— Сковорода чугунная! — заорала бабка с конца ряда, замахнувшись сходу на жизнь мою семейную.
Ну а я подумала — почему нет? Хочу бусиков. Про монисто не уверна. Сковороду… а тоже хочу, от чего нет? И пошла я по рядам торговым, прикидывая, чего бы мне хотелось то бы. И оказалось что многого.
***
— Детей вам, детишек побольше, — забирая плату, которую вдвое завысила, сказала кланяясь Воде и сильно похудевшему кошелю очередная торговка.
— Спасибо, будем стараться, кровать-то уже есть, — прошипел водяной.
А я что? Стою себе, петушка на палочке посасываю с видом невозмутимым. Водя на меня глядит, опосля на телегу, которую тоже купить пришлось втрое дороже, и снова на меня, потому как на телеге таки да, кровать имелась, и матрац, и перина, и полотенца расписные праздничные и простые белые, и скатерть, и стол, и стулья, и ковры настенный да напольный, и подушки, и к ним наволочки расшитые цветами, и чашки, и тарелки, и…
— Не виноватая я, — плечами пожала невозмутимо, — ты просто слишком долго у кузнеца был.
— Десять минут! — констатировал Водя.
— Был бы двадцать телег было бы две, — ничуть не смутилась я.- Петушка хошь?
Зря спросила, тут же со рядов к Воде кинулись бабы с петухами.
— Вот, гляди, купец, красавец какой. Всех кур за день перетопчет, гарантирую!
— А мой перетопчет твоего, унеси куренка, не позорься, — осадила ее вторая. — На, купец, гляди петух какой! Всем петухам петух! Королевский петух! Лучший петух в округе!
Я поглядела на петуха — тот выглядел печально, явно насильно уволоченный от своих курочек, да проведший весь день на базаре без крошки хлеба, и потому петух был печальный такой, грустный, одинокий.
— Хочу петуха, Водь, хороший же петух, — сказала я.
Незабываемый взгляд водяного стал еще более незабываемым, когда торговка добавила:
— А к петуху надо бы курочек, чтобы не заскучал-то в одиночестве.
— Хороший петух, — я с трудом улыбочку сдержала, — а главное такой одинокий. Жалко же.
Через пять минут у нас были петух, десять курочек, коза, корова со бычком который «за год во какой вырастит» и две овцы с бараном. Откуда взялись овцы я не ведаю, я их точно не покупала, мне только баран понравился, какая-то новая порода, но Водя покорно за все заплатил. Кошелек на его поясе тоскливо испустил дух, расставшись с последним золотым и все бы ничего, но тут водяной взял и достал второй кошелек из-за пазухи. Я взвыла, а кто-то в народе решил:
— И дом бы вам надо бы справный! У меня теща как раз продает!
«Реки ради, скажи, что в кошельке одни медяки, пожалуйста!» — потребовала я.
Водя на меня поглядел с хитринкою, и уже собирался было сказать что-то другое, да я опередила:
— Дом не можем, у маменьки жить будем, — и вздохнула скорбно.
— У грымзы ентой, что тебя, сиротинушку, завсегда обижала? — вопросил кто-то.
Кажется, перестаралась я с вызыванием жалости к судьбе несчастной угнетаемой мачехой сиротки. Но и Воде все это надоело, и произнес он:
— Так, а где ж тут работнички мои?
Из толпы мгновенно явились два русала. Русалы стояли гордо и ровно, но смех сдерживали с трудом — еще бы, тут и русалки все были, где ж еще видано, чтобы грозный владыка речной такое то да стерпел молча. Так что всем было весело, ну кроме Води.
— Все это вот взять и во двор к моей невесте, — взгляд на меня, — свезти.
— Так точно, пове… — нрачал было один русал.
— Ясно, хозяин, — быстро перебил его второй.
И на этом отправились мы с Водей к костру да молодежи танцующей, а вслед нам раздалось осторожное:
— А в кошеле-то что? Небось золото…
— Нельзя, ох нельзя такой паре красивой да со злой мачехой жить, — постановил кто-то.
— Купец, да мы тебе всем Выборгом такой дом справим! Всем домам дом!
— Спасибо, — еще вежливо, но уже раздраженно сказал водяной, — у меня уже есть… петух.
— Так не в курятнике же жить будешь! — крикнул еще кто-то нам вслед.
И Водя хотел было ответить, развернулся даже, но я ему ловко в рот петушка наполовину съеденного сунула, под руку взяла и к костру повела.
— Хватит с меня покупок на сегодня, — сказала устало.- Я за всю свою жизнь столько не покупала.
— Надо же, — Водя остатки петушка изо рта вытащил, на свет карамель алую проглядел, — ну, хоть чем-то порадовал, и то хорошо. А пива хочешь?
— Медовухи, — взглянула на него просительно. — Медовухи очень хочу, я ее последний раз перед тем, как ловить графа Гыркулу пила. Славные времена были.
— И будут, Веся, — очень серьезно ответил мне водяной. — И будут еще славнее, поверь мне.
Я поверила.
И схватив водяного за руку, уволокла к парням да девушкам, что уж водили хороводы вокруг костра разгорающегося, да пели песни веселые, увлекая во что-то светлое, полное надежд, яркое как сама молодость.
