— Сходи, послушай, что говорить будут, — сказал он, а сам лег спать. Он знал, что это не отряд пришел. В таком случае обратились бы к нему за советом и помощью.
В сторожке полно народу, но почему-то не слышно громких голосов, шуток, как это обычно бывает. Лишь кое-где осторожные перешептывания, тихие невнятные разговоры, в которых чаще всего слышится слово хлеб.
Когда все собрались, в центр, к столу, расталкивая людей, пробрался маленький, плотный, черноусый зять Микале — Мирон Элексан. Он крякнул, приосанившись и как бы говоря всем своим видом, что только он сможет начать такой разговор, осмотрел масляными глазками собравшихся и начал задушевно:
— Друзья! Сегодня ко мне с заволжской стороны приезжал друг — чувашин… — Элексан примолк на несколько мгновений, еще раз внимательно окинул всех взглядом и продолжал: — Так вот, он сказал, что у них народ встал против коммунистов… Да вы сами посмотрите: бог дождя не дал, хлеб не уродился. Вы понимаете, отчего нам приходится голодать? Из-за кого? — и он испытующе глянул из-под нахмуренных бровей на собравшихся. — Вы догадываетесь?.. Да, из-за коммунистов. И не то еще будет! Вот что мне рассказал чувашин: к ним откуда-то приехал обоз и коммунисты принялись шарить у всех по амбарам. Все зерно забрали, скот выводить начали. Вот народ и поднялся. И к нам скоро в волость приедет такой обоз, и у нас все заберут. Потому и говорю: давайте всем миром встанем, не отдадим наш хлеб, нашу скотину. Насмерть встанем!
Элексан вновь вопросительно оглядел людей, как бы желая узнать, какое впечатление произвели его слова. Но в сторожке было тихо, никто не сказал ни слова. И тогда он, уже глухо и подавленно, добавил:
— Я вам передаю чужие слова. А вы уж сами решайте, как поступить.
— Незнай, незнай, — тряхнул головой Верок. — Мне кажется, что все будет совсем не так…
И вдруг, разорвав тишину, раздался громкий, уверенный голос:
— Мой зять правду говорит — надо бороться!
Голос этот, как порыв ветра перед грозой в затихшем лесу, пронесся по сторожке и будто разбудил, всколыхнул людей. Все разом повернули головы к Микале — что он еще скажет. Но тот замолчал.
— Да я за всю жизнь ни разу никого пальцем не тронул, — тоненько выкрикнул Верок.
— Кто не встанет против коммунистов, того самого будем считать коммунистом, — с угрозой произнес вдруг Ош Онисим, и рябое лицо его потемнело, налилось кровью. Не к добру это было — все знали его злой и вздорный характер.
— Так и надо!
— Вставать! Чего бояться!
— Правильно! А то не только без хлеба — вообще без всего останемся! Попомните мое слово.
Словно ураган пронесся по сторожке. Все сразу заволновались, закричали, заспорили: кто говорит, что — не разберешь…
— Друзья, соседи! — кричал Элексан, вновь поднявшись. — Успокойтесь.
Люди не скоро угомонились. Но вот, словно схлынуло весеннее половодье, все улеглось, затихло.
— Соседи! — бойко, уверенно выкрикнул Элексан. — Что долго говорить, лучше запишем: кто вместе с нами встанет, а кто не желает. Чтоб знать…
— Верно, верно, так и сделаем!
Вскоре к столу по одному потянулись люди и на листке бумаги, заготовленном Элексаном, стали выводить свои подписи, неграмотные ставили крестики подле своего имени. Когда процедура эта закончилась, Элексан сложил бумагу, сунул ее в карман и уже тоном приказа, уверенно и властно сказал:
— Сейчас же расставим на перекрестках дорог свои дозоры — будем проверять всех посторонних. Нужно еще отправить людей в Кужмару и Мушмару, и за Волгу тоже, чтобы оповестить весь народ…
В эту ночь не спали и жители окрестных деревень— темные силы делали свое страшное дело.
9
Кргори Миклай не поверил жене: как же так? почему? Он выскочил на улицу и прислушался. Свету нигде не было, но отчего-то вдруг так тревожно стало на душе, когда услышал он поодаль, у сторожки, какие-то выкрики, гул, топот бегущих людей. Он еще постоял, вслушиваясь, и понял: нужно что-то делать, одному остановить этих взбудораженных людей не удастся. Он заскочил в сарай, приготовил широкие охотничьи лыжи и вернулся в дом.
— Тебя, женщину, не тронут, — обнял он Настий. — А мне пора уходить — надо сообщить обо всем кому следует…
Жена заплакала и, хотя по бабьей своей привычке цеплялась за него, не отпуская, — не сказала ни слова против его решения. Она понимала, что, действительно, Миклаю следует уходить, и как можно быстрее.
Оставшись одна, Настий походила по избе, заглядывая в оконце и вслушиваясь тревожно, но так ничего и не услышав, улеглась спать. Она ворочалась с боку на бок, но сон не шел, в голову лезли разные страшные мысли, и, когда она думала о Миклае, сердце начинало бешено стучать. Она заснула только под утро, но вскоре проснулась от какого-то шума и замерла вдруг, заледенела в кровати, будто облили ее водой из проруби. Заслышав громкие голоса, вскочила, кинулась к печке за лучиной, сунула ее в горшок с углями, раздувая их. Пахнуло по ногам холодом, и в дверь ввалились мужики. Вспыхнувшая лучина осветила их мрачные решительные лица, заиграли отсветы на пешнях, топорах, зубьях вил…
— Где Коммунист? Куда спрятался? — грозно рыкнул Ош Онисим и топнул ногой.
