Наталья вымокла сразу, но все же не стала прятаться в автобус, пошла пешком. Странно, как ни тяжелы были поиски четверки, теперешние допросы изнуряли куда больше. Сопливые слезы Олега Табунова, приветливая бестолковость Юры Степцова, который единственный из всех не был взят под стражу, безнадежная ненависть Лескова… И молчание Димы. Она не могла спросить у него, что все-таки случилось с его душой: перелом или только надлом? И допрашивать его, конечно, было пока нельзя: он лежал под капельницей, и Анненская уже успела дозвониться до начальника областного УВД и обвинить Наталью в систематической травле сына. Теперь надо писать объяснительную, но это ничего: куда хуже – встречи с родителями преступников, которые сейчас ненавидели Наталью всей силой ненависти и собственной вины перед их детьми. Им казалось, что пропасть еще не разверзлась перед их сыновьями, что прикрыть их от правосудия, от Натальи – значит спасти их. Она уставала за эти дни до отупения и была рада, что дочка снова в пионерском лагере, на третью смену. Из-за этого мать перестала разговаривать с Натальей, даже не звонила.
Она шла под дождем и думала все об одном, о следствии, вспоминала, как Лесков менял показания, пытаясь свалить вину на Анненского, и обморок матери Юры Степцова, увидевшей фототаблицу дела об убийстве Долининой, и недавний разговор с Гришей, который был совершенно искренне обижен на Лосева и Дугласа, оставивших его в городе, не взявших в милицейский катер, не допустивших к поискам и задержанию преступников… И еще он сказал, что родители Маши отправили ее к родне в Пензу, там она и в институт на будущий год поступать будет, потому что в этом уже не успела. И он так и не видел ее…
– Наталья Сергеевна! – позвал девичий голос.
Наталья повернулась, почему-то ожидая увидеть Люду. Но она ведь еще в больнице. А это была Татьяна. Не сказать чтобы она стала исхудалой и изможденной, но сейчас, тоже без зонта, в прилипшем к телу нарядном платье, с повисшими мокрыми волосами, она показалась Наталье жалкой.
Однако жалеть ее не хотелось. Наталья сдержанно поздоровалась, но не сбавила шага. Тогда Татьяна пристроилась рядом. Шли молча.
– А моя мама замуж выходит, – сказала вдруг Таня.
– Да? – спросила Наталья. – За кого?
– За одного врача. У них сегодня свадьба.
– Сегодня? А почему же ты здесь?
– А меня не позвали, – невесело улыбнулась Татьяна. – Да я и не хочу мешать. Там их знакомые собрались, тесно… У нас же одна комната. Хорошо, что год учиться осталось, потом распределение. Мы хотели вместе с Людой куда-нибудь, а теперь я не знаю, как… Может, к отцу в Москву уеду. Он вроде обещал работу мне найти. Кондитера везде возьмут, что в Москве, что в Горьком, какая разница.
Наталья опустила глаза. Через некоторое время Таня заговорила снова:
– А Люда велела мне передать, что не хочет меня видеть.
– Ничего. Это пройдет, – тихо ответила Наталья.
– Ее мама меня прогнала. – Казалось, Танин голос вот-вот закапает мелкими капельками вместе с дождем по асфальту.
– И это пройдет, – повторила Наталья. – Они тебе простят.
– Почему вы так думаете? – Таня глядела себе под ноги.
– Они тебя любят.
Таня даже присвистнула.
– Да, да. Оттого Люда и мучилась так. Любят и простят. Надо только подождать.
И они опять пошли молча.
– А наша Валя Сазонова в Никиту Викторовича влюбилась! – сказала Таня насмешливо, будто хотела этой забавной, с ее точки зрения, историей разрядить обстановку. – От мужа хочет уходить. К нему, к Никите Викторовичу. А мы-то с Людкой думали, что…
Она умолкла.
Наталья ничего не ответила. А что она могла сказать? Что тоже думала?
Ну вот и надумала…
Небо было таким серым, будто дождь не прекращался с прошлого лета. Мутный, серый. Наталья вдруг вспомнила, что Лидочка не взяла с собой в лагерь резиновые сапожки. Уже так привыкли, что все нет да нет дождя, что и забыли про них. Если непогода затянется, Лидочка там так и будет с мокрыми ногами.
Ничего страшного, завтра их можно было бы отвезти, но это почему-то не пришло в голову Наталье. Сердце зашлось от жалости к Лидочке и себе. Захотелось позвонить маме, но мама не хочет с ней разговаривать…
– Наталья Сергеевна! – Голос Тани опять звенел и рвался. – А как он? Леша?
Наталья быстро глянула на девушку, но промолчала.
– Про это нельзя спрашивать, да? Вы меня презираете?
Что ей могла сказать Наталья? И что она могла сказать тому же Грише?
– Презираете, – зло усмехнулась Татьяна. – Да и на здоровье. Все равно я буду его ждать. И еще посмотрим, кто из нас будет счастливей! Потому что любовь у каждого своя.
– В самом деле, – сказала Наталья, почему-то удивившись этим словам, таким точным и таким ошибочным. – Она своя у каждого… У меня, у тебя… Но у тебя с этим Лешей она тоже будет не одна на двоих, а у каждого – своя. Или, быть может, только одна – твоя.
