— Умоляю вас именем нашей дружбы! — сказал он. Друзья крепко пожали ему руку и замолчали. Приехали противники Гастона, но почти одновременно
подоспел старый герцог Медина-Сидония, который примчался во весь опор.
Несмотря на свой почтенный возраст, он проворно соскочил наземь и подошел к Гастону, который в свою очередь поспешил к нему навстречу.
— Граф де Транстамар, — громко сказал герцог, снимая шляпу и бросая гордый взгляд вокруг себя, — я узнал, что в
эту ночь, во время посещения, которым вы удостоили меня, вам было нанесено жестокое оскорбление в моем доме. Прошу вас, граф, принять мое нижайшее извинение! Я считаю вас за благороднейшего, истого дворянина и ставлю себе за честь быть в числе ваших друзей.
Эти слова, произнесенные одним из высших представителей испанского дворянства, тронули Гастона до слез.
— Благодарю вас, герцог, — сказал он дрожащим голосом, — вы восстановили мою честь в глазах всех. С Божьей помощью, моя шпага довершит остальное.
— Искренне желаю этого, граф, — ответил почтенный старик.
— Долой плащи, господа! За шпаги! Это борьба не на жизнь, а на смерть! — вскричал Гастон звонким голосом, сбрасывая на землю верхнее платье. — Ваша очередь, дон Филипп!
Испанцы по природе народ храбрый, для них дуэль почти то же, что увеселительная прогулка. Дон Филипп уже стал в позицию. При втором выпаде шпага Гастона проткнула его насквозь.
Граф Касерес уже стоял перед ним, обнажив шпагу.
Гастон сделал ему знак, что готов, и противники ринулись один на другого.
Через несколько мгновений граф Касерес повалился как сноп, шпага Гастона воткнулась ему прямо в сердце.
Присутствующие пришли в ужас. Они уже хотели вмешаться, но Гастон остановил их.
— Прочь! — крикнул он, размахивая окровавленной шпагой. — Эти люди принадлежат мне.
— Я вас жду, — сказал маркиз д'Альвимар.
— К вашим услугам! — вскричал Гастон с ревом тигра. Это был уже не человек, гнев и кровь ослепляли его, он
видел перед собой лишь смертельного врага.
Маркиз упал со шпагой противника, воткнувшейся ему в горло.
Почти мгновенно граф Сьерра-Бланка стал в позицию.
— Убейте же и меня! — крикнул он резко.
— Постараюсь, сеньор, — последовал грубый ответ.
На этот раз бой был продолжительный и ожесточенный. Оба противника были мастера фехтовать. Утомленный предыдущими стычками, Гастон утратил добрую долю своего проворства. А Сьерра-Бланка, хладнокровный, методичный, рассчитывал каждый удар и не давал противнику поразить себя, извиваясь вокруг него как змея; шпага его составляла как бы непроницаемую броню.
Гастон понял, что погиб, если не переменит тактики. Он мгновенно напал на противника, сильным ударом отразив его шпагу, ринулся вперед, прежде чем тот имел время дать отпор, и всадил ему лезвие прямо в сердце.
Граф упал, даже не вскрикнув; он был мертв.
Четыре врага теперь лежали у ног Гастона бездыханные.
— Исполнил ли я свой долг, как человек храбрый и дворянин? — спросил он, воткнув в землю конец шпаги.
— Да, — грустно ответили ему друзья, — вы сражались доблестно.
— Так прочтите теперь вслух эту бумагу, герцог Медина-Сидония.
Он подал герцогу бумагу, которую тот немедленно прочел, — это было свидетельство о браке короля Филиппа IV с доньей Христианой.
— Итак, я законный сын! — гордо вскричал Гастон. Все склонили голову в знак согласия.
Тогда молодой человек взял свою шпагу и сломал ее о колено.
— Слушайте все, — сказал он, — сломав эту шпагу, я одновременно разбил и свою клятву верности испанской короне. Я отрекаюсь от своего отечества, не хочу служить королю-клятвопреступнику, который попирает ногами честь женщин своего дворянства, отказывается от своих детей! Пока я жив, испанская монархия не будет иметь врага более неумолимого, чем я! Повсюду я стану преследовать ее без отдыха, без пощады. Скажите это королю, господа, чтобы он знал, что сын, от которого он отрекся и права которого подло украл, сохранил драгоценнейшее из всех благ — честь. Прощайте, господа! Граф де Транстамар умер. Скоро вы услышите о мстителе. Клянусь вам в этом прахом моей матери, ставшей жертвой этого презренного короля!
Он накинул на плечи плащ, вскочил в седло и ускакал во весь опор, между тем как никто не думал останавливать его.
Присутствующие пребывали в оцепенении, они были поражены увиденным и услышанным и не могли себе уяснить, явь ли все это или им грезится страшный сон.
Герцог Бискайский выслушал этот ужасный рассказ с мрачным удовлетворением.
— Хорошо, дитя мое, — сказал он, когда молодой человек наконец замолчал, — я узнаю в тебе потомка де Торменаров, но грозную клятву, которую ты произнес, сдержать надо.
— До смерти не изменю ей, дедушка, клянусь вам!
— Ах, наконец-то мы будем отомщены! — воскликнул старик с необычайным оживлением. — Тебе нельзя оставаться здесь ни минуты, надо ехать немедленно, если возможно.
