Солнце поднялось уже совсем высоко, округлилось, побелело, небо также побелело, сделалось плоским и каким-то твёрдым, птицы, самозабвенно гомонившие, начали стихать. Монотонно, с жалобными всхлипами, появившимися от перегрева, продолжал выть мотор полуторки. Кабина раскалилась. Переднее – ветровое – стекло плотно залепили мухи, они садились прямо на ходу и припечатывались к стеклу, будто были намазаны клеем, и ничто, кажется, не могло сбить их. Шофёр-гвардеец пробовал стучать кулаком по стеклу изнутри, из кабины, прогнать их – не тут-то было.
Гвардеец не выдержал, выругался матом – мухи, будто тёмная тряпка, перекрыли ему обзор.
– Не мухи, а настоящие эсэсовцы, – отплюнулся он, – враги советского народа.
Ломоносов молчал, у него был вид дремлющего человека, но он не дремал, сквозь полусжим век следил за тем, что происходит вокруг, ничего не упускал – ни тень, наползшую на солнце, ни сороку, спугнутую кем-то на далёком дереве, ни следы сапог с коваными подковами, оставленные в сырой низине, ни горсть немецких автоматных патронов, случайно рассыпанную в траве… А в общем, ничего интересного.
Прошло ещё полчаса, и они оказались около спаленного дощаника заставы. Ломоносов выпрыгнул из кабины, вытащил автомат – мало ли кто может оказаться тут, ведь фрицы со «шмайссерами» ему не померещились, он в них стрелял, – медленными, изучающими шагами обошёл сгоревший дощаник. Повсюду следы запустения, тлена, какой-то странной гнили.
От броневика, который они когда-то облили бензином и сожгли с Чердынцевым, ничего, ни единого следочка, немцы куда-то уволокли его, а возможно, даже починили, и он ещё принёс немало горя нашим солдатам. Могилы, которую они вырыли с лейтенантом для погибших пограничников, тоже не было – её словно бы срезали с земли. Нету могилы.
Но ничего-о… Ломоносов постарается отыскать дорогую могилу, по сантиметрам всё высчитает, но могилу найдёт. И памятник свой, рукодельный, нефабричный, но очень скорбный поставит. И сделает кое-куда нужные запросы, чтобы узнать фамилии погибших ребят. Негоже могиле быть безымянной.
Шофёр-гвардеец из кабины опять не вылез – продолжал сидеть за рулём, недовольный, угрюмый, с плоским потным лицом.
Ломоносов обошёл территорию заставы дважды – он совмещал настоящее с прошлым, искал метки, предметы, принадлежащие к сорок первому году, щурился недовольно, постукивал носком сапога по земле, пробуя её на плотность, потом вернулся к полуторке. Гвардеец оторвал от руля сонное лицо, уставился на младшего лейтенанта.
– Лопата у тебя есть? – спросил младший лейтенант.
– А как же! Есть…
– Бери лопату, пошли со мной!
Водитель нехотя вылез из кабины, достал из кузова лопату, подбросил её на руке.
– Вот!
Ломоносов откинул задний борт и вцепился руками в столб, в изъеденное трещинами основание, потянул столб на себя. Гвардеец отставил лопату в сторону.
– Товарищ младший лейтенант, может, я помогу?
Младший лейтенант ничего не ответил, закряхтел надсаженно, потащил столб из кузова, потом повесил автомат на шею и, расставив ноги пошире, укрепляясь на земле, подсунулся под столб, поддел его снизу хребтиной.
– Я помогу, товарищ младший лейтенант, – вновь предложил свои услуги гвардеец, голос его был жалобным – проникся человек к Ломоносову и уважением, и сочувствием, понял, что тот испытывает, вернувшись в своё собственное прошлое, кинулся было к младшему лейтенанту. Но тот просипел, обрезал гвардейца:
– Не надо!
Кренясь всем телом из стороны в сторону, приседая, он поволок столб к остаткам ограды, которой когда-то была обнесена территория заставы, целя в дальний угол. Водитель, подхватил лопату, поплёлся за ним. Автомат, висевший на шее лейтенанта, раскачивался из стороны в сторону, будто часовой маятник, мешал Ломоносову, но оставлять автомат было нельзя.
Наконец он дотащил до нужного места, свалил столб на землю, сам свалился рядом, совершенно обессиленный.
– У-уф, – выдохнул он и закрыл глаза.
Гвардеец, не выпуская из рук лопаты, затоптался рядом, потом громко хлобыстнул ладонью по щеке, сбивая здоровенного, покрытого яркими, керосинового цвета разводами овода. Выругался:
– Фашист!
Младший лейтенант открыл глаза. Усталости как не бывало – всего несколько минут хватило, чтобы одолеть её. Ломоносов приподнялся и нежно огладил рукой нагретое дерево столба, ощупал пальцами крупную щель, словно бы хотел проверить, развалит она столб или нет. Приказал гвардейцу тихо и жёстко:
– Дай сюда лопату!
– Я помогу, я помогу, товарищ младший лейтенант… – заторопился, зачастил гвардеец – очень уж непонятен был ему этот офицер, но Ломоносов обрезал его с прежней тихой яростью:
– Не надо!
Он сам вырыл яму под столб, лопата за лопатой вышвырнул наверх рыжую жёсткую землю, поплёвывая себе на ладони, чтобы не образовались мозоли. Помощью гвардейца так и не воспользовался, подтащил к яме несколько камней, самых разных, и покрупнее и помельче – столб надо было укрепить, – и уселся на землю перевести дыхание.
– Может быть, я всё-таки подсоблю, товарищ младший лейтенант? – Гвардеец вновь по-вороньи угловато, кособоко заскакал вокруг Ломоносова. Младший лейтенант упрямо помотал головой: нет!