– Это мы еще посмотрим! – выкрикнула Татьяна и бросилась прочь, и скоро серая завеса дождя скрыла ее от Натальи.
Наши дни
– Что вы наделали, – пробормотала Алена, беря телефон и удивляясь, почему он прыгает в ее руках. – Зачем вы ему сказали?.. Вы же всех подставили, и себя, и меня, и Дугласа, и даже Чингис… в смысле, даже Петряя! Он теперь всех нас… по очереди…
– Ключевое слово здесь – по очереди, – сказал Анненский, немыслимым образом вклиниваясь-таки между двумя машинами и перестраиваясь в другой ряд, из которого автомобили не выходили на проспект Гагарина, а объезжали площадь. – До всех сразу не доберется. Он начнет с меня, так что у вас есть время.
«Да он же нарочно все это говорил, – наконец-то дошло до Алены. – Он провоцировал Внеформата. Вызывал огонь на себя. Боже ты мой, камикадзе чертов!..»
– Сейчас я приторможу где-нибудь, вы немедленно выйдете и скроетесь отсюда. Уходите дворами, проулками, уходите в милицию, а еще лучше – сразу позвоните 02 и вызовите наряд на площадь Лядова. Скажите, здесь большая авария.
– Да какая авария, у них же тут камеры наблюдения везде натыканы, про это во всех газетах писали, – сказала Алена. – Каждый метр просматривается. Они сразу увидят, что никакой аварии нет. И не приедут.
– Нет, так будет, это я вам гарантирую, – сказал Анненский сквозь зубы. – А вы что, правда писательница? Дадите что-нибудь почитать?
– Да я только дамские детективы пишу, про любовь, вам неинтересно будет… это только женщины читают, – зачем-то начала объяснять Алена.
– Понятно, – усмехнулся Анненский.
«Лада» вырвалась наконец из потока медленно ползущих автомобилей. На встречной полосе было просто-таки неправдоподобно пусто – на дальнем перекрестке зажегся красный свет, – поэтому Анненский почти мгновенно обогнул площадь и начал притормаживать, свернув к «Нижегородской кофейне». Здесь «Лада» развернулась и встала носом к движущемуся ряду, так чтобы можно было в любое мгновение перерезать ему путь.
– Выходите, Але… то есть Елена, – сказал он с улыбкой, не поворачивая головы, но у перепуганной писательницы Дмитриевой вдруг перехватило горло. Надо думать, именно с перепугу.
Она тупо кивнула, взялась за ручку двери, но тут же снова села прямо и поставила ноги на педали, которыми Анненский пару часов назад подправлял неумелую езду Ниночки. Сейчас педали, конечно, были отключены, однако, коснувшись их, Алена почувствовала себя спокойней.
– Я не уйду. Я тоже хочу… его остановить.
– Уходите! – закричал Анненский, перегибаясь через нее и пытаясь открыть дверцу. Алена стукнула его по руке, а когда это не подействовало, с силой ущипнула за обнажившееся, высунувшееся из рукава запястье.
Ногти скользнули, щипок не получился, но Анненский с сердитым изумлением вскрикнул:
– С ума сошла?!
– Я никуда не уйду.
– Что, в вас писательская этика забурлила? – спросил он отрывисто, не отводя глаз от потока машин. – Боитесь, потом за клевету вас привлеку, если неточно нарисуете процесс… – И тут же вся эта чушь забылась: – Вот он!
Теперь и Алена увидела. Из дальнего бокового ряда, который полз вплотную к повороту на Окский съезд и порой замирал, потому что машины из него перестраивались во второй – прямо, на Гагарина, и третий – объездной по площади, ряды, вырвался знакомый автомобиль, бежево-серебристый, грязный, весь какой-то… поношенный, потертый, будто с перепою. Он производил впечатление павшего, потерянного человека, который на себя давно махнул рукой. Почему-то Алена вспомнила, что у Лескова плешь. Оно все было как-то одно к одному – и этот «Лексус» воистину «со следами былой красоты», и плешь эта…
В это мгновение, словно по мановению волшебной палочки, пробка рассосалась. Те машины, которые уходили на проспект, радостно прибавляли скорость. Те, которые уходили на объезд площади, напротив, скорость снижали, вливаясь в поток, хлынувший с проспекта Гагарина. Однако «Лексус» не снизил скорость. В какие-то странные, ультракороткие мгновения Алена увидела за мутным стеклом обезумевшее от радости и азарта лицо Внеформата… На самом деле, конечно, она ничего не видела, а может быть, все-таки?.. Иначе откуда она знала, что у него точеные, заострившиеся черты, тонкие губы, что у него голубая жилка бьется на виске, постепенно набухая и начиная уродливо выпирать, словно все его яростные мысли сделались невыносимы тесноте черепа и теперь возбужденно рвались из него на свободу – к осуществлению?
И тут загорелся красный свет. Оживившийся поток машин начал притормаживать, только «Лексус» понесся вперед. Большегрузный самосвал проворно и словно бы за делом оказался на его пути. Засвистели тормоза, и тяжелая красная кабина с огромными колесами милосердно закрыла от Алены картину случившегося.
– Лешка! – крикнул Анненский, выскакивая из машины.
– Они столкнулись? – спросила Алена, как будто это нуждалось в комментариях или было у кого спрашивать. Но она осталась в салоне, а рассосавшаяся было пробка на площади мигом превратилась в мегапробку.