— В город, го… — сказала Настий; горло вдруг перехватило спазмой и она громко, надрывно зарыдала.
А мужики уже лезут за печь, шарят на полатях, заглядывают под кровать. Нигде не найдя Миклая, слазили даже в подполье.
— Если самого нет, так жену его прикончить! — зло сказал кто-то.
— Ее-то за что? — прогудел другой голос. — Она же не виновата….
Мужики потоптались еще, матерясь, натыкаясь в потемках на кухонную утварь и срывая на ней зло, потом один за другим покинули избу.
Когда все вновь собрались на улице, Мирон Элексан, не давая остыть злобе, крикнул:
— Айда в Тойкансолу, комиссара возьмем!
— Да его уж свои поди поймали.
— Поймали не поймали — айда!
Тойкансола всего в километре, только пригорок перевалить. С бугра хорошо видно, что в деревне тоже неспокойно, бегают люди, кое-где светятся окна. На разъезде несколько мужиков с вилами — сторожевой пост. И от поста навстречу лапкесолинцам движутся люди с топорами, вилами, кистенями. Их не так много.
— Комиссар скрылся, — сообщили они, сойдясь. — Его кто-то предупредил, не успели…
Волостного военного комиссара предупредил Миклай. И как далеко они теперь — об этом только лыжня знает…
— Айда в Курыкымбал! — решили разгоряченные люди. И всей гурьбой двинули туда. Некоторые же, немного приотстав, тихонько поворачивали и, уже не оглядываясь и не останавливаясь, спешно направлялись по домам.
Курыкымбал — село немалое, к тому же стоит на столбовой дороге — не минуешь. Потому и стекаются сюда мужики со всей округи. Светает. Чуть розовеет за лесом небо, но здесь еще полутьма. И в этой полутьме у Исаевского кирпичного завода гул голосов, какое-то шевеление: видны заиндевелые спины лошадей, сани с охапками сена и соломы, группки людей, что приплясывают и похлопывают рукавицами, — жжет утренний жгучий морозец, аж дышать нечем. И люди потихоньку расходятся по домам — погреться, кипяточку попить.
Вдруг на дороге показался человек, он подбежал к группе отдельно стоящих и о чем-то зло спорящих людей и, запыхавшись, с придыханием сказал:
— Там… на дороге… двое чужих. Сюда идут…
— Эй, приготовьтесь! — сразу же послышалась команда.
— Идут, идут… — зашептались люди, задвигались, потянулись к оружию.
Но на дороге к селу уже стали видны две одинокие, согнувшиеся фигурки, такие мирные и будничные, что и не верилось, будто это могут быть враги. Солнце выкатило над кромкой леса багровую и круглую свою вершинку, словно тающую в морозной дымке; дорога, стволы огромных берез по ее сторонам порозовели, и снег под пологими солнечными лучами окровянился, засверкал алыми ручейками по сугробам и увалам, и еще гуще, кажется, засинел в ложбинках, в тени…
Эти двое были одеты в старые городские пальто, на головах поверх шапок башлыки, замотанные назад, на ногах — старые подшитые валенки с заплатами. Чужаки, видимо, и не догадывались об опасности. Увидев толпу, они повернули и зашагали к ней.
Несколько человек выступили им навстречу, встали на пути.
— Куда подёшь?.. — грозно спросили по-русски.
— Давай токумент!
— Пачпорт, пачпорт кажи!..
Один из незнакомцев развязал башлык, осмотрел людей и громко сказал:
— Уважаемые крестьяне! Мы пришли к вам по доброму делу. Мы от рабочих…
— Какое дело? — закричал вдруг, протискиваясь сквозь толпу, Исай, хозяин кирпичного завода. Он был без шапки, в распахнутом полушубке, видно, только что выскочил из дома. — Коммунисты это! Грабить нас пришли!
— Не слушайте их, бейте! — послышался сзади, еще один выкрик.
— Бей коммунистов! — высоким визгливым голосом истошно закричал кто-то. И голос этот был полон такой нечеловеческой злобы, был так остер и резок, что будто ударил людей. Все сорвались с места, засуетились, закричали, и людской водоворот сомкнулся над двумя путниками…
Когда все расступились, на снегу лежали два растерзанных, измятых человека — будто две кучи окровавленных тряпок.
— Эмен, что ж ты не бьешь? — прошипел в ухо, ударив по плечу односельчанина, Ош Онисим. — Я видел — ты ни разу не стукнул. Хочешь, сейчас всем скажу, что ты тоже за коммунистов? Нет? Так бей!
Эмен, испуганный, затравленный, озираясь, вышел в круг, подошел к избитым, пнул одного, другого… Они не шевелились, и нога не почувствовала живого отзыва человеческого тела, будто пинал он мешки.
— Мертвые, — попятился Эмен.
— Давай их в сани — да в прорубь, — скомандовал кто-то. — Пусть померяют дно Пыжем-озера!
Еще не остывшие, тяжелые и вялые трупы бросили на дровни и погнали коней на лед. Здесь пешнями и топорами расширили прорубь, сунули мертвых пришельцев вниз головой в дымящуюся темную воду и запихнули шестом подальше под лед. И никаких следов не осталось, только среди ледяного крошева плавали в воде кусочки застывшей розоватой пены да несколько испачканных кровью ледышек…