— Я готов, дедушка, — ответил молодой человек, вставая.
— Но куда ехать?
— Сперва во Францию, а там — куда Бог приведет.
— Хорошо, но торопись.
В комнату вбежал слуга с докладом, что человек пятнадцать всадников поднимаются вскачь по крутому подъему, следуя по дороге к замку.
— Все к оружию! — приказал герцог.
— Поторопились, — заметил с улыбкой молодой человек.
— Нельзя допускать, чтобы ты попался им в руки.
— Не бойтесь, дедушка, живым они меня не возьмут. Они быстро вышли.
Слуги, беззаветно преданные герцогу и давно находившиеся при нем, стояли вооруженные, готовые исполнить любое его приказание, в чем бы оно ни заключалось.
Однако всадники приближались во весь опор. Когда до замка оставалось всего несколько метров, человек, с ног до головы одетый в черное, с золотой цепью на шее и с эбеновой тростью в руке, потребовал именем короля, чтобы их впустили.
— Королю тут делать нечего, — отчетливо произнес герцог. Тогда человек в черном развернул пергамент и с важным
видом приступил к чтению.
В это время Гастон уже сел на лошадь и тихо отдал приказание привратнику.
— Что ты хочешь сделать, Гастон? — спросил герцог.
— Проложить себе дорогу сквозь толпу этих негодяев.
— Они убьют тебя, дитя! — вскричал старик.
— Нет, дедушка, — возразил Гастон, смеясь, — они чересчур неловки для этого.
— Боже, Боже мой!
— Дедушка, благословите меня, — сказал молодой человек, обнажив голову.
— Да благословит тебя Господь, дитя мое! — произнес старик дрожащим голосом. — Всемогущий Боже! Неужели мне суждено лишиться и тебя, последнего и более всех дорогого моему сердцу!
— Господь сохранит меня, дедушка. Разве не должен я отомстить за ту, которая молится за нас на Небе?
— Да, сын мой, отомсти за свою мать!.. Но что я говорю? Они убьют тебя, эти люди!
— Не думаю, дедушка, но — ей-Богу! — если бы это и случилось, я устрою себе славные похороны. Поцелуйте меня в последний раз, дедушка, и отпустите.
Он наклонился к старику, который поцеловал его в лоб, проливая слезы.
— А теперь прощайте, дедушка! — вскричал Гастон. — Я опять бодр и полон сил!
— Постой, — сказал герцог, — я отвлеку их внимание. Человек в черном, не кто иной как алькальд министерского дворца, между тем докончил свое чтение.
— Если вы не отопрете ворота, — крикнул он, складывая опять свой пергамент, — в вас будут стрелять, как в мятежников, выступающих против воли короля!
— Вашего короля мы не знаем, — возразил старик звонким голосом.
В ту же минуту ворота отворились и Гастон, со шпагой в зубах и пистолетом в каждой руке, помчался во весь опор среди королевских посланников.
— Стрелять в бунтовщиков! — взревел алькальд.
— Огонь! — приказал герцог.
Два страшных залпа раздались почти одновременно.
Старик упал с пулей в груди, но тотчас опять встал.
Несколько минут продолжалась страшная свалка между Га-стоном и окружавшими его всадниками, наконец молодой человек проложил себе кровавый путь сквозь их ряды и с криком торжества скрылся из виду под горой, размахивая шпагой.
— Он спасен, благодарю Тебя, Боже! — воскликнул старый герцог, который ухватился за выступ стены, чтобы следить за бегством внука. — Господи, — прошептал он, — прими мою душу…
Он выпустил из рук опору, за которую держался, и упал бездыханный.
Старик был мертв.
ГЛАВА I. Что происходило 28 февраля 1664 года в пятом часу утра на пустынном побережье в окрестностях Чагреса
Для европейца, только что высадившегося на американский берег, тропическая ночь представляет чудное ивеличественное зрелище: таинственно шелестит морской ветер в ветвях высоких столетних деревьев девственных лесов; небо, усеянное блестящими, как алмазы, звездами, простирает до крайних пределов небосклона свой лазоревый свод с темной каймой, которая смешивается с широко раскинутой гладью неподвижного океана; серебристый диск луны парит в эфире и, словно отражаясь в бесчисленном множестве зеркал, сверкает в зеленоватых лужицах, как бы неохотно оставляемых за собой, среди мрачных и грозных прибрежных скал, отступающими волнами.
Все спит, все отдыхает в дремлющей природе, только и видишь, словно во сне, постоянно набегающие на песчаный берег волны и слышишь однообразный назойливый гул насекомых, невидимая работа которых никогда не утихает.
О! Тропические ночи, что в тысячу раз светлее самых ясных и все-таки темных дней наших холодных северных стран, вы возвышаете душу, вливаете жизнь в истощенное тело, энергию в сердце, расслабленное унынием! Ничем нельзя передать упоительного обаяния, затаенного под вашим прозрачным и тем не менее таинственно-величественным покровом.
Если бы 28 февраля 1664 года человек посторонний или любопытный находился часам к четырем утра, примерно за час до восхода солнца, на вершине крутого утеса, милях в пяти к северу от города Чагреса, и, куря сигаретку или пахитоску, блуждал бы взглядом по бесконечной равнине океана, теперь спокойного, этот посторонний или любопытный присутствовал бы при зрелище, в котором ровно ничего бы не понял, несмотря на все усилия своего воображения.