготовку и шагнул в темноту.
По дороге споткнулся обо что-то скользкое, неприятное, пригляделся – это были внутренности, вылезшие из убитого волка, выругался гадливо. Нужно было скорее уходить с этого места. Игнатюк шарахнулся в сторону, наткнулся на длинные еловые лапы, слипшиеся в одну, отскочил от них и услышал тихое, пропитанное кровью и болью рычание, от которого по коже у него побежали колючие муравьи, заставившие Игнатюка передёрнуться.
Волк. Хоть и темно было – ничего не разберёшь, глаза можно выколоть о кромешную густую темень, а Игнатюк разглядел волка, лобастого, огромного, с пулей, сидевшей в шее, и залитой кровью шерстью… Или ему показалось, что он разглядел волка, вспомнить это потом Игнатюк не смог, в мозгу произошло смещение, явь он перепутал с одурью. Может, это действительно приблазнилось? Глаза у волка уже не горели, они погасли…
А вот то, что он дал по волку очередь, Игнатюк помнил хорошо – это было.
Некоторое время он шёл по лесу, натыкаясь на деревья, путаясь в кустах, матерясь, на открытых участках проваливаясь в снег едва ли не по пояс, пока наконец не выбрался на небольшую поляну, прикрытую сверху деревьями, где снега было совсем немного… Он понял, что выдохся окончательно, и свалился на землю под каким-то кустом, на котором среди засохших листьев виднелись крупные обледенелые ягоды.
Устало удивился про себя: и как эти ягоды до сих пор не склевали птицы? Закрыл глаза и уснул.
Спал он недолго. Проснувшись, обнаружил, что начало светать – в прогале между деревьями нарисовалась мерцающая жёлтая полоса, Игнатюк обрадовался ей: слишком трудная выдалась у него ночь… Лучше бы немцы на него напали, а не волки. Немцы – это привычнее, проще, при желании с ними можно сталкиваться каждый день. Пока голова цела и находится на своём месте, – на плечах, – сталкивайся сколько влезет, а когда головы не будет, то станет не до стычек… Игнатюк подцепил пальцами немного снега, бросил себе в лицо, застучал зубами от холода, слишком жёстким и мёрзлым был снег, протёр пальцами глаза, снова глянул на желтеющий прогал, обрамлённый тёмными макушками деревьев, словно железом каким, и раздвинул обрадованно губы.
Всё, ещё одну ночь он перемог, не умер, не покалечился, избежал пули – и не только пули, но и зубов волчьих, – в общем, было, чему радоваться.
Он оглядел поляну, на которой остановился ночью, облюбовав её вслепую, а ведь не ошибся в темноте, нюхом почувствовав, что такое хорошо, а что никуда не годится, сумел плохое обойти и отыскать то, что надо.
Снега на поляне было мало, хвойный настил украшали шишки, лежали они густо, в некоторых местах сплошным ковром. Игнатюк сгрёб их в кучу, подсунул под край клок бумаги и подпалил с одной спички.
Светлый небесный прогал разом потемнел, будто силы всевышние отвернулись от Игнатюка, но Игнатюку было не до этого, он колдовал, стараясь распалить костерок, и преуспел в этом: бумага прогорела – зажглись, защёлкали смолой шишки, слабенький поначалу огонёк окреп, развернулся и пошёл, пошёл полыхать… Игнатюк погрел вначале руки – важно, чтобы они начали нормально гнуться, слушались его, не то ведь конечности от холода совсем превратились в грабли, потом достал из сидора котелок.
Хотел набить его снегом, но остановил себя, на полпути остановил, глаза у Игнатюка повлажнели – вспомнил напарника своего погибшего, откинул котелок в сторону и замер в горьком раздумье. Что же он скажет, когда вернётся в лагерь, чем объяснит, что он жив, а Ерёменко нет? Игнатюк представил себе, как набычится, побелеет лицом и сделается холодным, далёким начальник разведки, как высветлятся от боли и печали глаза Чердынцева… Не-ет, этого лучше не видеть. Да после всего этого его даже Рыжим перестанут звать. А ведь в прозвище этом есть что-то тёплое, доброе, и вообще оно сопровождает Игнаюка с самого детства, с того самого времени, когда он впервые увидел в зеркале, что он рыжий.
Плечи у него дёрнулись, взлетели вверх, потом опустились и снова дёрнулись, взлетели – глубокие взрыды встряхнули его тело, на мгновение он услышал собственный вой, потом всё угасло.
Зима сорок второго года. Конец февраля. Время это было и неуютным, и тревожным, и горячим одновременно – по всей линии фронта, от впаянных в обледеневшие камни суровых северных посёлков до барбарисовых рощ юга шли затяжные бои. Линия фронта особо не перемещалась ни в одну сторону, ни в другую, войска ощетинились штыками и пулемётными стволами, обложились минными полями – не подступиться, караулили сами себя, караулили противника, взвешивали силы, планировали новые операции, но из окопов особо не вылезали. Активно действовали, в основном, разведчики, действовали партизаны – научились подрывать немецкие эшелоны так лихо, что колёса