Но, как говорится, голь на выдумку хитра – и от «стрелок» изобрели защиту.
Сарычев снизил вертолёт, он снова начал цеплять колёсами за камни – не цеплял, конечно, но почти цеплял, Федяеву даже показалось, что он слышит, как свистит уносящаяся назад земля, но на деле что он мог услышать, кроме вязкого грохота двигателя да сарычевского голоса, раздающегося в наушниках? Вытащил из брезентовых кобур две ракетницы, проверил их. Лицо его потяжелело, яростная синь глаз сделалась ещё более яростной. Склонив голову набок, Федяев прислушался: как там ведут себя пассажиры-десантники?
Десантники вели себя тихо. Сарычев предупредил Федяева:
– Смотри внимательнее по сторонам!
В ответ Федяев молча приложил руку к вытертому до рыжей ворсистости лётному шлему. Сарычев подумал, что сейчас второй пилот улыбнётся, но Федяев не улыбнулся – не до шуток было, и удовлетворённый Сарычев, который любил, чтобы люди на работе вели себя серьёзно, отвернулся, направил вертолёт в каменную излучину, возникшую справа.
Он как в воду глядел, Сарычев: через семь с половиной минут после того, как Федяев обнажил ракетницы, из разъёма одной из каменных седловин тихо и невесомо выскользнула лёгкая серебристая пылинка, едва приметная в пространстве, и направилась к вертолёту. Сарычев не видел её – засёк востроглазый Федяев, протёр глаза, – действительно он заметил эту пылинку или она ему почудилась? Нет, не почудилась – пылинка уже перестала быть пылинкой, она шла к ним, на глазах увеличиваясь в размерах, искрясь в солнечном свете. Федяев подобрался, отодвинул в сторону прозрачную плексигласовую форточку, чтобы было удобнее стрелять, и, прицеливаясь к «стрелке» – что за зверь? – задумчиво пожевал губами. Ни страха, ни дрожи в его лице не было.
Ракета сделала полукруг, заходя в хвост вертолёту. Федяеву показалось, что она неподвижно зависла в воздухе, приготовилась к прыжку, но пока ещё не прыгнула. Федяев сжал зубы, высунул руку в форточку и навёл на безмятежно-мирную, дорого поблескивающую в лучах «стрелку» ствол своей старой, не раз побывавшей в деле ободранной ракетницы. Когда он выстрелит, «стрелка» среагирует на всплеск выбитых из ракетницы огней и отвернёт от Ми-8: жар ракет более сильный, чем жар вертолётных сопел. Хотел выстрелить, но что-то удержало его, и он невольно закусил нижнюю губу зубами. На висках у Федяева проступил пот – мелкий, искристый, едкий, – Федяев всегда жаловался, что пот у него, будто кислота, глаза, если не уследишь, может выесть, и вздыхал обречённо, вытаскивал из кармана какую-то рваную, сплошь в дырах и прогорелостях тряпку – очередной платок, съеденный потом, демонстрировал его окружающим, как некое наглядное пособие, – лицо его выострилось: и нос, и подбородок, и даже кончики ушей стали острыми, какими-то напряжёнными – Федяев перестал походить на самого себя.
Но Сарычев не глядел на Федяева – у него была другая забота: лавировать в ущельях, выбирать наиболее безопасный путь, а Федяев… Федяев справится со «стрелкой» и без Сарычева.
Хотя вертолёт шёл с большой скоростью, трясся, словно машину допекал приступ лихорадки (металл бездушен, но, как считал Сарычев, способен болеть теми же болезнями, что и человек), увы, ракета шла со скоростью куда большей, чем Ми-8, она догоняла вертолёт, а Федяеву почему-то казалось, что ракета стоит на одном месте. Стоит, и все тут – как зависла в воздухе, так и продолжает висеть, никак она не может оторваться от вертолёта.
У Федяева невольно задрожала рука – старая ракетница была тяжёлой, пальцы быстро занемели, и Федяев задержал в себе дыхание, ожидая: когда же ракета стронется с места, когда начнет приближаться? Или она передумала и сейчас оторвётся и пойдет вниз, рухнет на прозрачно-сизые, успевшие нагреться на солнце камни?
Вот ракета качнулась, стрельнула острым серебряным лучиком, стараясь угодить Федяеву в глаза, но Федяев пропустил секущий больной луч сквозь себя и нажал на спусковые собачки ракетницы. На обе сразу.
Длинный дымный сноп вымахнул из стволов, вначале он был бесцветно-серым, неприметным, потом окрасился в яркую, светящуюся розовину, будто по воздуху провели невидимой сочащейся кистью, «стрелка» мгновенно среагировала на дымный след, дрогнула, отклоняясь от курса, и поплыла, набирая скорость, в сторону, за двумя пушистыми огненными шариками. Федяев бросил ракетницу на пол, поднял вторую, высунул ствол в форточку.
Повторный дуплет делать не пришлось – «стрелка» ушла за алыми светящимися шариками в камни. Федяев облегченно вздохнул, когда услышал взрыв.
– Молодец, Федяев! – похвалил командир, подмигнул второму пилоту, по радио предупредил своего ведомого капитана Новикова, чтоб тот тоже был начеку, посматривал налево-направо, а вдруг откуда-нибудь выплывет еще одна «стрелка», снова вывернул голову и вторично подмигнул Федяеву. – К десантникам сходи, Федяев, предупреди, чтобы тоже посматривали по сторонам – коли один раз врезали, то врежут и второй.
