Но вот пропел петух. И молодежь потянулась по домам. На востоке чуть посветлели облака. Летнюю ночь пядью измеришь, говорят в народе. А чтоб зимнюю измерить — и вожжи коротки.
Пришла пора вывозить навоз под озимь. Потянулись в поля телеги. Чтобы не отстать от соседей, вывел гнедого и Миклай. Работы много — за три года целая гора выросла за хлевом.
Поле его, узкая полоска земли, тянется к болоту. В конце, у дороги, стоит часовенка — черная, закопченная свечным нагаром, грубо сколоченная из бревен и увенчанная медным крестом. День и ночь теплится свечка, укрепленная в нише перед иконкой. Приходят сюда люди со всей округи, молятся, ставят свечи. Если кто-то приболеет, то бабка Майра, знахарка, всегда одно и то же нагадает по поясу: поди в часовенку, помолись, и все пройдет…
Из-за этой часовни отец Миклая считал свой участок счастливым. Сам он часто молился здесь: просил у бога хлеба, приплода скотине, здоровья себе и домашним. Да, видно, счастье в другую сторону глядело. И приходилось отцу идти на Волгу и наниматься бурлаком. Возвращаясь из Астрахани, с заработка, заразился тифом, заразил семью… Выжил только Миклай.
Целый день возил Миклай навоз и только к вечеру Добрался до конца участка. Разгрузив последний воз, он подошел к часовне, обошел ее вокруг. Дощатая ограда сгнила, покосилась, местами упала на землю. Былые краски потемнели, кое-где сошли. Ниша обуглилась от частых загораний, икона закоптилась так, что и лика уже не разберешь на ней. «И кому она нужна такая? — подумал Миклай. — Да что с ней поделаешь, пусть стоит себе…»
Вечером, когда он уже распряг лошадь и отдыхал, прибежали парни:
— Дядя Миклай, айда на болото утят ловить!
— Так ведь зелень еще, — возразил Миклай.
— Нет, нет. Оперились уже давно, почти как взрослые утки стали. Наловим — магарыч будет.
— Магарыч — шут с ним. А вот утятинки попробовать не худо.
Миклай вынес из амбара старое, оставшееся от отца пистонное ружье, рожок с порохом, выжженный из коровьего рога, и подмигнул:
— Ну, айда!
В болоте, что за деревней, — птичий рай. Каждый год выводят здесь дикие утки птенцов. Люди не трогают их, пока не оперятся, не окрепнут. И только они начнут подниматься на крыло, молодежь со всей деревни выходит на промысел.
Ребята одевают старые холщовые портки, лапти и, взяв шесты, заходят в осоку, стараясь выгнать утят на чистое место. Охотник с ружьем идет вдоль берега и стреляет во взлетевших уток. Утята же, испугавшись выстрелов и шума, хлопают крыльями и в разные стороны бегут по воде, поднимая брызги. Тут и лови их голыми руками.
Охота на сей раз была удачной. Сменив мокрую одежду, молодежь собралась в доме Миклая. При свете углей в горнушке ощипали добычу, выпотрошили. Вскоре в котле забулькало, и по избе потянул щекочущий, вызывающий слюну запах. Только сели за стол, как на улице забил колотушкой ночной сторож, забегали, закричали люди, ударил пожарный колокол. Парни высыпали во двор. За деревней, у болота, поднимался в небо столб огня и юрких частых искр. На деревьях качалось зарево, а на проплешине чистой воды в болоте играл веселый багровый глянец.
Горела часовня. Наработавшиеся за день люди уже спали, и Кргори Миклай с ребятами прибежали почти первыми. Но бревна были так сухи и смолисты, что потушить огонь удалось только, когда часовня сгорела почти полностью.
Зарево всполошило и жителей соседних деревень. Из Посъяла прискакали на пожарной повозке несколько мужиков. Но узнав, что произошло, пожарные уехали обратно.
Утром разнесся слух, что часовню спалил Миклай, подговорив молодежь. И к вечеру слух этот разнесли по окрестным деревням люди, побывавшие в тот день в лавке Миконора Кавырлн.
5
На землю спустилась вечерняя прохлада. Солнце, в последний раз махнув на горизонте своим красным полотенцем, будто заметая следы, улеглось на покой. В конце деревни, у болота, зазвучала волынка, загудел барабан. Волынка и барабан зовут ребят в ночное. В горячую пору вывозки навоза и других полевых работ обычно гоняют лошадей на отдых в Тосуртов лес. Всю ночь горит костер, взрослые, молодежь и даже дети сидят вокруг него, слушают разные истории, на которые большой мастер Бородач Кузьма.
Имя это досталось ему в наследство от деда. Говорят, у того была очень длинная, борода. Но не из-за длины ее стали звать деда Бородачом. Прозвали его так, когда он потерял бороду. Однажды в морозный день дед Кузьма пил воду из проруби, а борода возьми и вмерзни в лед. И пришлось ее топором обрубить… Вот и дали в насмешку такое прозвище.
На этот раз ребятишки долго уговаривали Кузьму рассказать сказку, но он все отказывался, отговаривался, что мешок-де со сказками потерял. Так и уснули мальчишки без сказки. Угомонилась и молодежь. У костра остались только лесник Япык, его зять Мирон Элексаи да Ош Онисим. Почему они пришли нынче в ночное — никому, кроме их самих, не ведомо. Недаром говорят: зять да шурин — черт их судит. Долго сидели они у костра, совещались о чем-то и вполголоса ругали Миклая. Особенно Япык усердствовал.