И все смешалось, замельтешило сарафанами яркими, рубахами вышитыми, улыбками счастливыми, смехом радостным, да хмелем некрепким. Уж сколько танцевала и не помню я, Водя давно отошел в сторону, да на меня смотрел с улыбкой нежности полной, а я плясала, опосля пива мятного, что сам же водяной мне и принес, да не думала ни о чем. Это я умела — ни о чем не думать. В юности порой сбегая с Тиромиром из школы Славастены, я точно знала, что по возвращению ждет меня кара неминуемая, да только когда ж меня такое останавливало? Не остановило и сейчас. От жизни порой нужно брать что-то здесь и сейчас, не думая про потом и недовольство тех, кто это недовольство непременно проявит… Но каждый раз, мельком видя костер, мне казалось, что кто-то мрачно смотрит на меня из него. Странное ощущение.
— А для меня попляшешь? — крупного сложения парень возник передо мной, закрывая отошедшего Водю.
Да сказать более не успел ничего — обступили его парни плечистые не самой безобидной наружности, да смекнув, что дело нечисто, увалень деревенский отступил быстро. А я тряхнула косой полурасплетенной, да закружилась в центре хоровода, руки раскинув.
Наступила хмельная ночь, прогоняя веселый вечер. Расходились парочки влюбленные, стоял уж близ меня Водя, обнимал одной рукой за талию обережно, но пела свирель, и продолжала изгибаться в танце я — захмелевшая, раскрасневшаяся, почти обо всем забывшая, едва протянула Воде пустую кружку деревянную. Хорошо так на душе было. Неправильно немного, но хорошо. Уходила печаль-тоска, отпускала горечь горькая, вот только обида… обида осталась несмотря ни на что. А от нее тоже хотелось избавиться.
— Ну, кто первый через костер? — крикнул кто-то из парубков.
Первыми всегда прыгали те, кто в любви признался, да готов по осени и свадьбу сыграть. Порой признавались прямо на ярмарке, да прыгали через костер вместе, всему городищу, всем людям вызов бросая, словно говоря — я за любимым-любимой и в огонь и в воду без сомнений последую. Удивительное таинство отчаянной молодости, что готова рисковать да очертя голову ради любви и преграду огненную миновать.
Отошли мы с Водей от кострища, что почти догорело уже, от того и прыгать можно было, не боясь сгореть, да обняв меня со спины, согревая, водяной спросил:
— Как думаешь, кто первый будет?
Огляделась с интересом, чувства да эмоции считывая, я же ведьма, я такое могу. Увидала парня, он в стороне стоял — плечистый, мрачный, вихры солнцем вызолоченные, а кожа смуглая и глаза темные, вот только пылал он болью, да печалью неутолимой. И тогда на одежду обратила я внимание — рубаха поношенная, руки мозолистые, взгляд усталый, да обращен он на девушку, что весь вечер рядом с другим стояла. А тот и ростом пониже, и живота окружность поболее плеч была, зато рубаха новая, на пальце перстень золотой, на поясе кошель, напоказ выставленный. И любви в нем не было, так только желание одно, что похотью в народе зовется, но видать для девушки той кошель был весомее чувств. И потому, когда потянул ее толстопузый к костру, пошла не оглядываясь.
— Ой, я на такое смотреть не могу, — отвернулась тут же.
— Это на какое? — лениво спросил Водя, задумчиво накручивая на палец прядь моих волос.
— Да вот тот ее любит любовью сильной, вот только не повезло ему, в семье богатой не родился, от того трудится от зари до зари, а возлюбленной его только золото подавай. Вот и идет за тем, у кого кошель на пузе.
— Под пузом, — хмыкнул водяной.
— Согласна, под пузом. И ведь не любит он ее, ни капельки не любит.
— Да ей этого и не надь видимо.
— Видимо, — я все же вновь на плечистого парубка взглянула, — только жалко так его, он ведь по-настоящему любит.
Ничего на это не сказал водяной, вот только когда побежали богач да девушка к костру, богатей вдруг на ровном месте подскользнулся и мордой в грязь упал. Хотя грязи там до момента этого совершенно не было. И грянул смех на поляне, веселился хмельной народ от души, а для чей-то души это как знак выше стало. И рванулся парень плечистый, помчался как ветер, как олень молодой по весне, подхватил свою ненаглядную на руки, да вместе с ней, почти не останавливаясь и прыгнул через костер.
Ахнули все!
А он перепрыгнул, любимую удержав. Взял и перепрыгнул, хотя где ж это видано, чтобы через такой костер да с ношею, но он сумел. И полыхнула тут злость да ненависть, оглянулась я — отец, на ту девушку так похожий, стоял мрачнее тучи, а девушка… Девушка никого не видела больше — сбросила она груз обещания что дала под давлением, про весь мир забыла, и теперь смотрела только на любимого своего… и мира больше без него не видела.
— Она любит его, — прошептала я Воде.
Обернулась, взглянула в глаза веселые и добавила:
— Спасибо.
— Да мелочи, — улыбнулся он, — сама знаешь тут болота под низом, мне ничего не стоило призвать немного воды.
Ничего не стоило, но не просто воду же призвал — жизни спас, целых две жизни, целый мир для них двоих, просто взял и спас.
А через костер уже прыгали и пары, и парни, и девушки.
Разбегались быстро-быстро, да прыгали! Кто резко да решительно, кто глаза от страха зажмурив, а кто и завизжав так, что хоть уши закрывай. Но не закрывал никто — самое веселье началось. Вновь запели да заплясали хороводы, девушка какая-т