– Есть! – Федяев расплылся в улыбке, лицо его сделалось широким, черты помельчали, густые янычарские брови разошлись, он неторопливо выбил из расстрелянной ракетницы пустые гильзы, хотел было швырнуть в распахнутое оконце вертолёта, но вовремя остановил самого себя и сунул гильзы под сиденье.
Сарычев никак – ни жестом, ни словом, ни поворотом головы – не отозвался на это, лишь только выровнял вертолёт, качнувшийся от взрыва, в следующий миг уголки губ у него удовлетворенно дрогнули: правильно поступает Федяев, после себя лучше всего не оставлять никаких следов. Картонные гильзы от ракетницы – это следы. Ребята из десантных батальонов, когда ходят на задание, даже окурки за собой подбирают, ничего не оставляют: ни бумажек, ни консервных банок, ни полиэтиленовой упаковки, ни пуговиц, всё сгребают в один мешок, потому никогда по внешним приметам не определишь место, где они побывали, так и лётчикам не надо после себя оставлять следов. Федяев загнал в спаренный ствол ракетницы два новых заряда. Потетешкал тяжёлую, похожую на обрез ракетницу в руке и положил её себе под ноги.
Потом поднялся и, горбясь, цепляясь пальцами за ребристые выступы, выбрался из кабины к десантникам.
По ним ещё раз ударили «стрелкой». Десантники первыми заметили серебряный пенальчик, плывущий в воздухе, подняли крик, Федяев, резко посунувшись к форточке, чуть не вынес её головой, сморщился от боли, сплюнул себе что-то в ладонь, потянулся было за ракетницей, но стрелять второму пилоту не пришлось – пенал был уведён в сторону новиковским вертолётом, оттуда точно угодили по пеналу спаренным выстрелом.
Федяев выдернул из кармана свой изожжённый по́том платок, жалобно сморщился и показал его Сарычеву.
– Это надо же, а?
Командир согласно наклонил голову.
– Крепкий организм!
– Сплошные убытки.
– Тебе бы с такими исключительными способностями какой-нибудь цех по переработке отходов заменить – большая бы польза народному хозяйству была.
– Спасибо, командир, – снова сморщился Федяев – на этот раз он обиделся, рот его выгнулся дугой, шов на бровях разошёлся, они расклеились и, вопреки обыкновению, расплылись в разные стороны. Но долго обижаться Федяев не умел, он просунул в дырки платка сразу три пальца и повертел рукою. – Дамская перчаточка!
– Только на балах появляться.
– А насчёт пользы народному хозяйству я подумаю. Когда вернёмся домой, командир…
– Тьфу, тьфу, тьфу, – трижды плюнул через плечо Сарычев.
Им осталось лететь совсем немного, когда вдруг совсем близко, из-за камней в упор по сарычевскому вертолету ударил «дешека» – так тут называют все крупнокалиберные пулемёты, послышался треск лопающегося металла, потом резкий, вышибающий мурашки на коже грохот, Федяев подшибленно вскрикнул. Отзываясь на этот вскрик, заохал один из десантников. Сарычев даже не шевельнулся на своем командирском сиденье. Уходя от очередей, он резко повел вертолёт вверх.
Что-то, видать, случилось в мудрой машине, что-то надсеклось – вертолёт перестал слушаться Сарычева, и Сарычев, напрягаясь, с трудом проталкивая сипенье сквозь стиснутые зубы, мокрый и враз сбросивший в весе – у него даже шея сделалась худой, как у голодного школяра, жилы на ней напряглись, кожа туго обтянула крутые монгольские скулы, – продолжал вести вертолёт вверх.
Пулеметная очередь ещё раз настигла их, встряхнула вертолёт, переднее стекло неожиданно заволокло дымом (хотя не должно было заволочь, даже если бы вертолёт полыхал целиком), металлическая крошка выбила кровь на сарычевской щеке, но он и на это никак не среагировал, всё продолжал тянуть машину вверх.
Вертолёт начало трясти, лопасти как-то расхристанно, словно бы и в них тоже что-то разладилось, взбивали воздух, вспарывали задымленную синь, будто ткань, с дребезжанием и хряском, пулями отсекло кусок колеса, и бесформенная железка эта, с которой так и не слетела резина, обгоняя вертолёт, унеслась вперед, а потом, блеснув седой истертой поверхностью покрышки, нырнула вниз и исчезла. Сарычев спокойно, с окаменелым, окропленным кровью лицом, ни на что не реагируя, продолжал тянуть вертолёт вверх, к срезу старой, до дыр изъеденной ветром и дождями скалы.
Откуда-то сбоку ударил ещё один пулемет, дымная светлая струя опасно вспорола пространство (у Сарычева мелькнуло тревожное, холодное: «Все, в капкан влезли»), но пулемёт бил неприцельно, он простреливал другое ущелье, стыкующееся с этим километрах в двух, и Сарычев враз вырубил белёсую струю второго пулемёта из сознания. Он тянул и тянул вертолёт вверх, уходя от первого пулемёта. А тот всё продолжал грохотать где-то сзади, крупные пули вышибали огонь из камней, плясали, щелкали об обшивку машины, вертолёт хрипел болезненно, трясся – он словно бы смерть собственную чуял. Сарычев, в свою очередь, понимал, что чувствует машина, этот «живой-неживой» механизм, и щурил глаза холодно, жёстко: сейчас было не до жалости.
Даже до собственной крови и до той не было дела – в горле у него что-то болезненно сжалось, глотка обварилась холодом, на глазах выступили слёзы. В следующий миг холод медленно пополз вниз.