И тут из толпы крик истошный раздался:
— Доченька! Моя доченька!
Я обернулась, плечами пожала, да и ответила:
— Отдадим. Вот как только перевоспитаем, так и отдадим. Если перевоспитается, конечно. В таком-то возрасте перевоспитывать оно дело сложное.
И уже когда в лес входила, услышала крик Осмомысла:
— Спасибо тебе сердешное, госпожа лесная ведунья!
Обернулась, голову склонила, благодарность принимая, и весело обратно зашагала. Настроение такое стало возвышенное. На небосклон посмотрела, там солнышко яркое по-утреннему свежее на небо поднималось. Самое паршивое время для нежити это когда солнышко на небо поднимается.
И тут они ударили!
Разом, едиными силами, всей мощью!
Я захрипела, да на колено свалилась, из последних сил за клюку свою держась. А где-то там, взревел от боли мой леший, у него же клюка Гиблого яра была! Он удар и принял весь!
И я бы упала, там же на месте упала бы, но леший, мой леший, он ведь погибнуть мог! И ударила по земле, ладонью открытой, ближайший источник до поверхности земли поднимая, а едва воды коснулась, отправила Воде одно единственное словечко-сообщение: «Стой!».
А вот опосля и рухнула.
«Валкирин, проклятая тварь! Уничтожу!!! Я тебя уничтожу, девка беспутная, кровью своей клянусь — уничтожу! И могилы у тебя не останется!»
Мне говорила это ведьма. Самая прекрасная ведьма на свете. Глаза ее были, что озера синие, а глубины в них имелось поболее, чем в море-океане. Красивые глаза. Такие красивые, что смотреть в них хотелось, глаз своих не отводя, и тонуть, во глубине тонуть, и чтобы легко было и хорошо, и невесомо так. В саму глубину не хотелось, там опасность таилась, я то чувствовала, но отдохнуть, хоть на миг отдохнуть да позволить себе вот так плыть по течению теплому, мне хотелось.
— Веся, посмотри на меня! — а то другой голос.
Властный, повелевать привыкший, сильный голос и требовал он подчинения.
— Веся, пожалуйста, посмотри на меня…
И руки теплые. Шершавые чуток, сильные, да вместе с тем нежные, по щеке пальцы скользят, но в движении этом и ласка, и напряжение чувствуется.
— Веся, просто открой глаза!
Снова повелевает, повелительный мой охранябушка. Точно охранябушка, касается осторожно, бережно, ни на что не покушаясь, ни на чем не настаивая. А я глаза его вспомнила — красивые у него глаза, цвета неба синего, что тучами предгрозовыми частью закрыто. Только вот в таком небе, в нем угроза лишь на поверхности, только на первый взгляд, а потом, потом-то знаешь точно, что снова засияет солнышко, дождем омытое, и засверкает каждый куст, каждый листочек, каждое дерево, каждый цветочек, засияет и заискрится, от того и не страшно в глаза архимага смотреть. Мне не страшно.
— Веся…
— М? — отозвалась я.
Усмехнулся, обнял крепче, да и спросил:
— Стало быть, слышишь?
— Стало быть, слышу, — согласилась я.
— А чего тогда молчала? — мрачно спросил он.
— Ну, я сравнивала, — созналась сонно.
— Сравнивала что? — снова голос требовательный, сразу очарование теряется, и уже понимаешь, что не охранябушка это, а Агнехран-маг.
— Глаза ваши сравнивала, — раздраженно ответила я, и голову повернув, уткнулась лицом в рубашку маговскую.
И хорошо так.
И спокойно. И вот так отдыхать мне понравилось больше, чем в глазах ведьмы тонуть, и безопаснее оно как-то.
— И… как? — вопросил Агнехран.
— Твои лучше. Нет у ведьмы красивше, с этим не поспоришь, но твои роднее, и добрее, и лучше. Хоть ты и маг.
Хмыкнул, к себе на миг так крепко прижал, что не вздохнуть, но сразу помягче стал, хоть и не отпустил. А я тогда уж и спросила.
— А что ты тут делаешь? Это ж лес Заповедный.
Усмехнулся снова, к виску моему губами прикоснулся, и прошептал:
— А до леса Заповедного, Весенька, ты два шага не дошла.
Вот тут то я глаза и открыла.
Смотрю — а надо мной полог натянут тканевый, светлый такой, да со знаком маговским. Голову приподняла, гляжу — маги лагерь прямо под лесом разбили, ходят по деловому, столбы какие-то заклинают. На лес свой поглядела — там, слава силам небесным, лешинька мой стоит. Злой аки дьявол какой, которого посреди сна разбудили, да к работе приспособили. В руках клюка яра Гиблого, с правой стороны от него Ярина стоит, нервная, слева Леся, вот она счастливая, делает предположения по поводу того, что мы тут скрытые ото всех делаем, и предположения те — одно другого пошлее.
«Лешинька, очнулась я» — сообщила другу сердешному.
Тот облегченно выдохнул, глаза прикрыл, и поняла я — сам едва держится.
«Что случилось-то?» — вопросил он.
«А мне бы и самой понять, — призналась ему. — Догадки смутные есть, но обмозговать то надо, обдумать крепко».
«Пока что так вижу, — ответил лешинька, — водяной да болотники Гиблый яр серебряной водой наполнять начали. От воды той только нежити только и вред же, но от чего-то по нам удар пришелся. От чего так?»
«Не знаю, — призналась я».
