Женщины причитали, мужчины стояли хмурые и угрюмые. Однако Елага не теряла бодрости и пообещала развязать залом. На полное снятие порчи с посевов требовалось три дня, и три ночи поле предстояло сторожить.
– Уж мы посторожим! – говорил отец Гордени, Крепень. – И это поле, и остальные, людей хватит. Я сам, хоть и хромой, а выйду! Всю ночь глаз не сомкну, а уж найду ту свинью пакостную, что здесь проказничает, нас голодными оставить хочет! Уж я ей рыло на сторону сворочу! Попомнит меня! – И Крепень грозил своей толстой, крепкой, как железо, ясеневой палкой.
– И это волхиды натворили? – тихо спросил Зимобор у Дивины.
– А то кто же еще! – мрачно ответила она.
– Зачем им это?
– Что у нас пропало, то у них вырастет. Под болотом их гадким взойдет наше жито, они наш урожай соберут, наши зернышки драгоценные, через всю голодную зиму сбереженные!
– Ну и дела, вяз червленый им в ухо! – Зимобор растерянно поерошил пятерней волосы. Со злым колдовством он раньше не сталкивался и даже не знал, что тут сказать.
Скоро Дивина ушла из дома и вернулась только ближе к вечеру, неся в каждой руке по круглой кринке с водой. Что вода непростая, Зимобор догадался по виду кринок: они были небольшими, с тремя маленькими ушками у самого горлышка. Держали ее за веревочку, пропущенную через ушки. Подобные сосуды именовались «чарами» и были такими древними, что ими, должно быть, пользовались не только три дочери Крива, но и сами боги, когда еще ходили по земле. Употреблялись кринки только для ворожбы и «чарования».
Следом за Дивиной шли три девушки – Милянка и еще две, Вертлянка и Нивяница. Обе жили по соседству и приходили к Дивине каждый день, так что Зимобор уже хорошо их знал: Вертлянка повыше ростом, с крупными чертами лица и длинной темно-русой косой, а Нивяница маленькая, тоненькая, с невыразительным, даже глуповатым личиком, зато ей достались такие пышные светлые волосы, что другой красоты уже не требовалось.
Сейчас они принесли еще пять таких же кринок-чар. Видимо, понадобилась вода из семи разных источников, колодцев и ручьев.
Самого Зимобора Дивина выпроводила.
– Поди-ка ты пока в ту избу! – велела она, и Зимобор послушно ушел, понимая, что ему, мужчине, нельзя присутствовать при женской ворожбе с водой.
На другой день Елага поднялась до зари и долго нашептывала воду, слитую из семи маленьких чар в одну большую, такую же круглую и с тремя ручками, с узором из знаков двенадцати месяцев по краю горла. Потом чару отнесли на поле и с приговором обрызгали все всходы освященной водой. К тому времени мужчины и парни, сторожившие ночью при свете костров, уже ушли, взамен собрались женщины.
Посматривая издали на ненавистный пучок заломанных колосьев, жители вспоминали были и небылицы о злых ворожеях, портивших посевы. Особенно много говорили о волхидах. Называть их не решались и вместо того говорили просто «эти», выразительно кивая в сторону березняка, за которым лежало страшное Волхидино болото.
– Наши-то, кто ночью был, говорили, будто белого кого-то видели! – шепотом рассказывала одна из женщин, Зогзица, та самая, у которой украли золу из печки. – Так и ходит, так и ходит у края поля, а ближе подойти боится, потому что огонь! Медведь не медведь, бык не бык, не разберешь его!
Когда стемнело, у края поля снова затеплились костерки. Елага обошла все посевы, распевая заговор на огонь, отгоняющий нечисть. Из оружия остающиеся на ночь сторожа припасли свежевырубленные осиновые колья и, сжимая их, зорко вглядывались в темноту опушки.
Горденя тоже вышел в дозор во главе целой ватаги парней, которую возглавлял последние несколько лет. Напротив несли дозор парни и молодые мужики из рода Буденичей, жившего с другой стороны мыса. Крайние перекликались и пересвистывались.
– Что, не забоитесь ночью-то? – задорно кричали от соседних костров. – А ну как придет какое диво и съест вас!
– Да уж не боязливее вас будем! – отвечал Горденя. – Сами-то смотрите, как бы вам не забояться!
– А ну, давай их попугаем! – подбивал старшего брата Слётыш, пятнадцатилетний, младший Крепенев сын. – Давай я у матери скатерть стяну, да накроюсь, да подползу к тому костру! Там вон Красавкины два парня сидят – тотчас со страху портки намочат! Посмеемся!
– Да ну, перестань! – унимал его средний, рассудительный семнадцатилетний парень по имени Смирёна. – А ну как не забоятся и осиновым колом тебе между глаз! Вот тут и посмеешься!
Вот в лесу я видел чудо,
Чудо грелось возле пня.
Не успел я оглянуться,
Чудо…
– затянул было неугомонный Слётыш, но получил вразумляющий братский подзатыльник и наконец умолк.
В месяц купалич вечерняя заря почти встречается с утренней, но между ними пролегает хотя и недолгая, однако очень темная и глухая пора. Горденя с осиновым колом на плече обходил все костры, проверяя, не спят ли сторожа. Из близкого леса веяло прохладой, и парни жались к кострам, радуясь, что предусмотрительный Крепень еще днем заставил их натаскать побольше сушняка.