— Коммунист в Кужмару часто ходит, а дорога-то вдоль Бабьего болота идет… — шипел он тихонько сквозь зубы.
— Хорошо, если б и завтрашнее дело выгорело, — протянул. Элексан и, прикусив язык, быстро осмотрелся. Но вокруг было тихо, все спали.
— Давай-ка и мы на покой…
Онисим бросил в костер свежесрубленный можжевеловый куст. Огонь притух, а потом вдруг с фырчанием и треском, как порох, вспыхнул, осветив на мгновение сумрачные лица полуночников.
Вскоре все утихло, только изредка позвякивали бубенчики пасущихся коней. А на опушке, в ивняке у болота, заливались-спорили соловьи. Их глубокие и свободные голоса сливались с еле слышным шелестом травы, лопотаньем листьев под ветерком, потрескиванием угольков в костре, звяканьем бубенчиков, пели славу любви и жизни. Заслушаешься их и даже не заметишь, как уснешь. Но короток сон в ночном. С восходом солнца нужно гнать лошадей обратно.
Лапкесола проснулась от голосов возвращавшихся с пастбища парней. Их песня далеко слышна в свежем утреннем воздухе:
Сердце твое — как чистый ключ,
Не вычерпаешь до дна.
Сердце твое — как мягкий пух,
Но не купит его мошна.
Женщины, подоив коров, выгоняют их со двора, провожают до околицы в стадо и начинают готовить завтрак. Вкусный запах плывет по деревне, перемешиваясь с едким летним дымом из труб. И по запаху этому можно узнать, кто что готовит.
Едва взошло солнце, как от дома к дому забегал лувуй[2], собирая народ на сходку. Никто не знал, что случилось, по какой причине в такое время, с утра, собирают.
Пришедшие к караулке ищут глазами сельисполнителя. Но Сопрома Васлия не видно. А место его, когда все собрались, занял Онтон Микале. Взглянув на Миклая, пришедшего последним, он начал разговор круто:
— Друзья, соседи, сколько можно терпеть в деревне Коммуниста?! Он убивает людей, портит наших ребят, спалил часовню. Теперь ему остается только церковь разрушить…
Люди молчали. Вовсе не ожидали они такого разговора.
— Верно, верно, — послышались вдруг два-три голоса сзади. И, словно вторя им, все закричали, заволновались:
— Прогнать!..
— Выгнать его надо!
— Пусть уходит из деревни!
Миклай встал и пошел в круг, расталкивая людей. В кругу он стоял прямо, гордо и спокойно, будто и не было вокруг разгоряченной толпы, ожидая, когда все стихнут.
— Тихо, тихо, — встал с места Мирон Элексан. — Он сам хочет что-то сказать. Послушаем, что врать будет.
Все смолкли. Народ прислушивался к мнению Элек-сана. Ведь он — грамотный человек, в церкви поет, деньги собирает, свечи продает, словом, близкий богу человек.
— Послушайте, люди, — громко и твердо сказал Миклай. — Так дальше жить нельзя. Такая жизнь сердце гложет. Хватит болтать, пора дело делать. Не ждать помощи от бога и попа, а самим строить свое счастье. Верите вы мне или нет — не знаю. Вам это лучше известно, чем мне. И разговор об этом у нас уже был. Но скажу другое: свободу мы обрели, а вот воспользоваться ею, чтоб жизнь свою пустить по новому руслу, не умеем. А ведь все в наших руках. И нет моей вины в том, что часовня сгорела, я…
Миклаю не дали договорить.
— Что его слушать! Гнать его надо! — закричал Япык.
Собрание загудело, как осиное гнездо…
— Ах ты, кровопийца… — только и успел крикнуть Миклай, как кто-то въехал ему кулаком в лицо, кто-то пнул сзади, ударил в грудь, в голову…
Он и не заметил, как оказался на улице, не понял, куда идет, куда спешит, ругаясь и сплевывая кровь. В голове шумело, и он остановился, думая, что его нагоняют. Но сзади никого не было. «Как же так? — думал он. — Ведь многие знают, что не виновен я ни в чем, а вот не осмелились же подать голос в защиту, пошли на поводу у богатеев. И ведь заправляют-то всем этим трое-четверо… Нет, надо что-то делать. Надо открыть глаза людям. Надо освободить их от этого влияния…»
После его ухода у караулки все еще шумели, спорили. Но слышнее всего были проклятья Коммунисту. И только некоторые сидели молча, будто в рот воды набрали, и хмурились.
Элексан, видимо, заметил это и поспешил направить разговор по другому руслу. Утихомирив шумевших, он сказал примирительно:
— Соседи, не это главное. Главное — нам нужно вновь построить часовню на том же месте.
С ним никто не спорил. Для постройки выделили пять человек и сразу же стали расходиться по домам.
А уже в субботу вечером в новой часовне горело перед иконкой несколько свечек. Миклай не видел этого. Он был в то время в волисполкоме.
6
В пору колошения ржи установилась сушь. Земля дышала зноем, как печка, пожелтела, засохла трава. Она ломалась и сыпалась пылью под ногами. В кузнице стало тихо, никто не шел точить серпы, отбивать косы. На лицах людей растерянность.
В послеобеденное время в деревню, звеня колокольчиками, влетела пара лошадей, запряженных в тарантас. Пыль вилась столбом, скрывая седоков. Только по лошадям и по тарантасу догадались люди, что приехали к ним из волости.