«Архимаг с тобой?» — зло спросил леший.
«Он».
«А аспида не видать, к слову».
«Да и не велика потеря, — ответила я. И тут же спросила: — А он в порядке?»
И глухое рычание из самого леса мне послышалось.
«Был, меня поднял, да и исчез в портале алхимическом».
«Значит в порядке, — успокоилась я.»
«В лес вернись! — потребовал леший».
А я глаза открыла.
И утонула. Или взлетела. Или еще что-то, но я или парю, или плыву, или лечу — хорошо так. Охранябушка мой, без глаз подведенных, в рубашке белой шелковой, черные волосы чуть растрепались, а взгляд добрый такой, и улыбка теплая. Не удержалась я, руку протянула, к улыбке прикоснулась, и на улыбку его, своей улыбкой ответила.
— Хорошо с тобой, — прошептала тихо.
— Вот и мне с тобой, — сказал он в ответ.
Я руку уронила обессилено, да теперь груди его касалась, а там под пальцами биение сердца ощущалось, да я и ладонь прижала чуть крепче. А он своей накрыл, и с силой прижал, и спросил вдруг:
— Чувствуешь, как бьется твоя собственность?
— Почему это моя? — возмутилась я сразу.
Потому как если собственность, это же мне ответственность нужно нести же.
— Потому что это сердце — твое, — спокойно сказал Агнехран. — Для тебя бьется, и всегда для тебя биться будет.
Я руку быстренько-то и убрала.
Маг настаивать не стал, и продолжать тоже, лишь сел удобнее, спиной о столб полог удерживающий опираясь, подушку на которой я лежала поудобнее перехватил, да и спросил о делах:
— Что произошло?
— Вот если бы я еще и знала, — созналась виновато.
А лишь попыталась приподняться, охранябушка удержал, затем магией притянул к себе кувшин с бокалом хрустальным, воды в бокал налил, мне подал. Пить вот очень хотелось, но едва к губам вода прикоснулась — чуть не обожгла. Я дернулась, маг быстро ту воду от меня убрал, другой кубок притянул. И вот в нем было вино.
— Пей, в нем серебра нет, но и в воде его практически не было, — сказал Агнехран сдержанно, только в той сдержанности напряжение ощущалось. И тревога.
А я, пить собравшаяся, вдруг на руку свою посмотрела — она была вся рука как рука, да только на самых кончиках ногти черные. И я вдруг поняла — черные они не от клюки, и не синяки это подноктевые… это скверна. Это могильная чернота. Это признак нежити!
— Пей, — потребовал маг.
Молча я выпила, бокал ему вернула, да и села, на руки свои глядя внимательно. А потом вдруг поняла — руки, это ведь только вторая стадия. Первая — глаза. И я на мага посмотрела потрясенно, и спросила хриплым шепотом:
— Охранябушка, что с глазами моими?
— Глазки? — он вгляделся оценивающе и уверенно сообщил. — Очень красивые глазки. Мне нравятся.
Глянула на него с подозрением, только вот врать мне не стоило.
— Speculo! — выкрикнула заклинание, словно в другой жизни изученное.
Да едва зеркало появилось передо мной — содрогнулась. Глаза у меня были черными. Самыми что ни на есть черными! Без белка, без зрачков. Черные. Абсолютно черные. И губы им под стать — на белом бледном лице они черными казались! Я… стала нежитью. Вот почему Агнехран закрыл меня и от своих и от моих, вот почему не отпускал, вот почему…
Стоп, но я не нежить!
Уж я-то это знаю точно!
— Я не нежить, — сказала уверенно.
— Я знаю, — спокойно ответствовал Агнехран.
И так он это сказал, что мне интересно стало:
— А если бы стала нежитью, тогда что?
В ответ услышала разъяренное:
— Убью!
Взяла и язык ему показала. Порадовалась заодно, что язык то мой розовый, нормальный, и авторитетно напомнила архимагам всяческим.
— Нежить нельзя убить, только упокоить!
— Тебя успокоить? — мгновенно предложил маг, да только в вопросе от чего-то угроза послышалась.
— Упокоить, — указала на ошибку его. — Успокоить то можно живых, а упокоить…
Рывок, и к губам моим черным, я сама бы к ним ни на миг не притронулась, губы теплые, сухие, твердые прижались. И я бокал с вином обронила. И зеркало. А руки, от чего-то не уронились, они обняли, и вот как только они его обняли, поцеловал меня маг уже по-настоящему, да так, что сердце мое забилось, быстро-быстро, как птица пойманная, или как на свободу выпущенная. И словно взлетаю я, только и держат, что руки его сильные, да дыханием опаляют губы теплые. И хорошо так, так хорошо, словно весна в душе расцветает, а все цветы морозом побитые, распускаются нежданно-негаданно, ароматом леса-поляны наполняют, радостью сердце наполняют и цветут, так отчаянно цветут, как в последний раз…
Вот только цвели они уже свой последний раз, и цвели и отцвели!
И замерла я.
А вот маг нет — сжал в объятиях крепких, губы безвольные поцелуем согреть пытается, а момент упущенный вернуть, хоть на миг, да не вернется уж, и Агнехрану пришлось это принять.
Остановился он, в глаза мои заглянул, да и спросил:
— Что не так, ведьма ты моя лесная?
Улыбнулась невольно — хорошее было прозвище, где-то даже самое правильное. Только проблема одна имелась, и сказать о ней следовало.