– Что вы всё – нет да нет, товарищ младший лейтенант? – обиженно промямлил гвардеец. – Будто я не советский человек…
– Советский, – глухо произнёс младший лейтенант, – только с другой биографией.
Он поднялся, сапогом придвинул к яме несколько камней, затем загнал столб в яму, подпёр его плечом, пододвинул большой камень, спихнул его в яму, потом подгрёб несколько камней поменьше.
Припекало солнце. Но Ломоносов не замечал его, лишь иногда стягивал с головы пилотку и вытирал ею лицо. Было жарко. Самая пора забраться куда-нибудь в тихое прохладное озеро, засесть там среди цветущих кувшинок, послушать, как смачно чавкает жующая водяную ряску и коренья куги крупная рыба, нырнуть в светлую глубь, коснуться руками дна и вынырнуть, держа во рту тёплый лучик солнца, со счастливым ребячьим ощущением, что всё впереди – вся жизнь, – и ничего худого нет в ней… Ни боли, ни зла, ни войны. Реалии же существовавшие имели окрас с точностью до наоборот. Не было ни тихого озера, ни жующей рыбы, ни цветущих кувшинок – была война, которая ещё не кончилась, были раны, кровь и боль.
Гвардеец на месте младшего лейтенанта тысячу раз бы бросил неподъёмную работу со столбами, залез куда-нибудь в тенёк, расслабиться, забыться в сладком коротком сне, а Ломоносов расслабиться себе не позволял, трамбовал землю подле столба, бросал в свободные щели камни – под каждую щель свой камешек, подходящий по размеру, и не успокаивался до тех пор, пока не установил столба.
Вытирая лоб пилоткой, обошёл столб кругом, похмыкал довольно – с работой он справился. Лейтенант Чердынцев, если бы был жив, был бы им доволен… Кто знает, может, дух лейтенанта сейчас витает здесь, над этим куском границы, над старым этим столбом, который будет стоять долго – как память о былом, о тех, кого здесь не стало, кто лежит в этой земле, как напоминание о том, что живые остались должны мёртвым. Может быть, и сам-то Ломоносов остался жив лишь потому, что его прикрыли ребята, лёгшие в эту вот нагретую, ласковую землю?
В висках возник звон… Всё дело в нервах, видать, в усталости, ещё в чём-то… Того гляди, определят его куда-нибудь в госпиталь, на лечение. Но ни лечения, ни госпиталя, ни тишины учебных аудиторий в ближайшее время не будет и, если честно, не предполагается – война-то не кончилась. Впрочем, чего сейчас об этом думать?
Ломоносов поднял автомат и дал в воздух короткую очередь, рваным эхом пронёсшуюся над деревьями, поднявшую в небо несколько ворон, расположившихся со всеми удобствами на ближайшей сосне и с интересом разглядывавших младшего лейтенанта – хотели понять лесные колдуньи, чего человеку тут надо.
Обиженный гвардеец вновь залез в кабину полуторки и теперь клевал там носом, жарился, потел нещадно, видя сны из своей прошлой деревенской жизни: бегал по улицам и щупал молодых и не очень молодых бабёнок, изображая из себя темпераментного петуха.
Услышав автоматную очередь, испуганно вскинулся и в то же мгновение исчез – залез под руль. Непонятно ему было, что происходит, где, по какому поводу громыхнул автомат, – всё понял он, лишь когда прозвучала вторая очередь, вылез из-под руля со смущённым видом, крикнул Ломоносову в своё оправдание:
– Педаль что-то заело! – Достал откуда-то фуражку, которой раньше у него не было, и нахлобучил на голову, сразу становясь похожим на армейского начальника средней руки.
Ломоносов дал третью автоматную очередь в воздух, повесив в пространстве закуржавленную дымную ветвь, быстро, впрочем, растёкшуюся, проговорил тихо, ни к кому не обращаясь:
– Ну вот и всё… Вот мы и вернулись.
Он окинул глазами пограничный столб – ровно ли стоит, кивнул удовлетворённо: столб стоял ровно и, главное, прочно и простоит он так ещё очень долго.
Это устраивало Ломоносова.
Воздух сделался влажным, потяжелел и даже, кажется, загустел от жары – лето сорок четвёртого года обещало быть горячим.
Погиб Ломоносов через два с половиной месяца, когда на полях стала желтеть трава и запахло осенью – и воздух уже сделался другим, и небо, и земля, уставшая от боли, кажется, начала немного отмякать, выплёвывать из себя, выталкивать на поверхность разные военные железки.
Ночью застава была поднята в ружьё – пришло тревожное сообщение о том, что издалека, чуть ли не из глубины Белоруссии прорывается группа эсэсовцев, сотрудников одного из лагерей смерти, руки у этих людей испачканы в крови не по локоть, а по самые ключицы. Группу надо было во что бы то ни стало задержать.
Армейских частей в районе не было, только пограничная комендатура, следовательно, на малочисленных погранцов эту сложную задачу и возложили.
Своих людей Ломоносов собрал в ночи, при тусклом свете фонарика, в котором едва работала полуразряженная батарейка, а когда стало рассветать и низко над землёй рваными клубами поплыл серый туман, из равнины немцы и выплыли. Страшные люди. Обвешанные оружием, с чёрными лицами, давно не бритые, завонявшие от грязи, с красными глазами и неровными судорожными движениями, видно, для того чтобы держаться на ногах, глотали какие-то бодрящие таблетки, от которых человек превращается в животное, но не спит, не спит – вот что главное. За своего убогого Гитлера сражается.