И не подвело меня чутье ведьминское.
— Когда чародеи сюда переселились, Авенна вернулась, — с тяжелым вздохом начал каменный. — Так то она все больше в пустыне жила, потому как не меня, его выбрала.
Промолчала я, искренне лешему сочувствуя. Если вместе они лес поднимали, если учились всему, да трудились рука об руку, то любил он, всей своей сутью привязан к ней был. По обыкновению и ведунья рано или поздно сердцем к лешему своему, другу да соратнику верному, прикипает. Но бывает и иначе.
— До возвращения ее и не ведал я, что дело гиблое с чародеями этими, но Авенна начала готовится к бою. Три стены возвели мы, три заслона. Первый — терновник ядовитый. Второй — болото, да ручьи в нем били серебряные. Третьей преградой деревья плотоядные стали, и вот с ними мы натрудились-намаялись, они ж все что могли сожрать пытались, от мальчишек-грибников, до девчушек, что шли по ягоды.
И умолк леший, а я вот о чем подумала — не встретила я в Гиблом лесу ни единого дерева плотоядного. Да и встречала таких нигде и никогда.
— О деревьях задумалась? — вопросил леший.
— О них, — отрицать не стала. — Знаю я, что деревья старые, в пустотах своего ствола, способны заточить воина, коли потребуется. Эти ли деревья ты имеешь ввиду?
Промолчал леший. Тяжелой тишина была эта, тяжелыми и мысли…
Глянула на блюдце серебряное, на яблоко, что в суме холщевой по контурам опознать можно было бы, коли сама бы его туда не поставила. А я поставила. Наливное, румяное, заговоренное от гнили, увядания, от того чтобы съеденным было. Так и хожу везде — блюдце да яблочко наливное завсегда со мной. Когда по лесу брожу, когда на пиру свадебном сижу, когда у вампиров пребываю, когда даже от самой себя практически сбегаю. Всегда со мной. Иногда вздрагиваю, услышав тихий звон, хватаюсь за блюдце, да роняю тут же — нет от него ни зова, ни вести. Ничего нет. Огонь только остался. В сердце моем огонь. И я в нем горю молча, медленно, мучительно, тихо сгораю… Я помню, что лес все лечит, помню, но кажется, больше не верю.
— Аспид, — вдруг произнес каменный.
Вздрогнула, всем телом вздрогнула. Но глаза закрыв, ощутила территорию обоих лесов своих и… не было на их территории аспида. Ни аспида, ни мага… Только следы, те крохи что остались от моего аспида… я научилась видеть даже их, научилась их чувствовать, и иной раз прикасалась к тем деревьям к которым прикасался он, к той траве, что смяла его нога… Невыносимо.
— Многому он ее научил, — продолжил каменный леший.
Мой меня тоже… многому.
— Есть в пустыне трава, что ест насекомых, вот он научил Авенну такие же деревья создавать, да только в них гибли люди.
— А животные? — спросила, о другом думая.
— Не с первого дерева результат нужный вышел, — признался каменный.
Вот и я не с первого раза поняла, что такое любовь. О Тиромире петь готова была, кричать на каждом углу как же сильно люблю… об Агнехране молчу, слова сказать не в силах.
— Что терзает тебя, ведунья? — вдруг спросил каменный леший.
— Ничего, — ложь, что стала такой привычной.- Все хорошо.
Я лгу всем. Лешеньке, что облик человеческий все же позволил себе вернуть. Водяному, чьи шутки больше не смешат. Коту Ученому, что в глаза заглядывает пытливо. Домовому, он все чаще рядом, постоянно что-то из еды подсовывает…
Лес все лечит — я знаю это. Все и всегда. Но я засыпаю с мыслями о нем, я просыпаюсь с ними же, и если бы не сон лесной ведуньи, я едва ли смогла бы спать в принципе. Я не знаю, испытывал ли Тиромир ко мне такие же чувства, но если бы я знала, что он мучается хотя бы в четверть так же как я сейчас — я бы вышла. Из леса к нему вышла…
А так — все хорошо.
Дважды в месяц на полную луну и на луну исчезающую, я продолжаю подпитывать обе чащи кровью своей, усиливая обе поочередно. Я знаю, что еще не все, битва еще не закончена, и потому я готовлюсь ко всему, к любому исходу, к любой опасности.
— Ты говорил об Авенне, — напомнила каменному.
— Говорил, — странным тоном протянул леший Гиблого яра, — говорил, да… А знаешь от чего разговор о ней завел?
Я взгляд на терновые заросли вскинула, от него самого ответа ожидая.
А леший возьми да огорошь меня:
— На тебя похожа была.
Недоуменным взгляд мой стал, не поняла ничего я. Вот тогда леший и поясни:
— Горишь ты, ведунья, от тоски сгораешь заживо.
— От тоски не горят, от тоски сохнут, — поправила грустно.
— Кто-то сохнет, а кто-то — горит, — зачем-то произнес каменный леший.
И он замолчал, а я… не удержалась я. Достала блюдце серебряное, яблочко от греха подальше в самую глубь сумки затолкала, а блюдце на коленях своих устроила, да не удержавшись, провела по холодной поверхности пальцами…
И замерла, дышать перестав!
Там, по ту сторону, точно так же, без яблочка наливного, без магии призывной, в этот миг блюдца серебряного Агнехран коснулся. И затрещало, заискрилось блюдце сверкающее, осветив лицо мое в полумраке сгущающихся сумерек, да его лицо, в кабинете, всего одной свечой освещаемое.