Во лесу береза
Зелена стояла,
Зелена стояла,
Прутиком махала.
На той на березе
Бела вила сидела,
Вила сидела,
Рубахи просила:
«Девки, молодухи,
Дайте мне рубаху,
Хоть худым-худеньку,
Да белым-беленьку!»
– пел Слётыш, помахивая над костром тонким березовым прутиком.
– Надо же, какую песню выбрал! – по привычке унимал брата благоразумный Смирёна. – На ночь глядя да про вилу!
– Веселую какую-нибудь! – крикнул от другого костра Горденя. – Жаль, девок нет – круг бы завели!
И вдруг откуда-то со стороны послышался женский голос:
Как во рже, на меже,
В чистом поле на поле,
Где девки шли, там цветы росли,
Где парни шли, там полынь росла.
Полынь-трава расплакалась,
Всему миру разжалобилась:
«Не плачь, не плачь, полынь-трава,
Придет пора, ссекет тебя.
Кукушка-купальница,
Где же ты купалася?» —
«Я купалася в реке,
А сушилась на плетне».
Все обернулись на голос, но в темноте ничего не было видно.
– Кто там? – недоуменно крикнул Горденя. – Девки! Вы откуда?
Мой веночек потонул,
Меня милый вспомянул:
«О свет, моя ласковая!
О свет, моя приветливая!»
– словно заигрывая, уже другой песней отозвался одинокий женский голос совсем близко, но никого по-прежнему не было видно. Голос шел из самой чащи, и его игривая веселость навевала жуть.
Парни вскочили с мест. Горденя вскинул осиновый кол и выставил перед собой. Большие березы у самой опушки покачивали густыми ветвями, и казалось, поет одна из них.
– Кто… кто там? – вызывающе крикнул Горденя, стараясь не показать, как ему жутко. Здоровенный парень без страха выходил на медведя, но от этого одинокого голоса, доносившегося из темной чащи, бросало в дрожь. – Что за лешачья сила? Гром тебя разбей!
Сразу все ощутили, как далеко они от теплого, надежного жилья. Черное пустое поле между ними и первыми дворами показалось огромным, а дремучий злобный лес надвинулся и навис над головами. Там, в глубине, проснулась чужая, враждебная сила. Она не показывалась на глаза и от этого была еще страшнее.
– А ну выдь, покажись! – потребовал Горденя, держа кол наперевес. Елага на такой случай учила его каким-то нужным словам, но сейчас все они разом испарились из памяти.
От другого костра к ним спешил Крепень, опираясь на палку. Не добежав, он замер в двух шагах: между двумя ближними березами мелькнуло что-то белое, движущееся. Свет костра не доставал туда, ничего нельзя было толком разглядеть, но белое пятно заметили почти все. Над опольем раздались крики. Парни отшатнулись от опушки, попали ногами в первые борозды и кинулись опять к костру: жутко было и подумать топтать драгоценные всходы! Сбившись в кучку у костра, они напряженно вглядывались в опушку.
Неясное белое пятно приблизилось, раздался звук, похожий на хрюканье. Слётыш беспокойно засмеялся – свинья! – но остальные не смеялись, понимая, что ни один хозяин не выпустит ночью свинью погулять.
Однако это и в самом деле была свинья. Громадная, белая, круглая, как луна, туша выбралась из леса и остановилась в пяти шагах от костра. Глаза ее горели красным, клыки были оскалены, и парни закричали от ужаса. Хотелось бежать, но ноги окоченели, руки онемели и не могли поднять осиновых кольев.
– Мяса хочу-у! – разинув пасть, человеческим голосом проревела злобная тварь. – Ух, мяса хочу! Давно я не ела свежатинки! Ха-ам!
Она рявкнула, словно собака, и вдруг бросилась на замерших людей. С криками все кинулись кто куда; от ужаса не соображая, что делать, парни побежали в разные стороны, сталкиваясь, толкая друг друга и сбивая с ног. Кто-то влетел прямо в костер, обжегся и заорал так, что, должно быть, в Гульбиче было слышно.
А белая свинья ворвалась в кучу беспорядочно мечущихся людей, свалила одного, другого; топча копытами, она била рылом, кусала, рвала. Истошные вопли неслись в темноту. Кто-то сломя голову мчался прочь прямо по засеянному полю, кто-то со страху метнулся в лес и вскарабкался на дерево. Дозорные от других костров, услышав крики, бежали сюда, но, увидев белое чудище, пускались со всех ног обратно, тоже крича во все горло.
– Бей ее, сынок! Колом бей! – вопил Крепень, которому убежать мешала хромая нога.
Слётыш уже умчался куда-то в темноту, Смирёну отец сам за шиворот выбросил из освещенного круга, велев бежать домой что есть духу.
Перед костром остались лишь несколько упавших, Крепень и Горденя. Подбежав к свинье сзади, Горденя со всего маху ударил ее тяжелым колом по спине. Свинья мгновенно обернулась к нему; по белой щетине ее рыла текли черные ручейки крови. При виде этой крови Горденя испытал не страх, а только ярость и снова бросился на нее с колом.