И застыли мы, словно на постыдном пойманные, да почти разом и осознали — не было магии призывающей, это прикосновение наше одновременное, все законы магические пересилило.
— Веся… — тихий стон Агнехрана.
И боль в глазах его синих, сурьмой обведенных, как у магов-то и положено. А еще тоска, да прав был каменный леший — от такой тоски не сохнут, от такой тоски сгорают заживо.
— Веся… — каждый звук имени моего в его устах слаще любого меда был, мелодичнее любой музыки, — ведьмочка моя.
Улыбнулся краешком губ, да и попросил:
— Руку убери.
Тут уж сломалось что-то во мне и спросила враждебно:
— А почему сам не уберешь?
Вдохнул Агнехран, всей своей грудью вдохнул, так, словно речь заготовлена, а ответил едва слышным:
— А я не могу.
Улыбнулась грустно, и спросила:
— А я, по-твоему, могу?
Застыл он, в глаза мои смотрит, у самого во взгляде боль плещется омутом ледяным, и в тот омут на самое дно всю душу его утягивает… я же ведьма, я вижу.
— А ты не можешь? — спросил, в шутку пытаясь все обратить.
Да не до шуток мне было, соскользнули слезы с ресниц, одна ненароком на блюдце упала, я было дернулась рукавом утереть, да изображение и пропало — едва пальцы наши соприкасаться перестали, исчезла вся магия.
Осталась одна я посередь Гиблого яра, только в сердце огонь пылает — горит мое сердце, сгорает все как есть.
И вдруг зазвенело блюдце серебряное, требовательно так, настойчиво.
Я поспешно яблочко наливное из сумы-то достала, по кайме пустила, да и увидела охранябушку своего, тот сидел уж в кабинете освещенном, по стенам огни магические сияют, на столе не одна свеча, а канделябр целый. И в свете таком увидела, что измотан, измучен архимаг мой, осунулся, под глазами круги без всякой сурьмы, а от недоедания черты лица заострились так, что вот только теперь, сейчас только, глядя на этого мага, я могла бы предположить, что он по сути своей аспид.
— Любимая, — так сказал, что сердце пылать перестало, сжалось оно, затаилось, каждый звук впитывая, — свет мой, радость моя, счастье мое, солнце мое, жизнь моя… Ты же говорила, что лес все лечит!
— Лечит, — мне за лес даже обидно было, хороший у меня лес, даже два леса, — но видишь ли, Агнехранушка, есть такая зараза, что даже Заповедным лесом не вылечить!
Улыбнулся.
Тепло так, нежно, ласково… и словно не было этих недель порознь. Словно и не расставались мы. Словно и не горели в тоске сгорая заживо.
— Веся-Весенька, вот так вот взяла, и заразой обозвала сходу, и не стыдно тебе? — говорит одно, а в глазах совсем иное.
Только у меня на словесные игры сил не было.
— Тоскую я, — прямо сказала.
И улыбаться он перестал. Перестал и пытаться шутить, тоже прямо сказал:
— Я бы жизнь отдал, за то чтобы обнять тебя.
Вздохнул тяжело, да и добавил:
— Вот только если бы речь о моей жизни шла бы, а так… Прокляни меня, Веся, забудь, и не печалься обо мне, не тоскуй, не стою я того.
Может взвыть мне аки волку одинокому, да так взвыть, чтобы всю боль из сердца, из души своей выплеснуть.
— Слушай, маг, — слезы я все-таки вытерла, негоже ругаться со слезами на глазах, — а кто ты вообще такой, чтобы мне указывать, кого я должна любить, а кого должна проклинать?
Задумался Агнехран, на меня поглядел уважительно, да и как ответит:
— Действительно, кто ж я такой-то, чтобы ты обо мне тосковала… — и вдруг как заорет: — Да так что исхудала вся! Тебе что, заняться больше нечем, ведунья? Учебники почитай, у тебя там целая изба нечитанная!
И злой такой.
А и я не лучше.
— Охранябушка, родненький, а ты иди-ка ко мне на минуточку, — попросила вежливо.
— А зачем? — вопросил осторожненько.
— А клюкой тресну, чтоб не орал больше на меня! — высказалась, не сдержавшись.
Улыбнулся.
Головой покачал неодобрительно, да и спросил:
— Точно треснешь?
Посмотрела на него исхудавшего, вздохнула тяжело, да и сказала:
— Сначала накормлю, в баньке попарю, и чего там нам ведуньям лесным полагается еще делать?..
Перестал он улыбаться, да и сказал совершенно серьезно:
— Вам, лесным ведуньям, полагается не пускать на территорию своего леса аспидов и архимагов.
И вот тут он был прав, крыть нечем.
Помолчали мы, и добавил Агнехран:
— Не ведаю я, что это было, счастье мое. Бьюсь как рыба об лед, все пытаюсь понять, но итог таков — став аспидом, я в Гиблом яру над собой власть утратил. Чужой воле подвластен был, чужой приказ исполнял, и я и кровники мои. Как вышло так? Как предотвратить это? Я не знаю. Прости…
Еще помолчал, и добавил уже тоном приказным:
— Их леса никуда не выходи. Никуда, Веся. От ведьм подальше держись, они…
— Знаю-знаю, смерть внука Ульгерды узрели во всей красе, и местью к вам аспидам да магам, горят негасимо. Слыхала, в курсе, да. Только вот у меня к ведьмам свой вопрос был, пусть на него сначала отв